ал Горбатов,  и  многие другие военачальники убедительно доказали,  что
Берлин не надо было брать в  лоб. Его надо было окружить, и он сам бы сдался
в течение двух-трех недель.
   Штурм  был не нужен, как  и ковровые бомбежки американских  крепостей в
последние дни войны, когда был сметен с лица земли Дрезден -- город-музей.
   Это  были уже не столько военные, сколько политические акции. И русский
медведь, и американский орел выпустили когти. Но американцы когтили чужих.
   А  Сталин -- своих. 150 тысяч наших солдат  и офицеров погибли  в  часы
штурма Берлина. А сколько осталось калеками?
   В политике не  считаются  с  людьми, и  последние  дни войны были этому
верным подтверждением.
   Я стал одной из тех жертв. Осознавать это горько.
   Много  книг  написано на  подобные  темы:  бой,  ранение,  послевоенное
житье...  Поэтому  уделю внимание  главным образом  эпизодам,  которые редко
попадали в печать.  Мне пришлось  быть  на войне, как говорится, от и  до. Я
враг отцеженно-героических  повествований. Конечно, был  и риск.  И кровь. А
более  всего --  повседневный  тяжкий изматывающий труд. Но, увы, не  только
это. Верно говорилось: война -- не мать родна...
   Поляки возили меня  пять часов.  Из одного госпиталя в другой. Никто не
принимал. Везите, говорили, в авиационный. У нас своих класть некуда.
   Госпитали и в самом деле переполнены, солдаты лежат на земле, стонут. А
я вроде бы ранен легко. "Нога -- не голова,  до свадьбы заживет..."  Я уж  в
забытьи. Очнулся от  ледяной воды. Оказалось, переезжали через реку Шпрее по
полузатопленной   барже,   которую   приспособили   вместо   моста.   Машина
заскользила, накренилась, и меня вывалили в воду. Выловили кое-как и наконец
сдали в полевой госпиталь. Положили на землю рядом с другими.
   В  госпитале  ждут  операции   несколько  тысяч   солдат   и  офицеров,
доставленных прямо из боя. Кто-то в бреду матерится, кто-то зовет санитаров.
Санитары  и врачи в фартуках,  красных  от крови. Снуют между нами. Отбирают
тех, кто ждать больше не может...
   Кого прооперировали,  относят  в  одну  сторону,  мертвых  -- в другую.
Никогда столько мертвых не видал  возле  госпиталей,  как  тогда, при штурме
Берлина.
   Глубокой ночью  взяли на операционный стол  и  меня.  Внесли в танковую
палатку,  где  разместилась  хирургия,  сняли почернелую  от крови  и  грязи
одежду.
   А дальше  пошло --  хуже некуда.  Врач  установил,  что у меня началась
газовая гангрена, и  медлить  было  нельзя,  ампутировал  ногу.  Выше колена
отрезал. Вот тебе и до свадьбы заживет...
   Теперь  я  был,  по  врачебной классификации, тяжелым больным,  и  меня
отправили в  авиационный госпиталь в 7 километрах от Берлина. Сообщили в мою
часть. Оттуда прибыл начальник штаба, привез солдата, который должен за мной
ухаживать. Это,  кстати, было не лишним: раненых  столько, что некому и воды
подать.
   Боев тут уже не  было,  хотя  где-то рядом  грохотало так,  что  стекла
тенькали.
   Неделя прошла, а мне все  не легче. Пожалуй, даже хуже стало.  Начались
галлюцинации, температура растет, и меня решили отправить в тыл.
   Погрузили   в  санитарный  пульман,  где  вместо   полок  подвешены  на
специальных устройствах носилки  с ранеными. Рядом едет прикрепленный штабом
солдат,  который везет мои  документы, оружие и пр. Иногда наклоняется  надо
мной, пытаясь понять, жив я или уже отдал Богу душу...
   Сколько находился в вагоне, не помню.  Однажды остановились на станции.
Это был город Седлец, в Польше. По вагонам прошел  врач,  отмечая тех, кто в
дороге умер. Их стали вытаскивать на платформу.
   Тут вдруг кинулся  ко мне мой солдат, стал о чем-то спрашивать.  Потряс
за  плечо. Я его голос слышу, а ответить не  могу,  сил нет... Солдат как-то
сетовал на то, что война кончилась, а его --  вон.  Никаких трофеев не успел
захватить.  Очень  ему  хотелось обратно...  А  тут  я умер,  очень  кстати.
Бросился солдат к врачу, в другой вагон, доложил, что офицер его помер и  он
поедет назад. Хорошо?
   Врачу  было не до меня, поезд отходил.  Успел лишь отдать распоряжение,
чтоб умершего летчика вынесли.
   Выволокли меня почти бегом, переложили на другие носилки. Поезд ушел, а
я остался среди мертвых, заполнивших перрон.
   Солдаты  таскают и  таскают носилки с  мертвецами; загружают полуторку,
снова приезжают.
   Мое счастье в  том, что я ехал в хвосте поезда и теперь лежал в дальнем
конце  станции.  Когда  санитары  добрались  до  меня,  развиднелось.  Вижу,
приблизились. Стоят  подле  меня  молча.  Как  тени.  Женский  голос говорит
по-польски: этот вроде еще жив. Я по-польски понимаю, хочу ответить, но даже
губы не шевелятся.
   Меня и  еще несколько человек, которые показались им живыми, оттащили в
сторонку. Принялись грузить  остальных. А нас, решили, последними, если мы к
тому времени отойдем...
   Стало совсем светло, солнце припекает.  А мы лежим. Лежать нам, похоже,
недолго... Слышу, говорят они между собой: офицеров-то куда девать?  Некуда.
В городе солдатский госпиталь.
   Снова  подошли ко мне, наклонились...  Таких, не  достигших "кондиции",
оказалось   четверо.   Делать  нечего,   отвезли   в  солдатский  госпиталь,
размещенный в  школе.  Освободили  один из  классов.  Вынесли лишние  койки.
Объявили офицерской палатой.
   Кто  были мы,  выброшенные из санитарного  поезда?  Я,  капитан Данциг,
затем Герой  Советского Союза Черняк, не то Марк,  не то  Наум,  запамятовал
уже.  У  Черняка не  было  одной руки,  ноги и  глаза. Видать,  сбоку снаряд
рванул. Третьим был здоровущий, гвардейского роста казак по фамилии Зуб. Имя
четвертого забыл. У Черняка глаз болел, слезился от яркого света. Занавесили
в  палате окна. Слышу, подал голос  Герой, застонал,  врач метнулся  к нему.
(Кстати, потом он  женился на нашем  враче  Евгении  Афанасьевне, дай ей Бог
здоровья!)
   Меня тоже привели в чувство, пытаются напоить чем-то горячим. Я не ем и
не сплю.  Евгения Афанасьевна склонилась ко мне,  просит меня поесть. Просто
молит. А я и не слышать не могу о еде. Слабею со дня на день, а в рот ничего
не идет.
   Понесли меня на первую перевязку.  Ее  я запомнил на всю жизнь. Это был
ужас. Бинт не меняли с того часа, как отрезали ногу, все прилипло... Вкололи
мне морфий, я потерял сознание.
   Когда  пришел  в себя, около меня  сидит Евгения  Афанасьевна, говорит:
мужайся,  капитан, придется еще сделать "лампасы"... Оказалось, "лампасы" --
это надрезы  на  культе  сверху вниз, ибо,  видимо, гангрена коснулась и ее.
Снова  потащили  в хирургию,  "развалили" культю, обсыпали сульфидином и еще
чем-то (пенициллина у нас еще не было), снова замотали.
   Вторая неделя на исходе --  не  заживает  культя.  "Что  будем  с  вами
делать?" -- вздыхает Евгения Афанасьевна. После очередного осмотра  несут, я
как закричу: "Куда тащите?" В нашей палате такая вонь стояла от гниющих ран,
набухших перевязок, что, кажется,  не выживешь,  если снова  внесут. Точно в
выгребную  яму  кидают.  "Ку-уда?!"  --  кричу.  Внесли,  принюхался.  Вроде
ничего...
   В один из дней прибыл в госпиталь хирург по фамилии  Фридлянд. Ростом с
нашего  Зуба,  только с  черной  вьющейся шевелюрой  --  тоже  на всю  жизнь
запомнился.
   Отобрали самых тяжелых, повезли к Фридлянду. Зуб поскакал сам.  Гордый,
не  пожелал, чтоб  его  несли.  Точнее,  не  поскакал,  а  пополз,  матерясь
вполголоса от боли.
   Зашел сам, и тут раздался такой  крик, как будто перепиливают  человека
пополам.  Вынесли  его, он без  памяти,  ноги  болтаются, свисают с каталки.
Оказалось, минный осколок, намертво засевший в его бедре, загнал в рану клок
шинели, загнивший там. Через неделю  Зуб рассказывал с  восторгом: "Подходит
ко  мне  Фридлянд с двухметровыми щипцами..." Любили  мы  эти его "охотничьи
рассказы..."
   На мою культю  Фридлянд лишь  взглянул. А  вечером появляется  санитар,
приносит  кружку  спирта.  Говорит,   Фридлянд  предписал  выпить  всю...  Я
отвернулся от  него. Он зовет второго санитара, удмурта с пудовыми кулаками,
и просит подержать раненого:  раз  Фридлянд предписал, значит, никаких...  Я
раскричался. Пришла Евгения Афанасьевна, села рядышком, уговорила отхлебнуть
раз-другой. Сколько смогу.
   Сделал  глотка три, меня вырвало,  и я... тут же  заснул. Проснулся  от
ощущения зверского  голода.  Умираю -- есть хочу! Это и было спасением. Нога
стала заживать, я начал шевелиться,  даже  попрыгал вокруг  кровати. Наконец
дали мне костыли.
   Подошел  к  подоконнику,  на  котором  лежали  наши "трофеи".  Огромный
осколок Зуба. Две пули и осколок Черняка, нашего Героя. Небольшой музей.
   Зуб поправлялся вдохновенно. Через месяц ходил, как ни в чем не бывало.
Я, признаться, такой резвостью не отличался...
   Пролетел первый послевоенный месяц. Слышим по радио:  идет подготовка к
параду Победы на  Красной площади.  Летят в  Москву экипажи  полков, бравших
Берлин. Счастливцы!
   Как-то  поздно вечером вносят  в нашу  палату --  школьный класс -- еще
одну койку, раскладывают, стелят.  Через полчаса  входит парень в распоротой
офицерской рубашке.  Рука его, согнутая в локте, загипсованная, торчит перед
ним "самолетиком".  Ходит парень из  угла в угол,  не присаживаясь. Я говорю
ему: ложись, утро вечера  мудренее. Он  воскликнул  сокрушенно: "Ой-ой-ой!",
присел на мою койку и стал рассказывать.
   Он лейтенант, штурман на пикировщике "П-2". Летели на парад Победы и...
не  долетели.  Под   Седлицем  забарахлил  мотор,   пришлось   садиться   на
вынужденную. До аэродрома не дотянули считанные метры. Экипаж  разбросали по
госпиталям. А весь их самолет, все бомболюки забиты трофеями.
   -- Что делать, скажи? -- стонал лейтенант. -- Трофеи там, а мы здесь!
   --  Ты  что, спятил?  --  вырвалось у меня.  --  Радуйся, что сам  цел,
грабьармия чертова!
   -- Да ты не представляешь себе, что там находится.
   Всю ночь ходит из угла в угол.
   Прослышал о трофеях санитар-удмурт ("полтора удмурта" -- называли его).
Он  был   всегда  голоден,  и  мы   его  подкармливали,  благо  у  всех  был
дополнительный офицерский паек.  Однажды не доследили,  он  сожрал у Черняка
весь запас геморроидальных свечей, приняв их за конфеты.
   Полтора удмурта  тут же  отыскал  солдата  из  охраны,  в  распоряжении
которого был немецкий битюг с повозкой-платформой.
   И  вот с рассветом следующего дня  организуется, тайно от медперсонала,
конечно,   экспедиция  на  аэродром,   где  остался  разбитый   при  посадке
бомбардировщик. Участники ее заявились лишь глубокой ночью, волоча  какие-то
тюки.  Оказалось,  это  штуки материи.  Распихали  штуки  под  все  кровати.
"Успокоились?" --  спрашиваю. "Это чепуха", -- отвечает  Полтора удмурта. --
Во дворе остался почти полный воз и еще добра ездок на десять".
   Остаток Полтора  удмурта разместил в каком-то сарае, и жизнь наша стала
волшебной.
   -- Ребята! -- радостно вскричал лейтенант, влетев в палату.  --  Больше
госпитальное говно не едим!
   Выяснилось: за одну штуку сукна поляк, хозяин ближайшего кафе, обязался
кормить и поить нашу палату до полного выздоровления.
   ...Страшная война вывернула наизнанку все моральные нормы.
   "Не  убий!"  Но  убийство  было  нашей   первой  и  тогда  единственной
профессией.
   "Не желай ни жены ближнего, ни вола его, ни осла его..."
   Не знаю,  как  насчет  жены,  а вот  насчет  вола  и  осла,  тем  более
оставшихся без хозяев, тут и сомнений не было.
   Помню анекдот этих лет, весьма лестный для нас, летчиков-штурмовиков.
   Встречаются  штурмовик  "ИЛ-2"  и транспортник  "ЛИ-2",  в  просторечии
"Дуглас".
   "Ты почему горбат?" -- спрашивает "Дуглас" у штурмовика.
   "На мне  вся война едет!  -- отвечает  "ИЛ-2".  -- А  ты почему толст и
брюхат?"
   "А я всю войну торгую да подворовываю", -- отвечает "ЛИ-2".
   Местные жители,  за редким  исключением, вещи  не брали. Чужое! Мы были
куда менее щепетильны.
   Оправданий было достаточно: немцы у нас полстраны сожгли, разорили.
   Наше воровство было узаконено и называлось "разжиться трофеями": Сталин
особым приказом разрешил отправлять из поверженных немецких городов посылки.
Порой сознательно, но  чаще не  отдавая себе отчета,  солдаты  опускались до
уровня своих  заклятых  врагов,  рыскавших  по  русским  деревням в  поисках
"млека", "яик", одежды...
   Мы посылок не отправляли. Впрочем, может быть, потому, что не входили в
поверженные города первыми... Тем не менее мне становилось не по себе, когда
узнавал о  "шалостях"  пехоты-великомученицы. В местном театрике кресла были
обиты вельветом и бархатом. Пехота  оборвала  на портянки. Исчез  и занавес.
Мое -- мое, а твое -- мое...
   Не одобрял я и лейтенанта, не долетевшего на парад Победы.
   Но отказаться от дармовой вкуснятины?! Остаться в единственном числе на
больничном  осточертевшем  дерьме?  "Что  я, Рахметов, из принципа  спать на
гвоздях?" -- помнится, сказал я самому себе.
   Каждый  день ходили мы  в кафе.  Все, кроме бедного  Черняка,  которому
такие прогулки были еще не  по силам,  и  мы приносили  ему лук, яички, хлеб
сказочной белизны. Лейтенант был человеком широким, на "штуки" не  скупился,
и пир продолжался.
   Как-то привезли в госпиталь молоденьких солдат. Все до одного без глаз.
Старшина показывал им, как вкладывать в гранату запал. Запал не входил,  это
был запал от противотанковой мины, случайно попавший вместе с обычными, чуть
подлиннее, и старшина ударил по нему ладонью. И вот привезли слепых...
   Вылечить   безглазых  нельзя,  им  это  объяснили;  ребята  не  верили,
требовали, чтоб их отправили в Москву, где "все могут..."
   А  как отправлять слепых? Поезд  стоит одну минуту. Нужны люди, которые
хотя бы  подсадили их, показали,  где поручни вагона.  Кто будет это делать?
Попросили нас. Довезти до станции, помочь несчастным ребятам.
   Госпиталь  к этому времени  нам всем  изрядно  надоел, и сама  по  себе
возникла  идея  удрать,  воспользовавшись случаем, вместе со слепыми. К дому
ближе...  Я  шепнул  об  этом  затосковавшему Зубу, и  он мою  мысль одобрил
немедля. Затолкали расставленных вдоль всего перрона слепых в вагоны и, едва
поезд тронулся, прыгнули вслед за ними.
   Прибыли  в  Москву.  Идем  по  перрону  в своих  полосатых госпитальных
пижамах, без  документов. Очень похожи на узников Освенцима, о которых тогда
писали. "Документы!" -- спросил патруль у выхода. Зуб махнул рукой в сторону
поезда: мол,  там. У  сопровождающих...  Простились мы с  ним  --  навсегда.
Ковыляю к дому.
   Родные получили  мои письма. Месяца  два назад. Мол, жив-здоров,  война
вот-вот кончится. Ждите!
   Дождались... Отец  и брат только что вернулись с  фронта ранеными. Мать
кинулась ко мне. Об этом лучше не говорить. Что тут скажешь!
   Но ведь, при всей  радости возвращения,  нужно есть-пить. Дома-то  хоть
шаром покати. Карточка, продаттестат, где они? В Польше остались.
   Ковыляю к военному коменданту.  Услышал он, что документов  у меня нет,
разразился незлым тихим словом. "Задержим вторично,  -- рявкнул на прощанье,
-- трибунал!"
   Дали  мне  аттестат  на четыре дня.  Получил сухарь и бо-ольшую  ржавую
селедку -- на всю обратную дорогу...
   Еду в свою Польшу, и гудит в голове, под перестук колес: "Без бу-маж-ки
ты бу-каш-ка... Без бу-маж-ки ты..."
   Вернулся в столицу с бумажкой. Не сразу, конечно. Это был последний дар
нашей спасительницы Евгении  Афанасьевны и Черняка, свадьбы которых все-таки
дождался.
   И  тут  произошла удивительная  встреча.  Удивительная  даже  для  этой
сумасшедшей войны, где все дни были удивительными.
   В московском госпитале  кидается мне  навстречу  стройный  молодцеватый
человек в  пижаме. Рукава только вот болтаются. Рук, что ли,  нет?  Кричит в
восторге:
   --  Земляк! Здорово! Как  хорошо, что встретились! Раз ты со  мной,  не
пропадем!...
   Я  таращусь  на  него.  Лицо  незнакомое,  худющее. Бледен, как  все  в
госпитале. Никак вспомнить не могу, где ‘встречались. Нет, не видал никогда.
   Долго и нудно отпираюсь: мол, какие мы друзья.. В первый раз вижу.
   --  Не  помнишь?  -- изумленно воскликнул он.  --  Ты  привозил  своего
Оськина! А мне давал прикурить!
   Меня как током ударило. Вспомнил, как не вспомнить!
   Последняя  военная   зима.   Отвожу   в   госпиталь   Оськина,   нашего
замкомандира. Отыскала его пуля.
   Ближайший  госпиталь  -- танковый. Страшнее  зрелища  нет. Тот же навал
раненых вокруг, на земле, да только обгорелых до кости...
   Не берут Оськина.  Я еще не  знал,  что  и меня ждет  такая же  судьба.
Самого-то себя я откричать не смог. Не до того мне было. Оськина откричал.
   Укладываю  его  на кровать, рядом лежит какой-то  парень. Лицо  черное,
сгоревшее,  в  струпьях. Кистей рук нет, бинты  у  локтей. Он что-то  мычит,
понять невозможно.  Пробежал санитар, крикнул на бегу: -- Попои его! Из утки
попои!
   А  как  попоить, когда губы  у парня спеклись. Сплошная  рана. Решился,
чуть развел губы, всунул утку с  водой. У  Оськина с собой коробка  сигар. Я
взял сигару, всунул раненому  в рот,  мол, покури.  И уехал к  себе  в полк,
забыв и Оськина и, тем более, его неведомого мне соседа.
   И вот стою перед ним в коридоре госпиталя  и глазам своим не верю. Лицо
у парня чистое, даже нежное, только на ушах небольшие черные пятнышки.
   -- Ну, здорово, танкист!
   А он меня больше не отпускает от себя. Упросил врача, чтоб нас положили
в одну палату, рад, словно брата встретил. Знакомимся.
   Так в  мою  жизнь вошел Гоша  Киселев,  Герой Советского Союза,  бывший
дипломат. И всю  жизнь  бы дружили, если  б не развела  нас  наша доблестная
Госбезопасность.
   Кончил   Гоша  Институт  международных  отношений,  отправили  его   на
стажировку  в Японию.  Прикатил в Москву  в отпуск, а  тут война. Предписано
Гоше вернуться в Японию, а он-- в военкомат...
   Вышли мы из госпиталя в один день. Рука об руку вышли, как говорится.
   Начались  невеселые будни. Я  без  ноги,  на пудовом  протезе. Не очень
побегаешь.  Гоша  без кистей рук. И ложки ко рту не поднесешь. Помогали друг
другу. Как сбегать куда -- он. Наладить, починить, сколотить что-либо -- это
уж я, на подхвате.  Вспоминаю, это было настоящее  фронтовое братство.  Или,
если хотите, инвалидная коммуна. Сдружились, казалось, на всю жизнь.
   Через три года  отправили его за границу, секретарем посольства, что-то
в  этом  роде.  Написал он мне  большое письмо. Я  тут  же ответил...  После
второго  письма вызывает меня  начальник отдела кадров: "У тебя родственники
за  границей есть?.. Нет? А вот Госбезопасность запрос делает..." И началось
хождение по  инстанциям.  "Почему,  такой-сякой,  скрыл в анкетах, что  есть
родственники за границей?!"
   Объяснял, конечно, все, как есть, да  только что пользы: писать мы друг
другу перестали...
   Командиром нашего 316-го авиационного полка был Игорь Иванович Воронин,
прекрасной души человек,  прямой, умный, не терпящий никакого  хитрованства.
Он  сам  летал на боевые задания, летал постоянно, а не от случая  к случаю,
что не так часто бывает с командирами полков. Ему было лет 35, мы звали  его
"стариком".
   Я  был  командиром  звена  штурмовиков.  Немцы называли  наши  самолеты
"Черная смерть". Это были самые страшные  для них машины, как позднее писали
в своих  воспоминаниях немецкие  генералы: "Рус-фанер" -- "У-2" и штурмовики
"ИЛ-2".  Мы били в  упор,  порой  с  бреющего. По колоннам солдат, эшелонам,
огневым точкам. Стоило промчаться с ревом нашей группе, вооруженной эр-эсами
(реактивными  снарядами),  как взлетали  к небу  орудийные  стволы,  полыхал
огонь...
   В наших  боевых характеристиках так, по обыкновению, и писали: "Подавил
столько-то, взорвал то-то..."
   Ордена  мне  идут.  В  44-м  вручили  третий.  А  в воинском звании  не
повышают. Восемь раз отправлял Игорь Иванович  документы. Не только на меня.
На всех летчиков, участников операций. Всем  прибавят по звездочке. А мне --
отказ.
   Почему? Однажды штабник, в часы неофици