дарит фоторепортера за
работу!  Илья  Эренбург  подарил  свою книгу  с  автографом,  Никита  Хрущев
предложил  сыграть с  ним  в  бильярд,  Михаил Шолохов распорядился  вынести
фотографу... три литра водки.
   А   своей   фотолаборатории  нет.  Материалов  не  хватает.  "Временные
трудности",  которым  не   было   конца.  Лабораторию   дали   только  после
распоряжения Хрущева, да и то лишь потому, что тот отправился в  Америку или
куда-то еще и снимки востребовал немедленно. На другое утро!
   В  те  годы Марка знали  все. Однажды  пришло  письмо:  "Москва.  Марку
Ганкину".  Вот и весь адрес.  Доставили... Наконец мы  получили долгожданную
квартиру в самом престижном в ту пору месте: на Комсомольском проспекте, где
жили  члены  Политбюро.   Денег   Марк  зарабатывал   много.   Нас   считали
счастливчиками. Жизнь нашу -- безоблачной.
   И вдруг  мы  бросились  из СССР куда  глаза глядят. Нас  не  пустили  в
Америку, так как  американские бюрократы не могли поверить, что  Марк Ганкин
был беспартийным. Мы оказались в  Канаде, в небольшом тогда городке Калгари,
где  не  было ни журналов, ни издательств, в которых Марк мог бы работать. И
при всем том испытывали глубокую радость...
   Что произошло в нашей жизни? Почему мы, прямо  скажу, спаслись бегством
из России, которую любили?
   Марк  родился  в  1912  году  на  Украине,  в  городе  Днепропетровске.
Революция и гражданская война, когда семье пришлось  спасаться то  от белых,
то от зеленых, то просто от бандюг неопределенной  расцветки, осталась в его
памяти  непроходящим  ужасом. Он  помнил  кавалеристов,  кричавших:  "Смерть
жидам!" и  срубивших саблей голову его  родному  дяде, грабителей, уносивших
его детские  ботиночки.  Когда  он  изредка  вспоминал  то  время, его  лицо
искажала  гримаса  удивления и испуга,  словно  он вдруг  узрел  привидение.
Привидение это,  казалось,  никогда не вернется. Марк  работал фотографом  в
Москве  и  Ленинграде, учился  вечерами  в Институте  иностранных языков. Он
изучал испанский язык, что определило его будущее до войны: он был отправлен
в  Испанию,  воевавшую против генерала  Франко.  Надо сказать, что  туда был
командирован  почти весь  их курс.  Марка назначили  переводчиком  командира
танковых  войск.  После  войны   вдруг  начали  арестовывать  руководителей,
вернувшихся  из Испании. Арестовали  и убили  Михаила Кольцова,  расстреляли
того командира,  у  которого Марк был переводчиком. "Непонятный  кошмар", --
говорил  Марк  о  том  времени;  после  войны  Марк спросил  одного из своих
руководителей в  АПН (Агентстве печати "Новости"), о  котором было известно,
что он был отставным генералом КГБ:  "За что Сталин убил Михаила  Кольцова и
других?" Генерал КГБ ответил: "За то, что они проиграли войну..."
   В годы  большой  войны  Марк  был  вначале солдатом,  а  после ранения,
окончив  школу  летнабов,   старшиной-фотоспециалистом  в   3-м  авиационном
корпусе. Марк не расставался  с  фотоаппаратом  и аккордеоном,  у  него  был
хороший голос,  летчики любили старшину-песенника, который  к тому же где-то
раздобыл для них старую  автомашину, подвозившую их по тревоге  к самолетам.
Правда,  за  эту  "ничейную  автомашину" начальник  Особого  отдела  пытался
отправить  старшину Ганкина в  штрафной батальон,  но  летчики  откричали...
Когда он  явился  в  ночь  под новый,  1943 год в штрафбат,  там уже  лежало
распоряжение  препроводить  старшину  обратно.  Марк  обменял  в заброшенной
деревушке свое теплое  армейское белье на гуся и так и явился к  новогоднему
столу  друзей-летчиков, с живым  гусем  подмышкой.  На  другой день немецкая
бомба  разбомбила Особый  отдел, или  СМЕРШ,  как он тогда назывался (Смерть
шпионам), и один из летчиков спросил Марка как бы невзначай:
   -- Марк, а у вас, евреев, есть бог? Не иначе, за тебя возмездие...
   "У  нас, евреев?" -- подумал Марк.  По правде  говоря, он  давно уж  не
вспоминал, что он "из евреев..."
   Жизнь начала ему напоминать об этом. Все чаще и чаще...
   Впервые  я увидела Марка у Московского телеграфа. На углу стоял высокий
парень в подбитой мехом летной куртке и голубой летной фуражке, надетой чуть
набекрень, в хромовых сапогах, от блеска которых можно было ослепнуть. Вид у
него был генеральский. Старшины любят казаться генералами. Кажется, я ему об
этом  и   сказала,  когда  моя  подруга  познакомила   меня  с  новоявленным
"генералом".
   "Генерал", который в Москве  был в командировке, дня два или три всего,
повел  меня  и мою подругу  в  ресторан  и  в  первый  же  вечер  сделал мне
предложение.
   Естественно, я  приняла это за шутку. Когда он  проводил нас  домой, он
первым позвонил в дверь  моей квартиры. Маме, вышедшей на звонок, он сообщил
весело: "Встречайте жениха!"
   Мы  поженились через  полгода, когда Марк  вернулся с  войны, и прожили
дружно  и  весело  сорок   лет...   Быстрота  решений   и   поступков,  даже
скоропалительность, оказалась  чертой его  характера. Так он вдруг предложил
мне быть  его женой,  так  он,  не мешкая ни секунды, вскинул  фотоаппарат и
снял, на века, брестских героев. Так бывало часто...
   Однако за окнами было сталинское время, началось дело врачей.
   Марк  потерял работу, снимки  его перестали  принимать. Возвращали  без
объяснения  причин.  Даже  военные  награды  не  могли  ему  помочь. Кое-как
устроился  на ВДНХ  (Выставку достижений  народного  хозяйства), организовал
фотолабораторию,  где  увеличивали  снимки  до  размеров праздничных  панно.
Снимки взяли, а за работу не заплатили ни гроша. Расценки, объяснили, еще не
утвердили в райкоме партии. Ждите. Так и ждем по сей день...
   Как-то к  нам домой постучал участковый, офицер милиции,  которого Марк
бесплатно снимал, и сообщил доверительно, что к Москве подгоняют составы для
выселения  евреев из Москвы. Может ли  он чем  помочь Марку? Марк решил, что
это какая-то провокация, накричал на  милиционера, что  никто  его никуда не
выселит и чтоб  тот убирался. Участковый не обиделся, в  дверях задержался и
посоветовал  Марку поставить на двери дополнительные замки и засовы. "А то у
нас знаешь какой народ..."
   Участковый лучше знал  свой народ, чем Марк,  которого  друзья называли
"товарищ Оптимистенко..."
   На  этот раз  Оптимистенко  оказался  прав.  Утро началось  с  траурных
маршей: умер Иосиф Сталин.
   Никогда  не забуду  встречу  с  академиком  Збарским. Он  бальзамировал
Ленина и был лауреатом всяческих  почетных премий. Во время дела врачей его,
как и многих других медиков, отправили в концлагерь.  И вот как-то подъезжаю
с мужем к Арбату, вижу, дорогу пересекает старик. Он  идет прямо под машину.
Марк  резко  затормозил,  хотел  было  выругать  старика  и вдруг  закричал,
обернувшись ко мне:  "Это академик  Збарский!" Марк  снимал и Збарского, для
альбома-истории, по заказу Министерства здравоохранения. Я вспомнила, что на
снимке он  был величав,  красив в своем серо-бежевом костюме под цвет  седых
волос. Сейчас это был согбенный старик с несчастным  лицом. Марк посадил его
в машину  и  расспросил,  что произошло. Оказалось,  что академика Збарского
только что выпустили из  тюрьмы, где он почти ослеп.  Арестовали и его жену,
которая  еще там. Квартира разграблена  гебистами. Сейчас  он идет в глазную
больницу на улице Горького. Мы подвезли его туда и долго молчали оцепенело.
   Сталин умер, но,  как говорится, дело его живет. Нашего сына не взяли в
МИМО (Институт международных отношений), куда принимали "только лиц коренной
национальности..." Однако ему удалось  поступить в университет, на факультет
журналистики,  организовавшийся  незадолго  до  этого.  Это  было,  конечно,
гораздо позднее. А в те первые  послесталинские дни Марку удалось устроиться
в журнал "Молодой колхозник". Мы считали это  большой удачей, да  только она
открыла нам неведомый доселе колхозный мир.
   Оказалось,   что  колхозники  не  имеют   паспортов.   Они  живут,  как
крепостные. Даже председатели колхозов, которых было  предписано запечатлеть
для истории, были  одеты так,  что  Марк порой  давал им,  для  снимка, свой
пиджак или цветную рубашку, -- специально завел для съемок. Украшал их своей
шляпой  или ярким галстуком.  Нищета деревни нас ошеломила.  Иногда  он брал
меня в  свои командировки, и я до сих пор  помню  избу на  Алтае,  вросшую в
землю  почернелую  русскую  печь,  возле которой  детишки вместе  с  козой и
поросенком. Вернулся испуганный хозяин, который  очень обрадовался тому, что
мы  не из района. Районщики  забрали у  него весь  хлеб и, думал,  пришли за
живностью, а без нее детям не выжить.
   Оказалось,  что эта  хата самая благополучная,  "председателева",  а  в
деревне хоть шаром покати. Люди опухли от голода...
   Марк  и в этой поездке, и в других делал много  снимков,  но журналы не
брали правдивых фотографий. Наш "Оптимистенко" поскучнел, ругался, но всегда
привозил  несколько кадров, подмеченных зорким взглядом художника и вместе с
тем по-прежнему оптимистичных. Появилось несколько фотокартин, за которые на
всесоюзных выставках он получал призы. "Птичница  -- хозяйка птичьего двора"
была  награждена Золотой медалью. "Снимок, как подарок, -- говорил Марк,  --
его надо уметь поймать, как осторожную и пугливую жар-птицу..." Тем не менее
он понимал,  что его правдивые  снимки -- ложь.  "Я --  изюмщик,  --  как-то
сказал он мне. -- Я выковыриваю изюм из жизни. А жизнь -- не изюм..." Он был
счастлив,  когда ему удалось  уйти  из  колхозного журнала. Его  приняли  на
работу в журнал "Советская женщина".
   Насколько я помню, он попал из огня да в полымя. "Подчиняться женщинам,
-- говаривал Марк (феминистки, уймитесь!), -- это очень тяжелая работа". Тем
более   женщинам   --  советским   редакторам,  которые   любую   инициативу
рассматривают  как  личную  опасность.  Да  и обидчивость какая-то бабья, по
мелочам. Союз журналистов и зять Хрущева Аджубей, тогда редактор "Известий",
пригласили Марка на пароход "Дружба народов", на котором собрали журналистов
всего мира. Редакторша запретила Марку отлучаться из журнала.
   Фотографа  приглашают,   рассерженно  сказала   она,  а   ее,  главного
редактора, нет? Она не феминистка, но этого не потерпит!..
   Марк вздохнул свободно, когда  удалось уйти из "Советской женщины". Его
взяли на работу в АПН (Агентство печати "Новости").
   Но, оказалось, все главные проблемы тогда и начались. Правда, не сразу.
Поначалу  руководителем АПН был Борис  Сергеевич  Бурков, который  не  очень
реагировал  на  "кадровые требования" русских националистов из ЦК КПСС. Один
зять у него  был грузин, другой  еврей.  Бурков искал таланты и требовал  от
своих подчиненных дела. Его сняли неожиданно и, как говорили, "неизвестно за
что..."
   И тогда обнаружилась  открыто  еще одна особенность АПН, которая  ранее
Марка  не беспокоила. Половина сотрудников АПН  были  специалистами высокого
класса, а  какая-то часть приходила из КГБ.  Гебисты числились сотрудниками,
но своим начальникам отделов не подчинялись.  Их и не тревожили. У них  свои
заботы,  о  которых они  никому  не  сообщали.  Опасность нарастала  по  той
причине, что именно  эти люди и  становились начальством.  Провалится где-то
гебист,  куда его  деть?  В  АПН  в  том  числе.  Провалился  в Париже некто
Порожняков, тут же оказался в  АПН заведующим отделом фотоинформации. Они не
были  высокими  профессионалами,  порой они  были далеки  от  того, чем  они
"руководили",  но  они были властью... Собственно  дело  для  них  было,  по
привычке, просто прикрытие, "крыша", как они говаривали.
   Для Марка Ганкина его труд не был "крышей", он был его жизнью.
   Он много дней потратил,  скажем, для того, чтобы снять теплоход  "Тарас
Шевченко"  так,  как просили: чтоб выглядел  удлиненным.  При  строительстве
кораблей в Германии теплоходы для  СССР приходилось  урезать,  делать короче
из-за коротких причалов наших приморских городов. Но разве мог АПН  передать
в печать снимок "урезанного" теплохода?!  Это была бы правда, которая АПН не
нужна...
   Снял Марк "Тарас  Шевченко" так, что  даже  капитан  парохода не  сразу
узнал свой корабль. "Шедевр!" -- воскликнул он удивленно.
   "Это какой-то ужас, --  сказал мне Марк  однажды. -- Ты вкладываешь все
свое искусство... для государственного вранья..."
   А  вранья  в  брежневские  годы  становилось   все  больше  и   больше.
Руководителями становились дети и внуки номенклатуры, которым вовсе не нужно
было доказывать свой профессионализм. Они и не доказывали,  половину времени
тратили на  выдуманные смехотворные конфликты,  чтоб как-то занять себя. Так
вдруг  героем стала наша Жужка --  маленький черный пудель. Марк выводил его
по  вечерам во двор. Как-то Марк получил приглашение  явиться в партком АПН.
Это его встревожило. Он не любил собраний, да его как беспартийного на них и
не звали.
   Явился. Народу  полно,  и все какие-то озабоченные. "Вот,  говорят,  мы
получили письмо из  секретариата  Брежнева.  В вашем  дворе сам  знаешь, кто
живет, а твоя Жужка писает  во всех углах,  играет с мальчишками в  шайбу --
лает-заливается. Вот жалоба..."
   Марк руками развел. То  ли  плакать,  то ли  смеяться...  Партком решил
выделить комиссию, проверить на месте...
   Проверили.  Жужка  --  умница,  тапочки  им  принесла,  все  свои трюки
показала.
   Снова  вызвали Марка  в партком.  Председатель  комиссии,  сидевшей  за
столом,   медленно,  со  значением,  читал  историю  Жужки,  затем   спросил
присутствовавших:  "Что же мы  ответим  Леониду Ильичу Брежневу?" Тут начали
молоть кто что, но все же здравый  смысл  взял верх. Один из членов комиссии
поднялся  и сказал, тая  улыбку: "Жужка такая умная, что предлагаю выдвинуть
ее в партком АПН". Захохотали, отпустили Марка.
   Не все истории были столь анекдотичны, но и таких было достаточно...
   Тем более что  профессионалов среди руководства становилось все меньше,
а гебистов все больше. Мы об этом, надо  сказать,  часто забывали.  Но жизнь
нам напоминала. С годами все более жестоко.
   Марку  редко  удавалось выезжать за границу. Ездили  гебисты. Поскольку
Марк  знал  испанский, его отпустили в Мексику, на  Олимпиаду. За фотографию
гимнастки Натальи  Кучинской он снова получил  Золотую медаль. Затем пытался
полететь  в  Японию,  на  Олимпиаду -- отказ.  Международные соревнования  в
других странах -- отказ. "Это нам за Жужку мстят", -- говорил Марк весело.
   В последние годы  Марк стал "невыездным", как назывались граждане СССР,
которых за границу не  выпускали. Он был беспартийным и евреем -- этого было
достаточно   для  коррумпированного  брежневского  люда,  чтобы  отталкивать
человека, будь он хоть семи пядей во лбу.
   Но более всего возмутила Марка последняя "история".
   Писатель С.С.  Смирнов долго вынашивал идею создания книги "Люди  всего
мира в борьбе за мир". Тема была актуальной и тогда, когда боролись  за мир,
и  тогда,  когда  готовили  малые  войны  в  Африке,  да  и не  только  там.
Фотокорреспондентом  С.  С.  Смирнов,  конечно,  взял  Марка Ганкина, снимку
которого о героях Бреста он посвятил  много страниц в своей книге "Брестская
крепость".  Разработали  маршрут, выбрали теплоход,  на  котором  собирались
объехать мир, оформили документы.  В последний момент Марку сказали,  что он
не   поедет.  "Слишком   много   у  тебя   благодарностей   от   иностранных
парламентариев,  --  сказали,  --  слишком  много  медалей  и  дипломов.  Ты
зарабатываешь больше, чем начальники отделов в ЦК КПСС!.."
   -- Он не может поехать, -- заявил новый председатель Правления АПН Иван
Иванович  Удальцов.  --  Кто  будет  фотографировать  иностранные делегации,
прибывающие в СССР?
   И С.С.  Смирнов  был расстроен, и  Марк, конечно. Смирнов написал  в ЦК
протест. Марк выступил открыто. И недели не прошло -- Марку объявили, что он
уволен.
   Марк подал  в суд  на АПН;  так  как у Марка  не было  ни взысканий, ни
фактов нарушений дисциплины, народный суд признал увольнение незаконным.
   Удальцов был взбешен,  позвонил народному  судье, потребовал, чтоб  тот
сделал Ганкину "писец". Что сие слово означает, не знаю, хотя о смысле можно
догадаться: работать Марку Удальцов не давал...
   Судья, старый  фронтовик,  глубоко  сочувствовавший Марку, вызвал его и
сказал не без  испуга: "Ганкин,  ты  что,  не  знаешь,  с  кем  ты связался?
Удальцов же генерал КГБ!"
   --  Пожалуй, надо уезжать,  -- сказал Марк  в  тот  день.  -- Наверное,
удальцовы сейчас препятствовать моему  отъезду не будут.  Зачем им скандалы?
Да и сын хочет уехать!
   Назвали сына Семеном, именем брата, погибшего в Отечественную, а его --
в "некоренные..."
   Это было горькое решение -- уехать. Но другого выхода не было...
   Да, я обижена на американский консулат в Риме,  который не дал нам визы
в Америку: консул спутал Марка Ганкина с удальцовыми и, главное, не дал себе
труда проверить. В Нью-Йорке,  наверное, судьба Ганкина сложилась  бы иначе.
Спасибо Канаде, которая нас взяла.
   Когда самолет,  перелетев  через  океан,  приблизился к  Калгари, Марк,
поглядев  в  иллюминатор и увидев несколько  корпусов среди  голой  равнины,
воскликнул не  без  своего  обычного  юмора: "Ну,  наконец,  меня сослали  в
Сибирь! Или в Казахстан!"
   Нам   помогли   в  Калгари,  нечего  Бога   гневить,  Марк  организовал
фотостудию,  но каково  ему  было в  конце  своей  бурной  жизни  столичного
фотокора  вдруг  оказаться   хозяином  фототочки:  "Спокойно,  снимаю!"   Мы
прилетели в Калгари в сентябре 1976 года. В 1983-м Марк умер от рака легких.
Он  и  перед смертью шутил:  "Рак легких  -- болезнь знаменитостей,  которых
берут  за горло. Так умер Василий Гроссман, так умер Александр Бек. Почетная
смерть..."
   Горько. Я  пишу эти строки,  а передо мной,  как  наяву, эта знаменитая
фотография  Марка  Ганкина "Герои  Брестской крепости". Оказалось,  что  эта
фотография не только  о трагедии  брестских героев. Это трагедия  эпохи. Это
трагедия многих  талантливых людей, которым не позволили  подняться  во весь
рост.  Это  и  трагедия нашей семьи. Не только командир полка Гаврилов и его
боевые друзья были наказаны  и унижены -- за верность советской России. Но и
мы,  Ганкины.  Это мы  плачем  на снимке  вместе с  Гавриловым,  Зориковым и
Семененко,  познавшими  не  только  ужасы  войны  и   плена,   но  и  горечь
предательства, назвавшего себя патриотизмом и социализмом.
   Беньямин ДАНЦИГ

   ПОСЛЕДНЯЯ РАНА
   В третий раз меня ранило 28 апреля 1945 года, над Берлином. Это был мой
58-й  боевой  вылет.   Достала  трассирующая  пуля  из  зенитного  пулемета.
Чувствую, теряю  силы.  Сапог мокрый от крови. Сообщил по радио: "Ранен!"  и
отвалил  от  своей  группы.  Смотрю,  где  бы  приземлиться. А  то  рухнешь:
штурмовик "ИЛ-2" -- машина бронированная...
   Взял ручку на себя --  набрать высоту! Никогда  ручка не казалась такой
тяжелой.  Подвернулась площадка --  старый  аэродром.  Май на носу. Зеленеет
площадочка.  Она  меня и  подкузьмила,  весенняя  травка.  Затянула бруствер
окопа.
   Не разглядел бруствер при  посадке, задел  его шасси и скапотировал. На
аэродроме располагалась польская часть. Солдаты вытащили меня из опрокинутой
машины и повезли в госпиталь.
   ...Ночной штурм Берлина описан во многих  учебниках. И еще  долго будет
изучаться во всех академиях мира. Ночные прожектора, бьющие в упор. Зенитные
пушки,  которые  стреляют  по  наземным  целям.  Три  орудия  на  один метр,
расставленные в шахматном порядке. Залп тысячи  "катюш"... Когда  я увидел с
воздуха  этот  залп, я  остро  пожалел  тех,  кто попал под  него. Такое  не
выдержать никому.
   В  те дни,  начиная с  16 апреля, любой солдат, любая автомашина, танк,
самолет  могли  заправиться  где  угодно,  безо  всяких документов.  Никаких
формальностей. Заправился и -- вперед!
   Штурм Берлина был организован гениально. В этом нет сомнения.
   Но прошло время и стало ясно, что этот гениальный штурм был не нужен. И
генер