ссылались в те годы.  В своем известном выступлении 1942
года  он  гневно  обрушился  на  гитлеровцев,  которые  убивают  гражданское
население. Стариков,  женщин,  детей.  Он справедливо окрестил их варварами,
злодеями. Сам  он в те годы и ранее убил миллионы невинных, и  дело спасения
его волновало мало. Теперь-то это понятно всем. На основе документов. Однако
резкое,  в  крайних  выражениях,  осуждение  немцев,  убивающих  гражданское
население, было воспринято в партизанском  штабе,  где было много честных  и
смелых людей, как прямое указание: спасать всех, кого только возможно...
   А к этому и апеллировал Семен Зорин. Он желал  лишь взять дело спасения
уцелевших обитателей гетто в свои руки.
   Он вовсе не  хотел стать "зеленым",  вроде литовских "лесных  братьев",
воевавших и с немцами, и с советскими... Как расстрелять его после получения
гуманных,  "сталинских"  документов  из  партизанского  штаба?!..  Пришли  в
землянку, где он ждал расстрела, освободили. Сказали: воюй, как знаешь...
   Как  он  воевал с  немцами,  свидетельствует  не только Золотая  Звезда
Героя,  награда  исключительная, но  и то, что  наш, зоринский, партизанский
отряд  почти не нес потерь, хотя диверсионные группы действовали непрерывно.
Самые большие потери были во время отступления немцев,  о котором  Зорина не
предупредили.
   Немецкая армия отходила, и танки, и артиллерия, прикрытая пехотой.  Она
откатывалась по дорогам, над которыми  висели советские штурмовики "Илюшины"
(немцы называли  их  "Черная  смерть").  И шла  лесами.  Лесник  вел  немцев
стороной,  чтобы  они обошли нас; Семен Зорин  принял отступавшую армаду  за
очередных карателей, которые  время от  времени прочесывали опушки леса,  не
углубляясь  в  пущу. Крикнул "Вперед!"  и повел ребят  в  атаку.  Сам  Зорин
потерял  в  этом бою ногу,  другой партизан  --  руку, а двенадцать  человек
остались лежать  на земле. Там и воздвигли,  над братской могилой, памятник.
Сами  партизаны  воздвигли,  сразу после освобождения Минска в 1944-м, когда
белорусские отряды стали выходить из лесов...
   В  1946 году  польские евреи-подрывники из  зоринского отряда уехали  в
Польшу и, не задерживаясь там, в Израиль. А спустя несколько месяцев, осенью
1946-го, был арестован на  советской границе  и бывший партизанский командир
Семен Зорин, прославленный герой-партизан. Нога на деревяшке, бежать не мог.
Взяли сразу.
   Многие были изумлены поступком  Зорина. Лишь те,  кто  помнил зоринский
плач  над  трупами  еврейских  девчонок,  убитых и  изнасилованных  русскими
парнями из партизанского отряда, могли  понять,  что привело его на границу.
Он  бежал к  своим  парням-подрывникам, единственным людям, которым он верил
безоглядно.  Семена Зорина лишили  звания Героя Советского Союза, но долго в
тюрьме  не  держали. Учли  его  фронтовое  прошлое,  наверное... Он попал  в
Израиль  лишь в  1970  году, с  эмиграцией евреев,  где  его парни встретили
своего командира в аэропорту Лод, затем  они каждый  день по очереди  возили
его в Иерусалим,  где Семен Зорин писал  книгу  об их "семейном партизанском
отряде..."
   Его  поддерживали не только бывшие партизаны,  он выступал в школах, на
вечерах, но через полтора года умер от разрыва сердца.
   Увы, многих его подчиненных  и друзей, оставшихся  в  Минске, ждала еще
более горькая судьба.
   Если  в мою задачу  входило спасение людей из  гетто, то задачей других
было спасение из  немецкого плена. Спасение раненых солдат.  Этим занимались
девушки. В гетто, вместе с матерями, они пробыли лишь неделю. Затем исчезли.
Партизаны устроили их в военный госпиталь. Санитарками. Достали им пропуска.
"Аусвайзы".  Девушки приносили раненым солдатам гражданскую одежду, а затем,
когда раненые могли  передвигаться,  переправляли их в партизанский край. Их
историю я знала, как знали  и все минчане. Однако  наш командир  Семен Зорин
бросил на эту историю дополнительный свет. Теперь понятно, как сильно он это
переживал.
   Раненых  солдат  переправляли  к партизанам десятиклассницы  -- золотые
медалистки Брускина Маша и Мицкина Рая. В 1941 году они собирались поступать
в институт, но судьба уготовила им иной путь...
   Маша и Рая переправляли раненых почти три месяца. Затем их выдали.
   И повесили на площади. На шее Маши Брускиной пристроили большой  плакат
о том, что она, партизанка, стреляла в немецких солдат.  Рядом с ней казнили
двух партизан-мужчин. Это была первая казнь партизан в городе.
   Так случилось,  что  эту  казнь  снимал  кто-то  из немецких  офицеров,
фотография была опубликована в гитлеровской печати.  Узнала о ней  и Москва.
Как  сказал   мне  Семен  Зорин,   тогда   же  узнала.  У  него  запрашивали
подробности...
   Отправили  подробности  в Москву, и там их, можно сказать,  похоронили:
еврейка  Маша  Брускина  не  годилась для всесоюзной  славы.  Искали  другую
кандидатуру, подходившую и по анкетным данным. Россия велика. Фронт огромен.
Нашли. Зимой  1942 года немцы повесили под Москвой  Зою Космодемьянскую. Она
тоже заслуживала славы. И получила ее.
   На этом бы и завершилась горькая  история Маши Брускиной  и ее подруги,
но... одна  ложь  тянет  за  собой  другую.  Партийные власти  Минска хотели
сохранить  лицо.  Когда после  войны  ученые-историки  и  журналисты  начали
собирать по крупицам факты, составившие затем историю партизанского движения
в   Белоруссии,  возникли  естественные  вопросы:  почему  первая  казненная
партизанка  никому,  кроме   соседей  по  дому  и   двум-трем   партизанским
командирам,  не   известна?  Неизвестна,  хотя  ее  фамилию  повторял   весь
оккупированный Минск. Почему ее не  наградили даже медалью,  хотя  в войну и
после войны награждали  миллионы? По сути,  Машу Брускину похоронили дважды.
Вначале гитлеровцы. Затем свои... Вопросы эти  задавались и на  собраниях, и
на встречах партизан.
   Высокая  партийная   власть  оправдывалась  так:  фамилии   повешенных,
заснятых немцем, известны. А фамилию девушки установить не удалось... Да-да,
иные говорили,  что это Маша Брускина, но  не  подтвердилось. Вот и  дядя ее
утверждает, родной дядя, что не она, вроде. Не похожа...
   Все это оказалось враньем, которое держалось почти полвека. В 1987 году
в московской газете "Советская  культура"  была  напечатана о Маше Брускиной
целая  страница. Корреспондент  рассказывал,  как  многие  годы  он  пытался
убедить партийные власти Белоруссии, что на снимке вовсе не "неизвестная..."
Как эти власти заставили даже родного дядю Маши Брускиной, деятеля культуры,
который  опасался  ссориться  с   белорусским  ЦК  партии,   врать,  что  на
фотокарточке   "неизвестная..."   Что   партийные   власти   несколько   раз
предотвращали публикации  статей  и  местных и московских корреспондентов  о
Маше Брускиной.
   Если,  как  говаривала улица,  "все  евреи  в  Ташкенте"  и власти  это
настроение  голодной  улицы  поддерживали  всеми  средствами пропаганды,  то
подвиг Маши Брускиной был им вовсе ни к чему.
   Наш командир Семен Зорин  это понимал. Как мы знаем, помнил  расправы с
евреями и  пострашнее. Могу  ли  я  теперь,  с высоты девяностых  годов,  не
видеть, что привело его, Героя Советского Союза, на государственную границу,
чтобы бежать из Советского Союза без оглядки? И сама я не там, слава Богу! И
половина  моих  сослуживцев по еврейскому партизанскому отряду! Не  думайте,
что это преувеличение.  В Израиле наших  партизан,  которых знаем  поименно,
около  четырехсот, в Нью-Йорке двести, не менее. То, что  видел Семен Зорин,
они  видели  тоже.  Не слепые...  Каждый  из них сделал  свой выбор сам. Без
подсказки...
   Леонид КОПРОВ

   КАПРЕШТЫ
   Капра -- по-румынски коза. Надо ли объяснять, почему маленький городок,
в котором я родился, называется Капрешты. Козам здесь хорошо...
   А не только поселенцам, которые съезжались сюда,  на плодородные  земли
Бессарабии, из Белоруссии, Волыни и Литвы и которым были даны царем Николаем
I большие льготы, и главная из льгот -- освобождение от воинской повинности,
25-летней солдатчины. Козы блеяли и  в степи, и на огородах,  и на балконах.
Кому  милы донские рысаки -- чемпионы  международных скачек,  а мне коза  из
городка Капрешты!..
   В Капрешты было шесть улиц и одна  железнодорожная  станция,  правда, в
семи километрах  от  нашего местечка,  и свой "железнодорожник" --  балагула
Борух,  который  доставлял  жителей  Капрешты   на  свою  станцию  Рогожены.
Расписание  поездов  знал  только  Борух,  и  только  он куда-то  торопился.
Остальные  жители городка  не  торопились.  Никуда и никогда.  Чай  пили  из
самовара, раздувая его сапогом.  Воду привозила  в огромной бочке  лошадь по
имени Сака. Вода в речке Рэут, которая  поила все  местечко, была кристально
чистой, даже понять  трудно, почему Рэут любили главным  образом мальчишки и
козы, которые набивались в нее так плотно, что река выходила из берегов...
   Мы терпеливо ждали, когда щелкнет пастушеский кнут и стадо потеснится и
пустит нас,  мальчишек. А звук  кнута,  искусно  рассекающего воздух,  разве
можно забыть? Девочки кричат "Ой!", а мы смеемся, и  просим  у пастуха кнут,
чтобы научиться щелкать так же музыкально, как он...
   А  торжественность  субботы и торжественное  шествие евреев,  идущих  в
синагогу! А запах теплой халы, от которой так хочется отщипнуть кусочек!..
   В  городке было четыре синагоги,  и в субботу, казалось,  все  Капрешты
отправлялись пообщаться с Богом,  ибо от Бога  ждали  многого. Прежде всего,
что  удастся  с Божьей  помощью выучить  детей. Ведь  не откуда-нибудь, а из
Капрешт вышел  знаменитый писатель на хибру М. Гольденберг! Ученого человека
из Капрешт можно было  встретить и в Бухаресте и, говорят, даже в Париже. Не
случайно в городке было три школы и богатая библиотека.
   И,  конечно, базар  Ирид,  на  котором можно  было что угодно  купить и
продать. Товары выкладывались прямо  на  землю;  зимой грелись  у  горшка  с
углем, топали ногами, но торговля не прерывалась...
   Напрасно  великие  еврейские  писатели  Шолом Алейхем и  Менделе  Мохер
Сфорим  уделили столько  внимания  местечковому человеку  воздуха.  Конечно,
чудаки  украшают  мир.  Но  все  же...  Главным человеком  в  Капрештах  был
ремесленник.  Сапожник,  портной,  маляр,  переплетчик.  Люди  трудолюбивые,
положительные, которые в окружающих деревнях пользовались большим уважением.
В каждом доме в молдавской  деревне есть касе мара, горница, где висят ковры
и накапливаются, на приданое невесте, подушки всех цветов и  размеров.  Туда
впускают лишь почетных гостей. Когда приезжал еврей из Капрешт, он ночевал в
касе мара. Его  угощали  вином,  которое в каждом молдавском доме делали, по
убеждению  хозяев,  конечно же  лучше,  чем где бы  то ни было! Бочки стояли
прямо на улице: непьющим в Капрештах было трудно...
   Застеклил  еврей-стекольщик  дом  -- пей от души! Обновил еврей-портной
крестьянские  штаны с неизменно  круглыми заплатами сзади -- пей от души, не
обижай хозяина!
   Крестьяне и их дети,  в свою очередь,  любили появляться в Капрештах по
субботам.  Топить   печи,  загонять  скотину.  Кому  не  нужен  в  Капрештах
"субботний гой"! Учтивость  и взаимная доброжелательность  были естественны.
Двери никогда не запирались. Я не помню в Капрештах случаев воровства...
   Нет, один случай все  же помню. Я рос  не с матерью, а с мачехой. Когда
шел в хедер, почему-то все женщины на улице спрашивали сочувственно, как она
ко мне  относится. А позднее перестали спрашивать:  это было  видно по моему
лицу и по рукам в синяках от ее щипков. Как все женщины  в Капрештах, мачеха
просыпалась в пятницу  часа в четыре утра и пекла лекех, струдель, латкес. Я
спал на кухне и  изнывал от запахов. Своим детям она, по обыкновению, давала
попробовать боковые  кусочки, про меня  забывала. Как-то я рассказал об этой
несправедливости   своему   приятелю   Хаиму,   он   перебил   меня   крайне
заинтересованно: "А куда она положила свой струдель, ты знаешь?"
   Это была новая для меня мысль. Оказывается, можно взять и без спроса?!
   Отец на другое утро бил меня смертным боем, приговаривая: "В  Капрештах
воров нет и  не будет!" Добавил  с удивлением: как это я мог  съесть все 165
кусков?! Я отвечал, плача, что было темно и я не считал...
   В  Капрештах  жили  просто.  Зеркал  в  домах  не  было  даже  у  самых
состоятельных. Помню, пришел мой отец со своим приказчиком к помещику Овалю.
Овалю было дозволено королем Румынии Каролем построить  себе дом  такой  же,
как у самого короля. Только на одно  окно меньше. Вошли отец с помощником во
дворец  и увидели:  кто-то идет  им навстречу.  Поклонились.  И  встречавшие
поклонились.  Еще  раз  поклонились, и  те пригнулись  в  приветствии. Так и
кланялись, пока не ткнулись носами в огромное, во всю стену зеркало.
   Я тоже в таких дворцах не живал. Чего не было, того не было!.. Однажды,
когда я учительствовал в деревне  Гаудзена, что возле Капрешт, забрел, гуляя
по степи, на территорию помещика Федосю. Тот разглядел с  балкона пришельца.
В  темных очках  пришелец,  в  таких  крестьяне  не ходили. Узнав,  что  это
еврейский учитель, распорядился выбросить  жида немедля. Работники  схватили
меня  за  руки-за  ноги и  вынесли из владений.  Чтоб еврейским духом  и  не
пахло!.. Бессарабия антисемитами не оскудевала. Как известно, самый  злобный
антисемит в русской государственной думе был Крушеван, бессарабский помещик.
   В  Капрешты  крушеваны  не  заглядывали.  Была   здесь  своя  еврейская
самооборона, состоявшая из крепких парней. А крепче обороны -- вера.
   Правда,  фанатиками  жители  Капрешт  не были. На  седер,  когда читали
Агаду, должен в определенный момент как бы войти в распахнутые  двери пророк
Илья. Ребята затолкнули в эту минуту в комнату козу, на которую надели белый
халат  и очки. Боялись,  что  старики рассердятся.  Нет,  смеялись  со всеми
вместе...
   В  Капрештах учили детей сами.  Не лицедейству. Своему ремеслу.  Прежде
всего  ремеслу, хотя и не знали еще, что самые  ученые и  знаменитые  жители
местечка погибнут в первую очередь.  И не только от  рук Гитлера. Пропадет в
лихие  сталинские  времена еврейский  писатель  Эрцель  Гайсинер,  отмучится
десять лет в  сибирских лагерях  доктор химических наук У. Фидельман. Ведать
не ведали этого наши маляры и  портные, как не знали они и пьесы знаменитого
"гойского"  классика   Грибоедова  "Горе  от  ума",  но  предвидение  вполне
реального еврейского горя от ума хранилось, видимо, в генетическом коде.
   И вот появляются  у нас, громыхая, два советских танка. Держат путь  из
Тирасполя в  Унгены. Танкисты  обалдели от неожиданности. Перед  ними  улица
ходуном  ходит.   Девушки   пляшут.   Музыка   праздничная.   Танки  цветами
забрасывают. Вылезли танкисты, к ним кто-то кинулся, восклицая:  "Ах, как мы
вас ждали!.."  Вечером,  подвыпив, командир танка,  парень из Одессы, шепнул
мне на ухо: "...Ждали, значит?.. Если б вы нас знали, вы бы нас не ждали..."
   Затем все пошло, как у советских людей. Появились доносчики, очереди за
хлебом, плач и ужас в домах, из которых уводили отцов и братьев...
   Москва стерла Капрешты с географической карты,  словно их  никогда и не
было. Объединила с  украинской  деревней Проданешты, где евреев не жаловали:
чужаки!
   С  тех  пор  прошло  много лет.  Что  вспоминаю  с  замиранием  сердца?
Солдатчину?  Четыре  ранения  на  войне?  Стараюсь  не  думать  об  этом.  Я
вспоминаю,  и слезы  наворачиваются  на глаза,  родные Капрешты. Детство  на
речке Рэут, впадавшей  в Днестр. Коз, которых мы знали по  именам. Субботний
чай  с  сахаром  и  даже  с  монпансье  (по большим  праздникам).  Спокойных
неторопливых  жителей,  которые  в  отличие от нас,  молодых энтузиастов, не
верили  ни  в какое светлое  будущее, а жили своей еврейской жизнью, которой
жили их  предки. Отсюда  мы  бежали,  а  что  приобрели?.. Вспоминаю  талесы
стариков,  вышагивающих  своей вечной дорогой  --  в синагогу.  Их  глубокую
уверенность в своей правоте. На их головах шапки, которые назывались кутшма.
И на ногах -- даже в сухую погоду -- сапоги или ботинки с галошами. Наконец,
помню  их  сочный  "шолом-алейхемский"  идиш,  который московская власть  не
жаловала...
   Александр ГОЛЬДШТЕЙН

   "Я ИХ В СВОЕМ ТАШКЕНТЕ НЕ ВИДАЛ!.."
   Война от меня не ушла, осталась  со мной. В  голове осколки от снаряда,
вот они,  можете пощупать. Два -- в легких. Мой  врач  в Канаде всполошился:
затемнения в легких! Я его успокоил. Я не привез в Канаду туберкулез, только
осколки... Эти осколки меня почти не беспокоят, я их ощущаю главным  образом
по праздникам, когда ветераны войны вышагивают на своих стариковских парадах
или   фотографируются.   Гляжу   на   этих  "ветеранов",  и   все   во   мне
переворачивается. Половина  из них, а может, и больше и выстрела не слышала.
Один из них просил меня сказать ему номер  моей части, чтоб тоже примкнуть к
ветеранам...  И   я  должен   с   ними   фотографироваться!   Чтоб  они  все
провалились!..
   Допускаю, что  почти  все они носили в дни войны военную  форму. Кто ее
тогда не носил! Но  кто проявлял к  нам,  фронтовым  инвалидам,  скандальное
жестокосердие? Кто убирал  безногих и  слепых с улиц советских  городов, как
мусор? Кто восседал в расстрельных  трибуналах? Разворовывал  или  бросал на
произвол судьбы,  при первой бомбежке, продовольствие, и оно не  доходило до
окопов?  Кто ворожил  в  штабах  и  разных  бумажных отделах  над  анкетами,
оттесняя   евреев,   "чучмеков"  и   прочих  "последних  среди  равных"   от
заслуженного ими  места в жизни?  Такие же, в  военной форме. Со "шпалами" и
звездами. Говорят, что я не  люблю всех этих примазавшихся к воинской славе.
Всех, кто превращает свою  выдающуюся грудь в подушку  для орденов и  прочих
побрякушек. Не люблю? Неправда! Я их ненавижу!
   Я похоронил в Ленинграде Семена,  брата.  Ему  был двадцать  один  год,
когда  его доставили  в  госпиталь  с простреленным  животом.  Я  сам был  в
госпитале, когда  услышал,  что  на соседней улице  умирает  брат; удрал  из
своего госпиталя, как был, в бинтах, в больничной  пижаме. Брат умер на моих
руках. Затем, после войны,  я всю  жизнь  доказывал  заслуженным, в орденах,
пингвинам из ВТЭКа, давшим мне вторую группу инвалидности, что имею право на
работу. "Нет, -- отвечали пингвины, -- вторая группа может не работать".
   Что им  до  того,  что  на грошовую  пенсию жить  нельзя,  подохнешь  в
подворотне!
   Главное, чтоб не была нарушена "графа"!
   Спасибо,  бывший  фронтовик спас. Взял  токарем  на  теплоход "Россия",
ходивший  вначале  в Нью-Йорк, а затем по кавказской  линии.  Несколько  лет
плавал.
   Только когда пингвины узнали, что я работаю, дали мне,  скрепя  сердце,
третью группу, инвалидность  полегче, чтоб все  было  по  закону... Да  и то
пришлось унимать их. Капитан "России" вмешался, звонил кое-куда...
   Нет у людей сострадания. Вместо сердца -- казенная цифирь.
   А в праздник ордена нацеплять, красоваться-петушиться -- они первые. Вы
со  мной не согласны? Это ваше дело.  А я с ними  фотографироваться не буду,
пускай не все из них пингвины!
   Говорят, в Советском Союзе ныне проведена регистрация ветеранов. Выдано
пять миллионов книжек "участников войны".  Да ведь, по советской статистике,
в СССР продолжительность жизни мужчин  62 года, пусть даже 64 -- 65. Значит,
все, кому  во время войны  было тридцать и  более,  уже на погосте. Да сорок
миллионов жертв закопали еще в годы войны. Кто же объявился участником?
   Значит, та  же самая  история,  что и здесь, в эмиграции.  "Ветераны --
фотографироваться!" Бегут наперегонки... Ненавижу!
   Когда  меня  первый  раз  ранило?  В  сорок первом,  когда  же  еще?  В
Ленинграде я  служил, в  ЛКБК.  Бронетанковые курсы,  если  попроще. В сорок
первом заканчивал  службу, писал  домой:  со  дня на  день приеду  и -- бац!
Война. Стали создавать из курсантов  танковые команды. Вы не видели