а  не  придумаешь!  Продавали  не  виноград.
Продавали ножницы. 50 копеек, иди и режь.
   Джанкой  (в  переводе  с  татарского  Новая  деревня)  гордился  своими
шашлыками,  Бахчисарай  -- чебуреками, сочными,  тающими во рту.  "Вилком не
кушайте,  -- убеждали продавцы.  -- Масло вытекает. Ешьте руками, как мы..."
Фунт, паунд  -- такого  веса не было, минимальный --  ока --  три фунта.  На
рынке ока винограда -- 20 копееек, для арбузов свой минимальный вес -- батма
(18 фунтов).  Батма  арбузов -- 10 копеек. Вино  было  крепкое,  густое. Две
рюмки  мадеры туристам  не продавали. Только одну. Иначе "нога не пойдет". И
действительно, не шла... Крым был раем -- где он теперь, этот рай? Татарское
изобилие, татарское гостеприимство -- как за него отблагодарили?!
   Татары  много  веков мечтали о курултае-- автономии. Просили у Врангеля
-- обещал. Просили у Ленина -- дал. Где он теперь, этот курултай?..
   Да, я знаю, были татары, согласившиеся быть проводниками в горах, когда
пришли немцы. Говорят, был даже татарский батальон, хотя в этом не убежден.
   А власовцы у русских?  А  бандеровцы  у  украинцев?  А 16-я  "железная"
литовская  дивизия,  которую немцы  использовали против  партизан? Татары не
больше  виноваты, чем другие.  Тем  более  -- женщины  и  дети,  а ведь ныне
подвергают дискриминации детей и внуков!..
   В Крыму  до войны  жили  и армяне,  и турки, и  греки, и албанцы... кто
только не жил! Албанцы делали из  пшена бузу--  лимонад, белый,  как молоко.
Или баш бузу-- напиток покрепче. Каждый народ вносил  свой вклад.  Здесь был
подлинный интернационал.  Подлинное содружество всех рас и наций. Злодейство
Сталина  разбило  это вековое  согласие;  но вот  уже нет Сталина,  а  татар
вылавливают в Крыму, как убийц, сбежавших из тюрьмы. Раньше было злодейство,
с этим согласны все, а теперь что? Недомыслие? Торжество предрассудков?..
   Любимая поговорка крымских татар: "Сделай добро  и брось  его в  море".
По-татарски это  звучит выразительнее, но смысл ясен. Делай добро, даже если
оно отзовется когда-то. Делай добро нерасчетливо, всегда, оно не пропадет...
   Кого просить пустить всех крымских татар домой? Приравнять к остальному
люду. Объявить их язык равноправным, не чужим  и в государственных  бумагах.
Кому сказать: "Сделай добро и брось его в море..."?
   А  какова  судьба   нас,  крымчаков?  Нас  не  выселяли  из  Крыма,  не
репрессировали.
   Оставшихся, чудом  уцелевших  после оккупации, все  равно  развеяли  по
ветру.  Не  стало  такой  национальности  --  крымчаки. Когда мой  знакомый,
работавший  в Наркомате путей  сообщения, написал в анкете "крымчак", нарком
Каганович  (это было  в 1949-м) швырнул ему анкету в лицо со словами: "Брось
эти еврейские штучки!"
   Дети  мои  не  захотели оставаться в  России. (Дети моей второй семьи.)
Уехали  с ними  и родители зятя, прожили в Израиле 10  лет. Только здесь мой
сын, доктор-биохимик, смог  защитить свою диссертацию; там ему "докторат  не
светил", как  он выражался.  Дочери  мои --  врач, пианистка, все  счастливы
здесь.
   Когда я в  СССР пытался помочь своим детям, мне  говорили: "Не утвердят
(в должности, в аспирантуре). У них же пятый пункт!". "А у меня?" --  как бы
недоумевал я.  "К тебе это  не относится", -- успокаивали  меня  партийные и
медицинские начальники, перед которыми хлопотал.
   Я видел: перед детьми закрыты дороги, у них нет будущего. Они уехали.
   Вот и я тут, хотя многие мои коллеги и  начальники недоумевали, когда я
подал заявление в  ОВИР:  "Чего  тебе  тут недостает? Ты достиг всего,  чего
хотел!" Спасибо, дорогие, и привет вам из гостеприимной Канады! Удивительной
страны, в которой мне не пришлось работать ни одного дня (50 лет я работал в
СССР), но в которой  получил и  государственную квартиру, и  государственное
пособие. Жаловаться по-прежнему не на что, такая, понимаете, это страна...
   Мириям СОН (ФРИДМАН)

   "ЕВРЕИ ТОЖЕ БЫВАЮТ ХОРОШИЕ ЛЮДИ..."
   Я очнулась и закричала:
   --  Мама-а!  --  Одна  в пустынном море. Солнце над  самой водой, не то
утро, не то вечер. Слепит  желтым огнем... Захлебываюсь. Волны швыряют  меня
то вверх,  то вниз. Тело от холодной  воды сковано. Не сразу сообразила, что
произошло со мной. Волна ударила посильнее, я вдруг поняла, что меня смыло с
палубы. Не поняла, а, скорее, почувствовала: руки зудят под набухшим бинтом.
Соль разъела раны.  Где же  теплоход  "Сибирь",  мокрая палуба, на которой я
стояла возле бухты каната?.. Нет и следа теплохода... Поняла: это конец... И
потеряла сознание.
   Когда пришла в себя,  увидела, что я совершенно голая. Ноги  мои где-то
наверху.  Голова  болтается  у  ботинок матроса.  Из  меня  вытрясают  воду.
"Мамочка!"  -- вырвалось  у  меня.  "Очухалась!  --  кто-то произнес хриплым
голосом. -- Слава Богу!"
   Меня посадили на койку и всунули в рот железную фляжку. Спирт обжег мне
внутренности, и  затем всю войну я и запаха  его не  переносила.  Даже когда
замерзала... Затем мои спасатели  начали снимать  с себя кто что  и облачать
меня в сухую одежду.
   Оказалось, что я  на подводной лодке.  Она сопровождала  нашу "Сибирь",
ушедшую перед приходом немцев из Таллина... Лодка всплыла, подбирая тех, кто
еще держался на поверхности.
   Меня  доставили  на  "Сибирь" 18 августа,  лодка, пройдя  минные  поля,
пришвартовалась в Кронштадте 23-го... Пять дней  я лежала в бреду на чьей-то
койке, вспоминая то  дом, то чьи-то руки,  которые тащили  меня в госпиталь.
Нет,  я  не буду  воспроизводить хаос  воспоминаний, мелькание лиц, кровавых
бинтов, крики. Расскажу по порядку, как все это видится мне сейчас...
   Я выросла на берегу Балтийского моря, в городе Вентспилс, куда родители
перебрались  в тяжелые времена кризиса из Риги.  В городе жило много немцев.
Это  была самая зажиточная часть  населения, владевшая небольшими фабриками,
магазинами,  домами.  Здесь можно  было найти  работу,  и детство  мое  было
безмятежным. И дети  немцев,  и  мы  росли  вместе,  чаще всего на море, где
плавали  наперегонки,   прятались  от  родителей  на  дальних  пляжах.  Море
объединяло.
   В 1938-39 годах Гитлер призвал всех прибалтийских  немцев "вернуться" в
свой фатерлянд. К моему удивлению, немцы  сорвались с места, как  вспугнутые
птицы. Сразу же. Побросали свои дома, фабрики и  лавки и  двинулись  по зову
фюрера на погибель. Позже, когда я вместе с армией оказалась в Чехословакии,
встречала  "своих"  немцев  на  дорогах  войны.  Бездомные,  униженные,  они
рассказывали мне, что в Германии  для них места не  нашлось.  Они оставались
фольксдойчами -- немцами 2-го сорта, и их расселили в оккупированной Польше.
среди населения, которое  их ненавидело. Они  смеялись сквозь слезы: "Уехали
из баттерланд нах фатерланд..." Из страны, где они катались как сыр в масле,
на родину, которая им не доверяла...
   До   1932   года   училась   в   немецкой   школе,   а   затем,   после
националистических  декретов Ульманиса о  школе,  естественно,  оказалась  в
еврейской.
   Теперь моя молодежная  организация называлась "Бейтар",  "Трумпельдор".
Нас учили  играть в пинг-понг, азбуке Морзе,  джиу-джитсу -- на случай, если
на  нас  кто-либо  нападет.  Меня даже наградили за  успехи в спорте  знаком
"Менора",  который утонул,  по  счастью,  без меня,  когда  немцы разбомбили
транспорт "Сибирь", эвакуировавший нас, раненых, из Таллина.
   17 июня 1940 года Красная Армия заняла Прибалтику. Детство кончилось. В
городе  начались аресты,  конфискации имущества.  В Сибирь  выселяли  целыми
семьями, вместе с маленькими детьми. Это казалось необъяснимым: за что всех?
Город  был  переполнен  слухами;  логику сталинской  администрации  постигли
гораздо позже...
   Город Вентспилс не знал  жилищной тесноты. У нас, людей небогатых, была
квартира  из  четырех  комнат.  Две комнаты  были  признаны  "излишком", нам
приказали  потесниться,  и  в  квартиру  вселились две семьи  пограничников.
Образовалась  советская   "коммуналка",   однако  с   детьми   пограничников
пообщаться не удалось: я не знала по-русски ни одного слова...
   Война началась  для меня  несколько  необычно.  Заведующий  рестораном,
живший по соседству, попросил  меня быстро прибежать к нему в ресторан,  где
мне  дали попробовать  самые изысканные  блюда, которых в жизни не видала. И
анчоусы, и икру. Бог  мой, чего только люди не придумают!.. Потом оказалось,
что посетители ресторана, военные, заподозрили, что пища отравлена. И кто-то
из них  крикнул:  "Пусть твои  дети  попробуют!" Заведующий  и кликнул меня.
Повезло!
   Через  три   дня  мне  повезло  гораздо  больше:  мы,  пять  или  шесть
девочек-подружек,  бегали  по  городу  в  слезах.  Город эвакуировался.  Или
затаился. Родители  искали транспорт, куда-то пропали. Ветер кружил  бумаги,
где-то стреляли...
   Заведующий рестораном, увидев нас, вышел на середину улицы  и остановил
машину  с моряками.  Что-то объяснил им, и нас  затащили в  кузов. Мы успели
проскочить мост  через реку  Вента,  взорванный через  несколько  минут,  на
дорогу,  которая вела к вокзалу. Вокзал  обстреливали  айзсарги -- латышские
фашисты.  Моряки  открыли  ответный огонь, и мы  влетели  в товарный  поезд,
который тут же тронулся... Поезд по  дороге разбомбили, но мы все же добрели
до Риги, где сбившихся в кучу, как овцы, еврейских подростков, человек сорок
-- пятьдесят, приняли добровольцами в Красную Армию.
   В  моей  жизни  не раз  так  было, когда человек незнакомый  или  почти
незнакомый спасал мне жизнь. Первым был заврестораном, вторым -- неизвестный
мне моряк с парохода "Сибирь". "Сибирь" шел с флагом Красного креста, тысячи
раненых  забили  его трюмы. Раненые стонали  на  палубах.  Плакали женщины и
дети,  занявшие все проходы. Погрузили нас ночью, с тяжелоранеными.  Утром в
трюм  спустился матрос-санитар, принесший какой-то бачок, растолкал  меня. Я
разлепила глаза и снова спать. Он мне что-то говорит, я не понимаю, тогда он
мне, как младенцу: "Ням-ням!"  Я пробормотала: "Бай-бай", и  снова, казалось
мне, сплю,  а не вижу наяву  все,  что произошло  со  мной за  последние три
недели...
   Мы все еще в Риге, где берут в  армию  всех,  кроме меня. А мне комбриг
Головко  говорит:  "Деточка,  когда  у нас  откроется  детский сад,  мы тебя
позовем". Но меня  все-таки взяли... Отступаем из  Риги в Эстонию,  где  под
городом  Виланди  ранят мою сестру,  с  которой мы вместе пришли в  армию...
Наконец   дали  оружие.   Отходим,  отстреливаясь,  оставляя  города  Пайде,
Раквере... 5 августа пуля достала и меня. Лежала за деревом, сжимая винтовку
изо всех  сил... Пули  попали в кисти рук, осколок гранаты  в голову. Только
сдали меня в Таллине в военно-полевой госпиталь, как немцы подошли к городу.
Стрельба,  бомбежки. Началась эвакуация госпиталя. Нас погрузили  в автобус,
который  айзсарги  изрешетили. Двое раненых были убиты.  Автобус вырвался из
засады  и промчался вихрем в  направлении пирса, где  стояли два транспорта:
"Сибирь" и "Молотов".
   "Молотову" удалось проскочить в Финский  залив,  а  вот  "Сибирь" ждала
иная судьба...
   Проголодавшись, выбрела на палубу. Ищу, где бы поесть.
   Раненые стонут, и спрашивать-то совестно...
   Погода  была по-летнему  теплая,  на  небе ни  облачка. Села на  палубе
погреться  на  солнышке.   Отогреюсь,   решила,   потом   найду  чего-нибудь
пожевать...  Проходил  матрос,  остановился   возле  меня  и  говорит:  "Эх,
пацан-пацан, а уже раненый". Я ему ответила, что  я не пацан, а  девочка. Он
приказал мне никуда не двигаться, ждать тут. Я не  совсем поняла, чего он от
меня хочет, но  стала ждать. Вижу, бежит и машет спасательными поясами. Один
надел на  меня,  но  я  была очень тоненькой,  пояс болтался на мне,  как на
вешалке. Тогда  он снял свой флотский ремень и, накинув его на меня, затянул
на  мне  спасательный  пояс  покрепче,  сказав:  "Теперь  ты  хоть  на  воде
удержишься".  Почти  что в эту  минуту  раздалась  команда:  "Воздух! Боевая
тревога!",  --  но  было  поздно.  Бомбардировщики  шли клиньями, послышался
ужасный нарастающий свист бомб, как  будто кожу сдирали. Они  накрыли бедный
пароход  от  кормы  до носа.  До сих  пор  перед  моими глазами  эти картины
катастрофы в  открытом  море. Раненый, совершенно голый, судорожно цепляется
за накренившийся  борт. Шлюпка, висящая  над бортом,  полная  женщин, детей,
раненых.  Огонь от  зажигательных  бомб  охватил  веревки,  на  которых  она
крепилась,  и  шлюпка, перевернувшись,  полетела вниз  под  отчаянные  крики
погибавших  людей.  Горели  надстройки,  стонали  и  матерились  раненые.  А
самолеты все еще пикировали на обреченный пароход, обстреливая из  пулеметов
тех, кто прыгал за борт...
   В Кронштадте меня посадили у  входа  в госпиталь  и стали  решать, куда
девать. В палатах мужчины, а про меня подводники  доложили,  что я "женского
рода". Наконец, определили... в родильный дом госпиталя. Разъеденные морской
водой раны по-прежнему ныли, стонали роженицы,  вопили  новорожденные. Можно
было сойти с ума от боли и крика.
   В  довершение всех  моих испытаний пришла какая-то  комиссия  и  отдала
приказ:  после  выздоровления сдать этого  ребенка  в  детский  дом.  Такого
унижения я не заслуживала. С этого дня мне  сразу стало 16, а  иногда и  17.
Пятнадцать мне уже не было никогда! И под пыткой не призналась бы...
   Дня  два я  была занята  тайным делом:  сушила  под  простыней  деньги,
которые  оказались  со мной. Матросы  на  подлодке сунули  мне  их слипшимся
комком,  такими,  какими  нашли  в  кармашке  моих  трусов.  Я  дала  деньги
санитарке, и та притащила мне солдатскую одежду. Сапоги принесла морские, до
пупа,  и самые большие, 46 -го  размера.  Думаю,  что  бравый  солдат  Швейк
выглядел более воинственно, чем я. В таком виде  я шествовала по Кронштадту,
где,  естественно,  никогда  не  была.  Прежде  всего  купила  себе  эскимо.
Мороженое в шоколаде на палочке, такое же, какое было в Вентспилсе. Это меня
несколько ободрило. Облизывая  мороженое, я принялась расспрашивать, как мне
пройти  к вокзалу, чтобы  уехать в Ленинград. Мой русско-латышский  язык был
окончательной уликой. "Шпионка!"  --  закричала толпа.  От разъяренной толпы
меня спас военный  патруль. Я ввалилась в комендатуру и упала:  мои моряцкие
сапоги не позволяли мне  нормально ступать.  Комендант поднял меня и спросил
удивленно: "Деточка,  ты откуда?" Я объяснила,  и комендант вдруг заплакал в
голос. Я никогда не слышала, чтоб  мужчины так  плакали. Оказалось, "Сибирь"
была его пароходом. Его списали на берег по болезни. Все его друзья погибли.
Комендант распорядился меня  накормить и переодеть. Только  других сапог  не
могли достать,  и они сопровождали меня до тех пор, пока не попала в пехоту,
где поменяли на такие же огромные, но, по крайней мере, не до пупа.
   Комендант  уговаривал  меня остаться в Кронштадте,  но  я  была  уж так
напугана морем, что и слышать не хотела о "морской карьере". "Никакой воды!"
-- заявила категорически.
   Я была  уверена,  что  мои  беды кончились,  я  на земле. Все  страшное
позади. Оказалось, это лишь цветочки, а вот ягодки...
   1  сентября 1941  года катер  доставил  нас в  Ленинград,  над  которым
стелился дым. Горели  Бадаевские склады; смысла этого несчастья  я, конечно,
не понимала. Пожар  и  пожар... Так как  я  числилась  в  дивизии НКВД,  то,
согласно бумагам, и должна была явиться в управление НКВД, на улицу Каляева,
19.
   Тут  мне  обрадовались. Из  Риги!  Немецкий --  почти  родной  язык!  И
направили в 1-ю дивизию НКВД, которая  вела жесточайшие оборонительные бои в
районе Невской Дубровки.
   Я не  знала русского, поэтому не могла быть переводчиком в  штабе. Была
маленькой --  посчитали, не гожусь и в  санитарки,  которой  надо таскать на
себе раненых. Так я попала в полковую разведку. Если б знала, что меня ждет!
Воистину, из огня да в полымя.
   В   разведвзводе  кого   только   не   было!   Разжалованные   офицеры,
солдаты-добровольцы, немцы-перебежчики. Когда фронт стабилизировался, пехота
зарылась  в землю,  у разведчиков не было  ни одной  спокойной  ночи. То  мы
подползали,  разрезав колючую проволоку, к немецким  окопам и, вызвав  порой
шальной огонь, засекали  огневые  точки противника. То  уходили за "языком".
Запомнилось,  как  на Черной речке заметили  женщину, наклонившуюся к  воде.
Метнулись было от нее в сторону. Но я обратила внимание на то, что у женщины
короткая мужская стрижка.  Шепнула  это  двум нашим  немцам  в  гитлеровской
форме. Они продвинулись вперед и вскоре принесли  на себе немецкого офицера,
судорожно  сжимавшего в  руке зубную щетку. Это была  большая  удача, немцев
даже наградили именными часами...
   Но самая трудная  операция  разведки, в которой участвовала,  -- захват
штаба, где мы должны были достать шифры.
   Наши командиры  были,  надо  сказать, не очень обеспокоены  сохранением
секретов. По телефону кричали: "Гроб! Гроб! Я -- могила. Перехожу на прием!"
Или:  "Огурцы  кончились!",  "Семечек не хватает!", хотя немцам давным-давно
было известно, что "огурцы" -- это снаряды, а "семечки" -- патроны.
   Немецкий  шифр  был  неизвестен.  Мы   перехватывали  их  морзянку  или
телефонные разговоры, где варьировались одни и  те же имена: "Марта-- Эмма--
Клара". Или  "Матильда--  Фриц-- Антон-- Зигфрид-- Карл". Что  они означают?
Тогда  было убито много ребят, но шифр  мы  достали. Взорвали штабной сейф и
набили его содержимое  в  вещевой мешок. Едва унесли ноги.  Все, кто уцелел,
пережидали, лежа  в сугробах, пока утихнет огонь. И кто-то  спросил шепотом:
"Маруська, ты жива?"
   Меня берегли, как достопримечательность. Правда, я отдавала разведчикам
свои табак и водку.  На что они были мне! Но зато меня заваливали сахаром и,
конечно, всем шоколадом, который только находили в немецких блиндажах. Можно
сказать, что это была "сладкая жизнь".
   Приходилось, правда, время от времени бить кулаком по  зубам.  Принесет
герой шоколад,  выпьет трофейного шнапса  и тянется целоваться.  Не  дашь по
зубам  -- пропадешь!..  В  конце  концов разведчики стали оберегать  меня от
чужих ухажеров: "Коли никому, так никому"...
   Когда в  полку появились девчата-добровольцы  из Ленинграда, нас каждый
месяц тащили "на выводку", как мы это называли. В  медсанбат, проверяли, нет
ли болезней, не  забеременел ли  кто... После одной такой "выводки" командир
полка спросил меня удивленно: "Маруська, ты для  кого  бережешься? Все равно
убьют нас и черви сожрут без  остатка..." Грубоватый был народ, но добрый. И
справедливый. Такой воинствующей справедливости, как в  окопах,  я позже  не
встречала никогда...
   И такого героизма. Героизма до самоотречения.
   Под Ленинградом вели бои триста  тысяч немецких солдат, тысячи  орудий,
танков, самолетов.  В июле 1942-го германский штаб перебросил  сюда 13 новых
дивизий. Как писал впоследствии генерал Манштейн, они хотели прорвать  фронт
южнее  Ленинграда, с  хода  форсировать Неву  и  окружить город также  и  со
стороны  Ладожского озера. Ничто не помешало бы им выполнить свой план, если
бы   не   контрнаступление,   в   которое  пошли   полуголодные   измученные
красноармейцы.
   Первый  удар нанесла 19 августа наша дивизия.  268-я дивизия полковника
С.  Донского. Нам приказали переправиться через  реку Тосно,  широкую здесь,
как  Нева,  и  занять  деревню  Ивановскую, которая  была  ключевым  пунктом
немецкой  обороны.  Это легко сказать -- переправиться! Те, кто не остался в
реке  навсегда, захватили противоположный берег  и...  попали в ловушку. Наш
полк окружили. Дрались штыками, прикладами,  кулаками.  Когда мы ворвались в
немецкие  траншеи   и  огляделись,  оказалось,   что...  некому  драться.  Я
похолодела от  ужаса. Один из разведчиков предложил сажать мертвых  у стенок
траншеи,  надеть  на них  каски,  чтобы создать  видимость, что у  нас много
солдат.  Наша  хитрость  немцев  не остановила.  Они подползали  все  ближе,
наконец  на бросок  гранаты.