е видно, никто  из местных
не решается  ступить на их дорогу. Эти чудовища  выскакивают так быстро, что
даже  самый  ловкий из ловкачей не  успеет отскочить  в сторону. Поэтому  по
обеим  сторонам  дорог  для  повозок  устроены такие возвышенные дорожки, по
которым можно ходить пешком, почти не  подвергая себя опасности. На них-то и
толпятся  здешние люди, устраивая столь любезный им шум. Но  дорожки эти,  в
отличие от дорог для  железных повозок, очень узки. Из этого я заключил, что
в повозках Ма-шин сидят правители города, а то и всей страны, а те, то ходит
пешком, - их подданные.
     Но вернусь  снова  к  событиям первого  дня. Итак,  я пришел  в  себя и
приподнялся. Рассмотрев,  что произошло  с наскочившей на дерево повозкой, я
заметил  рядом еще несколько  повозок, поставленных у обочины.  Понимая, что
меня,  как  человека весьма необычной внешности, да  к тому же виновного  не
только  в остановке железной  повозки, бесцельно застывшей теперь у дерева и
испускавшей клубы дыма, но и  в порче специально  посаженного дерева,  пусть
даже  я и сделал все  это ненамеренно, первого поведут к  местному судье,  я
хотел встать и незаметно скрыться.  Однако за мной все-таки следили, в чем я
немедленно убедился, когда ко мне подошли  два великана в одинаковых зеленых
одеждах со множеством круглых серебряных пуговиц, чтобы  схватить меня.  Это
были, без сомнения,  стражники: когда они  принялись кричать на меня, их тон
сразу показался мне знакомым, хоть  я  и  не понял ни  единого  слова. Так я
обнаружил в здешнем мире первую черту сходства с  нашим, и даже обрадовался,
хотя державшие меня руки и причиняли мне некоторую боль.
     Я сказал стражникам:
     - О почтеннейшие и заслуженные слуги императора! Перед вами ничтожный и
жалкий,  но  вполне  безобидный  мандарин  Гао-дай,  гуань четвертого ранга,
верный супруг  двух  племянниц  великой  и несравненной  императрицы Чан-фу,
недавно  почившей в бозе  любимой четвертой  жены счастливого Сына  Неба,  а
также начальник Палаты  поэтов,  именуемой  "Двадцать  девять  поросших мхом
скал".  Окажите  мне  высочайшую  милость и  снисхождение  и отпустите  меня
незамедлительно, дабы  мой друг  и  родственник,  иногда удостаивающий меня,
недостойного грешника, своим высоким вниманием, могущественный Куань Фа-кун,
высоко  почтенный Главный мандарин императорской стражи  и ваш начальник, не
причинил вам  незаслуженного зла, отделив  от тела  ваши  прекрасные головы,
облеченные в нарядные шапки цвета листвы в императорском лесу ранней весной!
- При этом я находился в таком смятении, - здесь это, к сожалению, случается
со мной так часто, что уже становится привычкой, - что совершенно забыл, где
нахожусь: ведь для них мой уважаемый родственник Фа-кун  уже тысячу  лет как
мертв, а  его  место занимает  другой  мандарин, который,  скорее  всего,  и
имени-то его  не помнит. Но  стражники, конечно, меня не поняли. Один из них
снова начал кричать, но я принялся качать головой и качал до тех пор, пока и
им не стало ясно, что договорится нам не удастся.
     Тогда стражники в зеленых одеждах стали  говорить друг с другом. Думаю,
что  не  ошибусь,  если скажу  что на  их плоских,  маловыразительных  лицах
отразилось  недоумение. Затем  они довольно  грубо потащили меня к  одной из
повозок Ма-шин,  стоявшей  неподалеку.  Полагаю,  что на  самом  деле они не
намеревались  причинять мне боль или неудобство, просто при  их росте и силе
они  не умеют иначе. Ладони у них широкие, как пальмовые ветви,  и неловкие,
как необструганные доски.  Они  втолкнули меня в железную  повозку. Я сильно
испугался. Сумку свою я по-прежнему прижимал к груди.
     Теперь, мой  любезный друг Цзи-гу,  представь себе,  что все, описанное
мною  на  многих  страницах,  на  самом   деле  произошло  всего  в  течение
какой-нибудь  четверти  часа. Впечатления обрушились  на меня, подхватили  и
понесли, точно полноводный ноток, и я буквально  захлебнулся в  этом потоке,
потому что уже не мог воспринимать  всего, что со  мной происходило, и помню
лишь отдельные события. Очень многое из того, что я пережил в первый день, в
том числе,  наверное, и очень важное, забылось. Но  смог  ли бы  даже  самый
спокойный  и мудрый человек  сохранить  ясную голову, если бы попал  в такие
переделки!
     Я  понял,  что протестовать  против ареста -  а это,  без сомнения, был
арест,  -  не  имеет  смысла.  Я  подбадривал себя,  утешаясь  надеждой, что
императорское правосудие  не  могло пасть так низко, как пали нравы простого
люда, а это  значит,  что мне нечего бояться.  Ведь я  невиновен. И йотом, я
прибыл не для того, чтобы бояться,  а чтобы наблюдать. А то, что путешествие
будет связано  с риском, мы с  тобой  оба знали. Правда, я не ожидал, что со
мной  в  первый же день  будут  обращаться, как с преступником.  Но в  конце
концов  я решил, что  и  это  лишь обогатит  мой  опыт,  собранный  во время
путешествия в  будущее-Повозка  стражников  оказалась  узкой  и  тесной, как
дешевый паланкин, -  очевидно,  она была казенная. Сиденье,  впрочем,  было-
мягкое. Один из зеленых стражников  уселся рядом  со  мной, другой  впереди,
там, где у повозки внутреннее колесо.  Внутри повозки сильно воняло, и когда
она загремела и помчалась, я снова лишился чувств. С тех нор я уже несколько
раз ездил в повозках Ма-шин. Привыкнуть можно ко всему. От быстроты я теперь
больше не теряю  сознания, но с открытыми глазами ездить не могу до сих нор.
Когда  дома  и  деревья мчатся мимо  с такой  -  истинно  нечеловеческой!  -
быстротой,  мне  кажется,  будто  кто-то громадным  скребком  ранит  все мои
чувства,  лишая  меня способности воспринимать  окружающее. Предполагаю, что
именно этот  скребок  быстроты лишил и всех  "здешних" жителей способности к
тонким ощущениям. Возможно, поэтому они так грубы и неловки.
     Стражники привезли меня в большие и темные палаты. Там было много таких
же стражников. Очевидно, в  мире все-таки есть вещи, способные пережить века
и даже тысячелетия. Помню, однажды, на тридцать втором  году  жизни, когда я
был еще гуанем седьмого ранга, мне пришлось вместе с императорской комиссией
побывать  в тюрьмах портового города Хайчжоу. И тогда мне показалось, что во
всех тюрьмах одинаково пахнет -  чем-то  прогорклым  и затхлым. Вот и в этих
палатах, куда они меня привели, я узнал тот же самый запах и понял,  что это
тюрьма. Да, некоторые  обычаи и вещи действительно сохраняются  веками. Жаль
только,  что этой  способностью  обладают, судя  по всему,  далеко  не самые
лучшие обычаи и вещи.
     В тюрьме, где, по всей видимости, размещались и начальники стражи, меня
отвели к  такому  начальнику. Перед  этим один из стражников  отобрал у меня
сумку и все перерыл в  ней. Когда меня вели по длинным,  темным, пропитанным
затхлостью коридорам, сумку  мою нес  стражник -  вряд ли  потому, что хотел
оказать мне почтение.
     К начальнику я уже и не  пытался обратиться с  речью. Я  молчал  и лишь
слегка  кланялся,  когда  он  говорил.  А говорил он все на том же  громком,
резком  и немелодичном  языке наших несчастных потомков.  На его  лице  тоже
отразилось  недоумение.  Меня  усадили  на  грязную скамью.  Сумку  вернули,
вероятно,  не  найдя  в  ней  ничего  опасного.  Многие стражники входили  в
комнату, очевидно,  от  нечего делать, и разглядывали меня. Несмотря  на мое
незавидное положение, меня  это развеселило.  Хотя, в общем, мне было не  до
смеха.
     Некоторое время спустя, начальник вышел и  вернулся вместе с человеком,
не носившим одежды стражников, - по-моему,  это была женщина. Она попыталась
заговорить со мной.  Я  догадался, что они пригласили переводчика, но языка,
на котором говорила женщина, не понимал. Тон  и громкость ее речи были почти
такими  же,  как  у всех, кто ко  мне  обращался до сих пор. Потом приводили
других переводчиков, всего,  наверное,  человек десять. Сначала  у меня была
слабая надежда, что кто-нибудь из  них заговорит на  нашем языке. Но потом я
ее оставил, да и начальник стражи, видимо, тоже.
     Сколько все  это продолжалось,  сказать  не  могу. Однако,  когда  ушел
четвертый переводчик, кто-то из младших  стражников, видимо,  настроенный ко
мне дружелюбно, принес тарелку,  выдавленную из железа; на ней лежали  вещи,
которые  после внимательного  осмотра показались мне съедобными. Он же сунул
мне в руку какой-то инструмент, - потом я видел много таких инструментов, но
о  них  позже,  -  тоже  из  железа.  Он  называется  "Вэй-ка". Здешние люди
поступают весьма  разумно, не прикасаясь к пище руками, а  перенося ее в рот
при помощи  этого инструмента. Есть  мне из-за  волнения и страха  совсем не
хотелось, к тому же лежавшая  на тарелке пища вызвала у меня отвращение: это
была серая,  зернистая  каша (отдаленно похожая на  рис), на которой  лежало
несколько кусочков чего-то  черного, при ближайшем рассмотрении оказавшегося
мясом. Сверху все это было полито чем-то густым и красным. Я сказал себе: ты
прибыл  в  будущее  не  для  того,  чтобы  испытывать  отвращение,  а  чтобы
накапливать  опыт и наблюдать. И  я немножко поел этой каши.  На вкус в  ней
чувствовалась главным образом соль, к тому же она была слишком горяча. Потом
я убедился,  Что  "здесь"  все, даже  люди образованные, едят пищу обжигающе
горячей. Так  что инструменты  Вэй-ка необходимы им еще и  по этой  причине:
если бы они ели, как мы, они бы обожгли себе все пальцы.
     Мясо на вкус отдавало кожей и тоже было слишком горячим.
     Я немного поел и, решив, что на  этот раз узнал достаточно, сделал одну
восьмую  поклона -  в  конце концов, начальник  стражи по рангу гораздо ниже
меня,  - и  вернул  железную тарелку и  инструмент Вэй-ка.  Когда  я показал
жестами, что хочу пить, мне принесли сосуд  из  стекла, наполненный какой-то
неприятной  на вид белой жидкостью  - коровьим  молоком, как я узнал  позже.
Да-да, они пьют здесь молоко от коровы!  Мне  сделалось плохо  от одного его
запаха,  и в  первый момент  я  даже  подумал,  что меня  задумали отравить.
Покачав головой, большеносый забрал у меня сосуд с молоком  и принес другой,
в котором было около четверти шэна ( воды, и я ее выпил. Вода была хорошая.
     Когда пришел десятый переводчик, мне показалось, что  после долгой ночи
с  дождем и снегом взошло яркое солнце:  у  него  было обычное  человеческое
лицо. Ростом он  был хотя  и выше меня, но  все же  не  так  высок, как  все
остальные.  Тем большим  было  мое  разочарование:  он тоже не понимал меня.
Наверное,  он  был  с  Южных  островов  (.Возможно,  там люди не  так сильно
изменились, как в нашей многострадальной столице. Или где, в таком случае, я
нахожусь?  Надеюсь,  у  меня будет возможность  это выяснить. Однако язык  в
любом случае неузнаваемо изменился. Даже иероглифов, которые  я начертил, он
не смог разобрать.
     Между тем настал вечер. Меня заперли - да, мой верный и дорогой Цзи-гу,
твоего любимого  Гао-дая, гуаня четвертого ранга  и начальника Палаты поэтов
"Двадцать девять поросших мхом скал", заперли в тюремной камере. Но меня это
уже  не  взволновало.  Перед  этим  меня заставили  участвовать  в  каких-то
церемониях, видимо, ритуальных.  Для  начала мои  пальцы обмакнули в  черную
тушь,  а потом приложили к бумаге. Возможно,  так здесь отгоняют злых духов.
Потом  меня отвели в комнату, где один стражник  долго  колдовал  с какой-то
коробочкой, испускавшей маленькие молнии. Меня при этом усадили на табурет и
заставили смотреть сначала вперед;  потом  налево, а потом направо. И каждый
раз  из  коробочки  вылетали молнии,  однако  со мной ничего  не  случалось.
Наверное,  это  был  обряд  очищения.  На  всякий  случай  я  трижды отвесил
волшебной  коробочке две трети поклона. Если уж они так суеверны, подумал я,
нужно уважать их чувства. В тюремной камере было неуютно,  холодно и грязно,
и  запах там был все такой же затхлый. Однако  я улегся  на одну из стоявших
там скамей  и прикрылся грубым коричневым одеялом. И заснул - вздохнув перед
этим о  тебе, мой  друг,  о своей любимой  Сяо-сяо (которая так часто  спала
рядом со  мной), и  о  подушке из голубого  шелка, и  о мягком  одеяле цвета
шафрана, посылавших мне дома такие прекрасные сны.  Так что свою первую ночь
в  этом далеком  будущем  я  провел  в  тюрьме. Что поделаешь,  всякий  опыт
полезен. Надеюсь, что это останется самым неприятным из ожидающих меня здесь
переживаний. Наверное,  это даже хорошо, что неприятность произошла в  самом
начале. Мне по-прежнему кажется, что дальнейшее пребывание здесь подарит мне
открытия  главным  образом добрые и полезные.  Хотя иногда я  бываю близок к
отчаянию в  этой  туманной дали будущего. Увы,  несмотря на ясную  погоду, я
действительно брожу  здесь точно в тумане, не разбирая  дороги. Рассеется ли
он когда-нибудь?
     Письмо это я писал тебе все утро. Вот и господин Ши-ми уже вернулся. Он
зовет меня идти с ним. Вероятно, мы опять пойдем есть то, что здесь называют
пищей. Потом  я пойду  к нашему  почтовому камню  - время уже  подходит, - и
оставлю на нем письмо, чтобы оно вернулось на тысячу лет назад. А, возможно,
и найду на нем письмо от тебя.
     С любовью вспоминаю  о нашем прекрасном времени  и о тебе, мой любезный
Цзи-гу -
     твой Гао-дай.

ПИСЬМО ПЯТОЕ
     (суббота, 24 июля)
     Дорогой друг Цзи-гу,
     я снова сижу в комнате дома господина Шу Ши-ми, хотя это не совсем дом,
но  об этом позже. Со времени моего последнего письма к тебе прошло два дня.
Пока я остановился у господина Ши-ми, да благословит его Небо, - воистину он
человек в самом высоком понимании слова, хотя по его внешнему виду этого  не
скажешь.  С каждым днем мы понимаем друг друга  все лучше. Он отвел мне одну
из своих комнат. Хоть это и совсем крохотная комнатка, - тебе она показалась
бы  величиной  с лачугу батрака, -  в ней я уже  немного чувствую себя дома,
прежде всего потому, что могу носить свое  обычное платье. Выходя на  улицу,
мне приходится облачаться  в  ужасные  тесные одежды,  которые носят местные
жители, -  они  называют  их "Ко-тунь", Одежда Ко-тунь состоит  из множества
сложных и неудобных частей. Сначала натягивают тесные белые  мешки на ноги и
на туловище потом два черных мешочка на ступни,  потом надевают  узкие серые
штаны и  куртку  из тонкой материи со множеством пуговиц.  Концы этой куртки
(ее называют, если  я правильно понял, Лю  Ба-хуа)  засовывают  в  штаны,  а
воротник, и без  того неудобный,  - еще затягивают особой лентой, назначение
которой  мне  пока неясно. Лента должна иметь определенную длину и  свободно
свисать с  шеи. Такие ленты носят здесь многие  мужчины, и я признаюсь тебе,
что  пока только  благодаря  им могу отличать мужчин от женщин,  потому  что
женщины  их не носят. Эти ленты бывают  разного цвета.  Та, которую господин
Ши-ми дал мне, красная. Сам он носит синюю. Завязывают их на шее чрезвычайно
сложным способом. У меня  пока не  получается,  и господину Ши-ми приходится
помогать мне. Пока я не знаю истинного назначения этих лент, но  думаю,  что
они служат  знаками  различия  рангов. Надеюсь,  что красная лента хотя бы в
какой-то мере  соответствует  моему званию  - мандарина четвертого  ранга  и
начальника Палаты поэтов, именуемой "Двадцать девять поросших мхом скал". Но
что  означает синяя лента, которую повязывает господин Ши-ми, - высший ранг,
чем  мой, или  низший? Я чувствую  себя неловко оттого,  что не знаю здешних
рангов  и  званий, а потому  не могу соблюдать правила поведения в общении с
разными людьми. И язык я пока  знаю слишком плохо, чтобы  спрашивать о столь
сложных вещах. Не думаю, чтобы у господина Ши-ми был ранг выше моего, потому
что  на  мои  поклоны  он всегда  отвечает совершенно такими же; однако  при
случае мне бы хотелось это узнать. Надеюсь лишь, что его ранг по сравнению с
моим, не слишком низок.
     И все же он  так помог мне, и  помогать продолжает, - теперь я понимаю,
как нелегко пришлось бы мне без  его помощи, - что, наверное,  будь  он даже
чиновником самого низшего восемнадцатого  ранга, в  седьмой  и последний раз
провалившимся  на экзамене по  стихосложению, я все равно любил и уважал  бы
его. В таком положении,  в  каком я очутился, неизбежно напрашивается мысль,
что ранг и экзамен не всегда позволяют оценить человека по достоинству.
     Но я еще не закончил описания здешней одежды, называемой Ко-тунь. После
штанов, тонкой  куртки  и  ленты  из  материи надевают  еще плотную  верхнюю
куртку. Ноги  же засовывают в  маленькие шкатулки из  возмутительно  твердой
кожи,  снабженные завязками; ходить  в них очень трудно.  Поверх всего этого
иногда - например,  когда наступает  вечер и становится холодно, а здесь это
бывает даже летом, - надевают довольно длинную, тоже серую  накидку, которая
здесь заменяет плащ. Ощущение в таком полном облачении, как  у  запеленутого
ребенка: пошевелиться почти невозможно. От нашей  привычки  прятать  руки  в
рукава здесь приходится  отказаться.  Руки  люди прячут в особые углубления,
устроенные в самых неожиданных местах, - таких углублений на одежде довольно
много. Но еще  больше  на Ко-туне пуговиц:  их так  много, что делается даже
смешно. Целый ряд  пуговок расположен прямо на  срамной части. Очевидно, это
какое-то местное суеверие, связанное с культом плодородия.
     В таком виде  я и  хожу по здешним  улицам,  Приходится терпеть: ведь я
прибыл наблюдать, а т быть предметом всеобщего любопытства. Тем  более что и
одетый в Ко-тунь я выгляжу еще слишком необычно.
     Прежде, чем продолжить описание событий первого дня, хочу поблагодарить
тебя  за  твое доброе, хотя и краткое  письмо. Правда, указанного тобой лана
серебра  я  не  нашел  -  вероятно,  только  бумага  способна  безболезненно
преодолеть расстояние  в  тысячу  лет.  Так  что в  будущем  тебе, видимо...
(странно, что обращаясь к  прошлому,  я еще могу упоминать о "будущем")... И
потом, я пока  не нуждаюсь в деньгах. Я отдал господину  Ши-ми всего один из
пятидесяти бывших при мне ланов серебра, и он обменял его  на местные деньги
(я полностью ему доверяю). На эти деньги он и купил  для меня одежду Ко-тунь
и  целую  кучу  других  вещей, и  потом показал, жестами - если  я правильно
истолковал их,  -  что  денег  осталось  еще много.  Единственное,  что  мне
действительно нужно, это наша бумага, способная перенести путешествие длиной
в тысячу лет, потому что письма выходят  довольно длинными, и мои запасы уже
заканчиваются. Так что в следующий раз пошли мне, если  сможешь, кипу чистой
бумаги,
     В остальном же  я рад, что моя дорогая Сяо-сяо жива и здорова. Мне было
приятно узнать, что  она обо мне скучает. С  какой бы радостью  я взял  ее с
собой  в  это путешествие; но для нее лучше  все  же было остаться дома. Это
будущее "здесь" могло бы оказаться для нее губительным.
     Но продолжу  мое повествование. Я проснулся в  своей тюремной камере от
того, что некий сердитый, хотя  и не  умышлявший зла великан отворил дверь и
подал  мне  завтрак  на  жалком, до неприличия безвкусно сделанном  подносе.
Попробовав немного темно-коричневой массы, состоявшей, по всей видимости, из
плохо пропеченного и пересоленного теста  (к жидкости в непрозрачном сосуде,
страшно горячей  и издававшей незнакомый запах,  я из опасения за свою жизнь
даже  не  притронулся), я вернул  поднос  тюремщику.  Он  погремел  ключами,
очевидно, подавая мне знак; я оделся  и последовал за ним. Он долго вел меня
по  шумным,  грязным  и  пахнущим  все  той же затхлостью  коридорам,  долго
находиться в которых ни я, ни ты не смогли бы. Однако здешние люди, кажется,
не  обращают  внимания  на этот запах. О запахах в здешнем мире вообще можно
было  бы написать целую главу. Даже  господин Ши-ми,  по-моему,  никогда  не
слышал о благовонных курениях. Меня ввели в довольно просторную комнату. Там
сидел человек  - да, настоящий  человек, хотя и походивший лицом на  здешних
великанов. Но глаза у  него были иные. Я сразу понял и, наверн