повидать...
   В сороковом году нам  протянули  "братскую руку помощи".  Евреи были  в
восторге. Мои  друзья-коммунисты  ходили  по  Яткевергас так, словно их всех
наградили орденом. Не были довольны только братья Курлянчик  и мой  папа, но
ведь на всех не угодишь...
   Я  был, правда, несколько  смущен.  Освободители  выглядели, как бы это
сказать  помягче, как  городской  нищий  Мотке  Мишугинер,  который ходил  в
рванье,  с  оторванными  подошвами.  На  ногах  освободителей  были  обмотки
зеленого цвета, ботинки старые и рваные. "Босенькие"!
   А  глаза  какие! Рыскающие,  круглые, особенно в магазинчиках на  нашей
Яткевергас...
   Сколько раз я слышал здесь такой непонятный разговор:
   -- Копченой колбасы-то! Продаете?.. Килограмм можно?
   -- Пожалуйста, -- говорил радостный папа или кто-либо другой. -- Берите
хоть два, хоть три...
   А десять тоже можно?
   -- Да пожалуйста!..
   Через  месяц  магазины  опустели. Такого  успеха  в  торговле  не  было
никогда, но никто  не  радовался. Мой папа вспоминал почему-то приезд  Зеева
Жаботинского в 1936-м. Жаботинский собрал евреев и говорил горячо: "... Ваши
дома -- не ваши. В один из дней придет Гитлер и все заберет. Продавайте дома
и уезжайте в Палестину".
   Папа  продал  каменный  дом и...  переехал в деревянный,  на  Слободке.
Деревянный все-таки  терять  легче. Да и  потребуется ли  Гитлеру  наш почти
сарай? При своем  сарае -- зачем  нужна Палестина?  Нет, Жаботинский  нас не
убедил...
   И,  как  известно,  пришел  не  Гитлер.  Пришли  Советы.  Евреи  всегда
отличались  прозорливостью... Местные  коммунисты начали  составлять списки.
Тех,  кто  был богачом,  имел магазины,  начали увозить в Сибирь. В  течение
месяца, что вам сказать! -вывезли 2800 человек.
   Нас не тронули. Папа говорил, что нас спас наш деревянный дом. Считать,
что мы недостаточно богаты для выселения, самолюбивый папа не желал...
   Я же  пошел в гору.  Большая  страна --  большое  строительство. За год
требовалось построить сорок домов начальствующего состава Красной Армии. Так
они и назывались  -- ДНС. Как тут обойтись  без инсталлятора? Я стал старшим
прорабом, работавшим не за страх, а за совесть...
   Однажды  зазвучал за  окном  гудок  автомобиля.  Нервный  такой  гудок,
нетерпеливый. Я выглянул. Рядом с шофером  сидит полковник Осокин, начальник
строительного управления.
   -- Ефим! -- кричит мне. -- Давай с нами!.. Началась война!..
   -- Сейчас! -- говорю, -- я соберу своих. Отца, мать, сестер...
   -- Каких  своих?!  -- вскричал полковник.  --  Есть  только одно место.
Как-нибудь потеснимся...
   А своих, значит, бросить?! Нас девять человек... как можно бросить?
   И  слушать  не стал  меня  полковник Осокин, рванулся  военный "бобик",
только гарь осталась...
   Что  тут  сказать,  никто  не  верил,  что  это  война. Мой  шурин  был
директором Мелькомбината. Новая власть дала ему, бывшему грузчику,  пистолет
и  ключи от  амбаров,  так он думал, что  он  теперь  царь,  бог и  воинский
начальник.  Я  звоню  ему: доставай лошадь  и телегу.  Война!  Какая  война,
отвечает. Это маневры!
   Евреи -- народ хоть  и доверчивый, но предусмотрительный. Шурин  мне не
поверил, но телегу пригнал. И быстренько...
   Куда править? Конечно, на Россию. На Минск!
   Что  вам сказать  о  дорогах  41-го года? О них все  известно.  Мчались
военные герои-освободители.  Если кто-либо  цеплялся  за борт  их машин, они
били по рукам, отшвыривали женщин, стариков.
   Но самое большое удивление и ужас вызвали наши родные литовцы.
   На  дороге был узкий  проход в холмах.  Они  поставили  там пулеметы  и
расстреливали всех,  кто удирал от Гитлера. И советских солдат,  и евреев...
Нет, тут ошибки  не было. Солдаты не сидели на фурах. Только  евреи.  Дорога
была   забита   перевернутыми  фурами...   Когда   нас   обогнали   немецкие
солдаты-мотоциклисты, мы поняли, что нас ожидает.  После многих  приключений
добрались до  реки, на берегу которой лежала высохшая барка. Столкнули барку
в  воду, законопатили. Я посадил стариков  внутрь, и мы поплыли по  течению.
Речка текла к Каунасу.
   И тут узнали: наша Яткевергас вырезана. Из  дома в дом ходили литовцы с
белыми  повязками, называвшие себя партизанами,  и вырезали евреев...  Ночью
стучали и в  дом  знакомого, в котором мы  спрятались. Мы не отвечали, тогда
литовцы, ругаясь, поднялись  на  второй этаж, зарезали там всех, в том числе
трех девочек, и вышвырнули их трупы во двор.
   Немцев на еврейских улицах еще не видели, они мчались по дорогам Литвы,
а ужасные  слухи ширились.  Увы, они  вскоре  подтвердились.  У нашего  дома
закопали 138 евреев. В Укмерге вырезали всех. Десять тысяч человек. Вскоре у
"партизан" появился свой вождь, Импулявичус, и пустил большую кровь...
   И лишь тогда в городе объявилась немецкая комендатура. Первый ее приказ
мы читали и глазам своим  не верили. Кто будет  убивать евреев, сам будет...
-- черным по белому: "расстрелян".
   И действительно,  стреляли: немцы, как водится, не терпели  беспорядка.
Как  это   --  убить?  А  где  еврейское  золото?  Где  бриллианты?  Порядок
восторжествовал. Нас всех переселили в гетто. Только нашу семью не надо было
переселять. Оказалось,  что  наш  деревянный дом на  Слободке стоит в  черте
гетто. Папа радовался своей прозорливости, как  будто он  и  это  предвидел.
Впрочем, кто знает...
   О гетто  существует  большая  литература.  Не  буду  повторяться. Скажу
только, что  из  общего  числа  в 48 тысяч  человек, согнанных в  Каунасское
гетто, погибло  35  тысяч евреев. Наша семья спаслась только  потому,  что я
работал  в подполье  гетто,  копал,  тайно от  немцев,  бункеры,  в  которых
прятались люди.
   Мы выкопали около  тридцати бункеров. Последний рыл для своей  семьи  и
друзей. Площадь его была 6 метров  на 4. Инсталляция там была не хуже, чем в
домах начсостава, да вот только теснота... Мы прятались 3,5 месяца...
   Немцы ушлые. Они прошли  всю Европу и хорошо  знали, как прячутся люди.
Они сожгли все деревянные  дома, расстреливая выскакивавших оттуда евреев  в
упор,  и  взрывали  каменные. Мой  последний бункер был  под  четырехэтажным
"небоскребом" с большим подвалом, из которого и был лаз в убежище.
   Мы выбрались  из него,  когда  по  улицам шли  солдаты  в знакомых  мне
зеленых обмотках и разбитых ботинках. Свои!
   Известный  в Литве  инженер Индурский,  который  тоже прятался в  нашем
бункере, тут же  открыл сантехническое управление и позвонил мне:  "В городе
нет воды. Хаимке, -- начинай!"
   Что вам сказать. Я работал и днем и  ночью.  Сперва в Каунасе, затем  в
Вильнюсе, куда был вызван  телеграммой: немцы взорвали Бернадинскую насосную
станцию,  и без  воды  остались  и  гостиница  "Жорж",  и  жилье  Палецкиса,
Президента Литвы. Бедный Президент!
   В  Вильнюсе ко мне пришел брат. Он был  печален,  а слова его были  еще
печальнее:
   -- Хаимке, -- сказал он, -- нельзя еврею жить в Литве, ты же сам видел.
Что мы пережили в гетто и что будет дальше? Мы хотим  двинуться  в Польшу, а
там кто знает? Ты едешь?
   Я отказался. Зачем мне уезжать? И потом, бросить стариков? Пусть едут с
сестрой, а я останусь с родителями.
   Я  помог  брату  и  сестре упаковаться  и  заодно  купил дом у женщины,
которая отправлялась вместе с ними. "Пишите, -- сказал я им на прощанье.  --
Если  наши  родные  литваки не  уймутся,  мне  придется  когда-либо...  сами
понимаете..."
   Они уехали 6 января 1946 года, и на выезде из Вильнюса их "студебеккер"
задержал НКВД. Вместо Польши  брат  и сестра оказались в тюрьме, а какого-то
паренька из их машины, который протестовал против ареста, застрелили.
   Я бросился к знакомым коммунистам. Мария Ходосайте отсидела при Сметоне
десять лет. Она  была отчаянной женщиной.  Ее даже отдали Советам -- в обмен
на   какого-то  священника.   Узнав  о  случившемся,  она  как-то  испуганно
оглянулась вокруг  и просила  меня  ни  во  что не  вмешиваться. Я, конечно,
бросился к Президенту. Я верил в  правду. Увы,  у Президента уже  была вода,
зачем  ему инсталлятор?  Я  разыскал  Яцовского,  бесстрашного  подпольщика,
который теперь работал в Президиуме Верховного Совета Литвы.
   -- Ты меня не вмешивай, Ефим,  -- сказал бесстрашный Яцовский... -- Кто
будет связываться с НКВД? И тебе не советую...
   Я обошел  всех друзей  и  знакомых, которые  при Советах стали властью.
Оказалось, что у литовской власти нет никакой власти. Совершенно никакой!..
   2. "ФАШИСТСКАЯ МОРДА..."
   Спустя несколько дней стук в дверь. Часы показывают первый час ночи. На
улицах  хозяйничают бандиты.  Решил не  отпирать, хотя говорят,  что  они из
НКВД. Иди разберись, бандиты они или НКВД?
   Пришедшие подошли  к окну, показывают через стекло свои книжечки. Майор
Бабинцев. Да, оттуда.  Пришлось открыть. Ввалились  несколько офицеров, двое
солдат с винтовками.
   -- Липман Хаим Иосифович... Это вы?
   Начался обыск, продолжавшийся  до утра. В  уборной было много бумаги. В
гетто  некоторые писали  дневники,  прятали  документы. Мне поручили,  сразу
после  освобождения,  эти  бумаги собрать. Затем коммунисты из  университета
отсортировали то,  что им было нужно. Для публикаций или будущего музея.  Об
оставшейся кипе сказали: "Мусор. Повесь в уборной на гвоздик!"
   Я  так и сделал. Оказалось, что  в одной  полуразорванной тетрадке было
написано по-древнееврейски:  "Враги  еврейства  --  и гитлеровцы  и  красные
бестии".
   Однако старшина с револьвером  на поясе, который  вел  меня сразу после
обыска по длинному коридору НКВД, этого не знал. Как и я.
   Тем не менее  он швырнул меня в одну из многочисленных  дверей изо всех
сил  и,  когда я  выразил  недоумение по поводу  такого  обращения, сказал с
ненавистью:
   -- Иди-иди, фашистская морда!
   Когда тебе после  гетто, в  котором  чудом  уцелел, говорят,  что ты --
фашистская морда, это  кажется мистерией. Я ничего не мог понять. Я и сейчас
не знаю, мог ли быть закон, который требовал бы доносить. На брата и сестру.
Да, брат хотел уехать в Польшу, но это брат, а не я...
   -- Ишь ты,  овечка, -- кричал следователь. -- Не понимает...  Почему не
доложил  органам,  что  брат  пытается  удрать  за  границу?   Да  тебя   за
недонесение!...
   Я и  слов таких не знал -- "недонесение". Я всю жизнь прожил  в Литве и
не помню, чтоб за границу нужно было удирать. Люди хотят уехать, так что?
   --  Пропитался  сионистским  духом!  -- ярился следователь. --  Говори,
хотел уехать?
   -- Так это брат хотел уехать, а не я...
   --  Все вы  на  одну колодку сколочены! Раскрой  свою  гнилую  душонку,
мать-перемать!...
   От него воняет водкой, а я гнилая душонка... Мистерия!
   Продолжалась   она  полгода.   В   камере  не   ругались.  Там   сидели
политические.
   А на допросе каждое третье слово было "мать-перемать". Словно  в  Литву
на этот раз пришли не Советы, а банда уголовников...
   Подозрения мои  стали  превращаться в  уверенность,  когда  меня  вдруг
вызвал начальник следственного отдела  НКВД. (НКВД в это время, кажется, уже
назывался НКГБ, однако я не ощутил разницы.)
   -- Ты хочешь  выйти  на свободу? --  спросил  начальник...  Так вот! 35
тысяч рублей,  и завтра ты будешь на свободе... У тебя  нет денег?  Возьми у
отца.  Найдет!.. Пожадничаешь -- переделаю  твою статью  с  58-12 на  58-10.
Антисоветская пропаганда и агитация. На всю катушку!.. Жадничай-жадничай!..
   Банда уголовников, сказал я самому  себе. Или... провокаторов?..  Я был
уверен, что на суде вся эта чушь развеется без следа. Придут мои товарищи по
подполью. Будет адвокат, в конце концов!
   --  Предлагаю высшую  меру!  -- заявил  на  суде  прокурор. "О  чем  он
говорит?"  -- спросил  я  по-литовски.  Я забеспокоился,  это правда. Тон  у
прокурора  был недружелюбный.  Но я действительно  не знал этого выражения--
"высшая мера..." Никогда не слыхал. Да и забыл об этом, когда стали говорить
руководители подпольщиков гетто  Михаил Эндлин, Меир Елин, писатель. Человек
пять  пришло  из нашего  подполья. Возвышенные  слова  произносили,  как  на
похоронах:  "Один  из  лучших  бойцов..."  "Верный  товарищ..." "Никогда  не
забудем..."
   Тут поднялся мой адвокат Коллинзон. Кто в Литве не знал Коллинзона!
   -- Я хочу походатайствовать за моего подзащитного Липмана, -- начал он.
   Судья не перебивал подпольщиков, а тут немедля:
   --  Слушай, Коллинзон-Моллинзон! Садись, пока тебя не посадили вместе с
твоим подзащитным!
   Тут  же зачитали и приговор. Заранее  подготовили:  по статье 58, пункт
10, 10 лет лишения свободы в отдаленных лагерях Сибири, 5 лет ссылки и еще 5
лет лишения прав. На всю катушку!
   И  подпись  прочитали. Громовым голосом:  "Военный  трибунал  войск МВД
Литовской ССР. 29 июня 1946 года".
   Подпольщики гетто начали было шуметь: "Как это так?!" "Что такое?!"
   Председатель трибунала закрыл свою папку  и  жестом  приказал  солдатам
вытолкать из здания посторонних.
   Продолжением военного суда оказалась  баржа. В  ее трюме везли нас, 500
заключенных. По Волге, а затем Каме. Всю дорогу дикий крик разрывал уши.
   Уголовная  шпана  хватала  зеков, одного  за  другим. Двое  держали  за
голову, а третий,  вооружившись восьмидюймовыми гвоздями,  вырывал  у жертвы
золотые  коронки  и мосты. Часть  поживы  отправлялась  наверх, охране НКВД,
которая в ответ спустила бидон с водой, почерпнутой из Волги, и батон хлеба.
   Через  несколько   лет  узнал,  что  мой  следователь  майор  Бабинцев,
сфабриковавший  "дело X.  И. Липмана",  на другой  день после  моего  ареста
поселился в нашем доме, присвоив себе заодно и все  наши  вещи и обстановку.
Тут и жил все годы.
   Я человек  не  злой,  это  знали все на улице Яткевергас. Тем более  не
злобный. Не спешу с обобщениями. Но ведь и не слепой...
   Что тут  можно сказать? Вы видите разницу между баржей, где хозяйничали
уголовники,  и военным трибуналом войск НКВД? Я не  вижу. Ни тогда не видел,
ни сейчас, на склоне лет.
   К  такому разгулу  уголовщины, поддержанной  всей карательной  системой
СССР, я, идеалист из Литвы, естественно, подготовлен не был. Я был ошарашен,
когда  выяснилось,  что из пятисот  зеков из  Литвы,  доставленных на барже,
через год осталось в живых пятьдесят человек. Такого не достигли даже эсэс в
нашем гетто...
   И  вместе  с  тем  оказалось,  что  к тюрьме  и  лагерю  я  подготовлен
всесторонне. Я был чемпионом Литвы  по тяжелой атлетике, занимался боксом и,
когда  меня  после  суда  швырнули  в  уголовную  камеру,   поговорил  с  ее
обитателями на единственно понятном им языке.  Одному, желавшему раскурочить
мой  мешок,  я   врезал  боковым  ударом,  крюком,  так,  что  он  три  раза
перевернулся. Второго схватил за ноги и приложил головой о стенку. Третий  в
ужасе принялся барабанить в дверь: "Спасите! Пришел жид и убивает всех!"
   Меня  тут  же  перевели  в  другую  камеру,   чтоб  не   терроризировал
патриотов...
   В  Соликамске,  на пересылке,  на воротах написано: "Добро пожаловать!"
Меня тут держали не одну неделю,  как обычно, а почти полгода.  В  лагере не
работала  "пожарка",  не  было  горячей  воды  --  ни  в  бане, ни  в  домах
начальства.  "Это  для тебя  вывесили.  -- Охранники  веселились.  --  Добро
пожаловать. Заждались..."
   Представляете себе, сколько приходилось драться, если уголовники каждую
неделю новые и каждый раз они предлагают тебе лезть под нары!..
   Наконец довезли меня до Нироблага. Предгорье Урала. Лагерь ужасный. Еда
-- вонючая капуста. Зеки  в коросте от грязи... Узнал  с  удивлением, что  в
лагере нет воды.
   "Так я скажу, надо сделать колодец!" -- воскликнул я. Это вызвало хохот
всего барака. В тот же день меня вызвали к Архипову, мрачноватому начальнику
управления.  "Воду хочешь провести?"  -- спрашивает. "Я думаю..." -- пытаюсь
объяснить. "Думать тут  нечего! -- прервал он меня. -- Или -- или! Если нет,
голова полетит..."
   Я  сделал  сруб.  Принялся  копать...  Каждый  день подходят охранники,
спорят между  собой:  "Лажа! На  Урале  воды  нет..." И все обещают  со мной
разделаться, когда  выяснят, что  я  обыкновенный брехун.  А  кое-кто  режет
прямо: "Жид! Ловчит, чтоб уйти от лесоповала..."
   Нет, я не был авантюристом. Внизу, в овраге, заметил, сочился ручеек. Я
прикинул глубину оврага. 14,5 метра. Дали мне зеков, которые помогали рыть и
подымали землю наверх. Лагерь ждет. Вот уже тринадцать метров, вот еще метр.
Сухо. Только  камней  больше.  Ушел  на  пятнадцать  метров.  Нет воды. Зеки
посмеиваются,  охране не терпится, когда меня отдадут в ее руки. "Вырыл себе
могилу. Тут  и  закопаем", -- говорят. Что вам сказать,  было страшновато...
Ночью, когда  все ушли,  спустился в колодец, поковырял дно, стенки,  ушел в
барак.  Утром  проснулся  от  крика:  "Ефим!  Полный колодец  воды!"  Начали
вычерпывать. Чем  больше вычерпывают, тем больше воды... Пустил воду в баню,
сделал змеевик. Работал, как вол...
   То ли по этой причине, то ли оттого, что в моем деле прочитали, кем был
ранее,  вместо  спасибо  отправили  меня  со  спецконвоем  на  строительство
Волго-Донского канала.
   3. "БЕЗ ТУФТЫ И АММОНАЛА НЕ ПОСТРОИШЬ КАНАЛА"
   Доставили меня  на  Волго-Дон и сразу к  начальству.  Генерал Шиктеров,
говорят. Тут же  пришел начальник строительства Волго-Дон генерал Раппопорт.
Представился  и  руку  подал,  словно  я  уж  вовсе  не "фашистская  морда".
Удивительно.
   Оказывается, на строительстве катастрофа...
   Вырыли  канал. Шагающие экскаваторы работали.  Только они появились, их
тут же отдали Волго-Донскому проекту. Ковши у них четырнадцать кубов. Но  на
стройке грунт не песок, а сырая  глина. Сгорели могучие, в 500 ватт, моторы.
Пришлось ковши ставить поменьше... Рыли в три смены, без отдыха, а все равно
отстали от графика, утвержденного Лаврентием Берия.
   Выбросили наконец в отвалы всю глину, осталось канал забетонировать.
   Тут-то и началось главное несчастье. Только расчистят, осушат дно, а на
нем уже вода. Вычерпают, осушат -- снова сочится...
   А Берия звонит, уже произнесено слово "саботаж..."
   Наконец Москва вняла  объяснениям своих генералов, на  стройку  прибыла
специальным рейсом  комиссия ученых. Ходили  профессора, колдовали,  вызвали
своих гидротехников с  новейшим оборудованием. Поставили по краям  котлована
запроектированные в Москве иглофильтры.
   Началась  откачка.  Зекам  разрешили  поглядеть,  не  увели  в  бараки.
Включили компрессоры, компрессоры пыхтят-откачивают. А вода все  прибывает и
прибывает. Парадокс!
   Шесть  шагающих  экскаваторов  с  гордыми,  до неба, стрелами, тонут на
глазах. Вот  уж по кабины желтая глинистая вода,  вот  уже  и стрелы в воде.
Торчат верхушки из глины и жижи. Точно руки утопающих...
   Смеется природа над генералами НКВД,  начальниками стройки, а им  не до
смеха: Берия звонит...
   Тут-то и предстал  перед ними  заключенный  Хаим  Липман, в  ватнике  и
деревянных ботинках-котах. Попросили зека Липмана  снять  ватник,  приказали
принести всем чаю (и Липману тоже протянули хорошего чаю, индийского...)
   Объяснили, что стройка в  беде.  Канал  110 километров. Рельеф тяжелый.
Волга  ниже,  Дон  выше,  а  посередине  гора.  Грунтовые  воды  ведут  себя
необъяснимо... Придется, очевидно, пробивать канал не здесь, где рыл Петр I,
а  совсем  в другом месте... "А это  чревато..."  Чем чревато,  генералы  не
расшифровали, только глаза у них стали нервными...
   Попросил  я время --  оглядеться,  подумать. Разрешили.  "Газик"  дали,
свозили туда-сюда...
   Когда  сообразил, в чем  дело,  самому  себе  не поверил.  Просто,  как
апельсин.
   Откачали первые от Волги шлюзы, грунтовые воды подпирала... сама Волга.
Можно выкачать Волгу?
   Проектировали иглофильтры в Москве, на  равнине,  где подпочвенные воды
ничто не подпирает. Или подпирает слабо... Этого "Гидропроект" не учел.
   Вернулся к  генералу Шиктерову, спросил, был ли он на концерте лагерной
самодеятельности.  Зеки  пели: "Волга-Волга, мать родная.