авка, -  вышли  в  прихожую,  где некоторое  время ходили взад и
вперед. Потом  мы  еще выпили по  бокалу Шан-пань -  там в одном  месте  его
продавали.  Пьеса, исполнявшаяся после перерыва, состояла из четырех частей.
Когда она закончилась, все снова захлопали. Музыканты встали, мастер Гай-тин
раскланялся, и все разошлись.
     Музыка,  которую  играет  господин Ши-ми в  кругу Друзей, нравится  мне
гораздо больше. Публичные оркестранты играют  слишком  "по-большеносому", то
есть прежде всего  слишком  громко. Особенно  это  касается пьесы, звучавшей
после перерыва. Этот недавно умерший мастер Шо-тао Го-ви сочинил, по  словам
господина Ши-ми,  более дюжины таких "Божественных созвучий". То,  которое я
услышал, имело номер пять. Мне оно  показалось чересчур воинственным, только
третья  часть  была  сдержаннее  и  спокойнее.  Пьеса  же, исполнявшаяся  до
перерыва, - мастер Шу-бэй, хотя и  скончавшийся  в возрасте тридцати  одного
года, также  сочинил  несколько  "Божественных  созвучий", - порадовала меня
больше.  У него  она  - восьмая,  и он  ее не закончил, поэтому в ней вместо
положенных четырех частей было только две.
     Мне  хотелось бы понять эту пьесу, хотя это очень трудно -  в несколько
раз труднее, чем музыку Небесной четверицы: все время звучит сразу несколько
тонов, создаваемых  различными инструментами. Господин Ши-ми очень похвально
отзывается об  этой  пьесе. Я же  в  этой путанице  звуков  так  и не  сумел
различить гармонии. Не сомневаюсь, впрочем, что со временем я мог бы научить
и  этому.  Если  я и буду о  чем-то  сожалеть, покинув  мир большеносых, то,
наверное,  только  о том,  что  не успел овладеть  искусством проникать в их
гармонию.
     Одна часть "Божественного созвучия" номер восемь мастера Шу-бэя быстрая
и довольна живая, другая  же, наоборот,  медленная. Именно эта вторая  часть
как нельзя лучше подтверждает, что  звуки зарождаются в сердце человека, как
сказано в  главе  "Юй  ли"  трактата "Ли-цзи".  В некоторых  местах я ощущал
тесную внутреннюю связь с  духом  мастера Шу-бэя,  хоть  он  и родился через
много веков после меня, а умер все же раньше меня. В его звуках тоже сокрыта
тайна, но иная, чем в музыке несравненного Бэй Тхо-вэня. Мастер Бэй Тхо-вэнь
внушает почтение, мастер же Шу-бэй  - любовь. Если бы я знал все это раньше,
я,  возможно,  так настроил бы свой  компас, чтобы попасть  во время мастера
Шу-бэя. Может быть, я бы тогда  встретился с ним. Может  быть, он полюбил бы
меня. А вот с мастером Бэй Тхо-вэнем, сколь ни велико мое к нему уважение, я
бы, наверное, встретиться не решился.
     На  этом  я,  пожалуй, прерву  свои размышления  о  музыке;  тебя  они,
наверное,  не слишком увлекают,  ведь ты  никогда  не  спрашиваешь  меня  об
ощущениях, какие  я  здесь  испытываю,  зато  все  время  интересуешься, как
устроен  этот  мир  и  на  чем  зиждется его государственность. И  ты  прав,
разумеется, ведь такова была  цель моего путешествия. Иначе оно  не отвечало
бы духу учения великого Кун-цзы.
     Должен признать,  что я,  особенно слушая музыку, часто и  в самом деле
забываю  о  своем  ранге  мандарина и  даже  о Срединном царстве.  Но  звуки
умолкают и я возвращаюсь  к действительности, трезво напоминающей мне, что в
мире  большеносых можно найти  все,  что угодно,  даже  таких  замечательных
мастеров, как  Бэй  Тхо-вэнь  и Шу-бэй,  но  у них никогда  не  было  нашего
великого Кун-цзы.
     На этом я  прощаюсь с  тобой,  мой любезный друг; передай мои наилучшие
пожелания Ло Дэ-саню. Стихотворение у него и в самом деле вышло неплохое.
     Возможно, я  только  потому не  нашел его в упомянутом собрании, что за
тысячу лет оно где-нибудь затерялось (этого ему,  разумеется, передавать  не
надо). О твоих шариках я не забыл. Крепко обнимаю тебя и остаюсь -
     твой Гао-дай.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЕ
     (среда, 1 декабря)
     Дорогой Цзи-гу!
     незадолго до отъезда мастера Юй Гэня - для меня уже окончательного, ибо
теперь он приедет  в Минхэнь лишь в следующем году, когда  меня здесь уже не
будет, - у нас состоялась долгая  и очень  содержательная беседа. Хоть  он и
таскал меня по разным сомнительным заведениям, хоть он и не умеет сдерживать
приступов веселья и вообще отличается весьма бурным нравом, а выпив лишнего,
может  сморозить невероятную  глупость, -  все же  он человек глубокого ума.
Теперь, простившись с ним  навсегда,  - он, конечно, надеется на  нашу новую
встречу и рад ей; я же страдаю от того, что не смогу оправдать его надежд, -
теперь я  имею право  сказать  об  этом. Правда,  он  всего лишь  мастер  по
выращиванию  леса,  но  он  много  размышляет  над той жизнью,  которая  его
окружает, над жизнью большеносых, и мысли его, без сомнения, верны.
     Жизнь  большеносых и  весь  их  мир неумолимо  движутся к своему концу:
таков общий вывод, сделанный мною не  только  из этой  нашей беседы, ставшей
естественным  продолжением  разговора  о  моих  впечатлениях  от  гигантской
кузницы,  но  и  из всех  моих  здешних  наблюдений  в  целом.  Политическое
устройство запутанно и создает благодатную почву для корыстолюбия политиков.
Общественное  устройство  в беспорядке из-за  того,  что  никто  и  ничто не
обладает  природным  авторитетом. Семья как установление тоже почти отмерла.
Религия - сплошное суеверие. Уцелела лишь торговля, которая в конечном итоге
и определяет ход всех вещей.
     Господин  Юй  Гэнь-цзы  рассказал  мне  следующую  притчу.  Сам  он  из
крестьян. У его отца был хутор на равнине, простирающейся к северу от Ба Вай
до самого моря. Однажды, получив деньги за хороший урожай, покойный господин
Юй Гэнь  старший  решил избавиться от  старых  шкафов  и кроватей  и завести
новые. Так он и сделал, однако старые кровати и шкафы принадлежали еще бабке
с дедом господина Юй Гэня старшего, к тому  же были  украшены ценной резьбой
(у нас бы никто  и не подумал  избавляться от  таких  вещей;  большеносые же
всегда предпочитают  новое  старому. Однако  эту их  нелепую привычку я  уже
описывал, и сейчас речь не о  ней). Итак, из уважения к предкам, что само по
себе похвально, эти шкафы и  кровати не попали ни  под топор, ни в  печку, а
были  оставлены  в  одной из  пустующих  верхних  комнат.  Там-то  на  них и
набросились червяки-древоточцы. Получилось так, сказал господин Юй Гэнь-цзы,
что  эта  комната оказалась  как  раз  настолько теплой  и  влажной, сколько
требуется   древоточцам   для  полного   благоденствия.  Червяки   принялись
размножаться,   а   поскольку  шкафы  и  кровати  снабжали   их  достаточным
пропитанием,  то они  росли и  размножались все  быстрее. Их становилось все
больше, и с  каждым новым  поколением  они делались все толще, пока в  конце
концов кровати и шкафы не были съедены до последней крупинки, после чего эти
огромные  толстые  червяки в  одночасье издохли. Именно к этому  моменту,  к
полному и окончательному краху и подходит сейчас жизнь большеносых.
     Ход вещей в  мире большеносых, сказал  я, в конечном счете определяется
торговлей.  Однако эта торговля, - а тем самым и денежная система, и налоги,
и государство,  и вообще  вся жизнь большеносых, - может  существовать, лишь
когда постоянно  производится что-то  новое, неважно, нужно оно  кому-нибудь
или нет. Такая экономика, как сказал господин Юй Гэнь-цзы, исправно работает
до  тех пор,  пока  рабочие не  перестали  приобретать повозки  дороже  тех,
которые могут  себе позволить.  Большеносые живут в  долг, они проедают свое
будущее. И съедят его прежде, чем оно наконец наступит.
     Я сказал тебе, что считаю религию  большеносых суеверием? Если да, то я
был неправ. Их  религия была  бы очень  хороша - если бы они ей следовали. С
ней  произошло  то  же  самое,  что  и  с  даосизмом.  Утонченная  философия
премудрого  Лао-цзы была бы просто прекрасна,  если бы люди были в состоянии
следовать ей.  Учение  же великого  Кун-цзы, не  столь утонченное  в теории,
оказывается  гораздо лучшим на практике -  именно потому, что  ему  возможно
следовать. Религия большеносых очень хороша,  но они следуют лишь внешним ее
заветам,  да и это  делают  слишком  поверхностно. Сама по  себе  она  -  не
суеверие, это  они  относятся к ней как  к таковому. О вере же,  которую они
исповедуют на самом деле, я уже писал:  это -  Западное и  Восточное учения.
Причем "запад"  и "восток" здесь следует понимать не  в  нашем  смысле, ибо,
противопоставляя запад востоку, большеносые не знают и не ищут середины.
     Западное  учение гласит, что счастье создается богатством.  Обязанность
каждого - стремиться к счастью по мере своих сил. Поэтому важнейшей заслугой
человека Западное учение считает получение прибыли. При этом человек - чисто
теоретически - должен руководствоваться  определенными правилами морали. Эти
правила   могут  выводиться  как  суеверия,  то  есть   религии,  так  и  из
общепринятых  представлений  о  долге и  добродетели.  Но это  теоретически.
Практически  же  стоит  прибыли  только забрезжить  на  горизонте,  как  все
моральные  правила либо извращаются так, чтобы они не  служили помехой, либо
же, что гораздо проще, отбрасываются. Так, - рассказывал мастер Юй Гэнь, сам
столкнувшийся  с  этим в своем лесоводстве, -  известно, что уксусный дождь,
разъедающий лес, зарождается из облаков  дыма, того ядовитого  пара, который
уже  в  течение  десятилетий,  а кое-где  и  столетий  испускают  гигантские
кузницы, и из  тех  смертоносных отходов, которые  они же  спускают в  реки.
Известны  и  имена  виновных в  том  лиц.  Однако  если  запретить  кузницам
испускать  яды, они  не  смогут  работать;  если  они  не  смогут  работать,
сократится  прибыль  (не только для высокопочтенного  господина Начальника и
таинственных  хозяев руководимой  им кузницы, но в первую  очередь для самих
рабочих);  если  же сократится  прибыль,  они сочтут,  что  лишились  своего
счастья. Поэтому мораль извращается, причем настолько, что даже  разговор на
эту  тему считается неприличным.  И вот министр Чжи, тот самый варвар с юга,
выходит к народу и заявляет: ничего страшного!  Того же,  кто  осмелится ему
возразить, подвергают наказанию или по меньшей мере порицанию.
     Самое интересное  в  том,  говорит мастер  Юй Гэнь,  что министры-то  и
входят в число этих таинственных хозяев кузниц. Остальное тебе ясно.
     Ты  можешь  подумать, что народ,  устав  дышать  отравленным  воздухом,
однажды поднимет  восстание. И ошибешься. Все рабочие кузниц состоят членами
огромных ремесленных сообществ.  Эти  сообщества (они называются  "Один  раз
дать",  что звучит  как насмешка;  скорее их  следовало бы называть  "Десять
тысяч раз отнять" (,однако,  тоже озабочены лишь тем, чтобы обеспечить своим
членам  как можно большую прибыль, то есть,  в конечном итоге, преследуют те
же цели, что и  таинственные хозяева кузниц, и продажный верховный мандарин,
даже  если  и  уверяют  всех  в  обратном. Кроме  того, сообщил господин  Юй
Гэнь-цзы, богатые и высокородные начальники этих обществ сами  принадлежат к
числу  таинственных  хозяев  гигантских   кузниц  и  даже  открывают  иногда
собственные кузницы...
     Таково,  вкратце, Западное  учение о  благе  прибыли.  Восточное учение
немногим лучше. Оно считает -  и это  показалось мне величайшей глупостью из
всех,  когда-либо  слышанных  мною,  -  что  весь  ход  истории  подчиняется
нескольким совершенно незыблемым закономерностям. Хотя каждому, кто хоть раз
дал себе труд задуматься над ходом истории, должно быть ясно,  что роль всех
(несомненно  имеющихся  в  ней)  закономерностей  вместе  взятых значительно
уступает роли случая. История подобна потоку, знающему лишь один закон:  что
течь ему положено с горы в долину. Но то, как он  потечет, обойдет ли он эту
скалу слева, а ту справа, или наоборот, часто зависит от крохотного камешка,
случайно оказавшегося на пути его первой капли.
     Но нет, Восточное учение кладет в основу истории закономерность, и мало
того:  его  основатель  имел  смелость  заявить,  что  умеет  вычислить  эту
закономерность. Мне это напоминает самоуверенные заявления астрологов.
     Далее, Восточное  учение исходит из того, что  народ глуп - мысль, сама
по себе не лишенная остроумия, - и что его следует буквально за руку вести к
своему  счастью.   Счастье  же,  согласно  этому  учению,  ожидает  людей  в
отдаленном будущем.  В чем оно  состоит  и как выглядит, никто из создателей
учения не знает. Один из них, правда,  провозгласил, что счастье - это когда
никто больше не  голодает и не  ночует на  улице. Но, если  это -  все, кому
нужно такое счастье?
     Что ж, пускай глупый народ - хотя на самом  деле он  не так уж глуп,  -
поверил  и  устремился  к  этому  далекому  и  неведомому  счастью.  Что  же
сторонники Восточного  учения будут делать дальше? Правильно: им придется (и
уже пришлось) всеми силами укреплять  государство, так что  теперь в странах
Восточного учения рядом с  каждым  человеком  из  народа  стоит  стражник  с
обнаженной саблей, чтобы тот  не сбился с пути  к  положенному ему  счастью.
Наши  правнуки в Срединном царстве  - какое счастье, что это произойдет лишь
через тысячу лет! - тоже объявили себя приверженцами этого учения.
     Самое удивительное в этом Восточном  учении - то, что оно, обещая людям
вещи  столь  туманные  и неуловимые, что  они  кажутся  скорее  поэтическими
образами,   упорно   называет   себя  "рациональным   и   материалистическим
мировоззрением".
     Ныне Западное и Восточное учения, как и следовало ожидать, противостоят
друг  другу,  однако не  как две  разные  философские школы,  противоборство
которых  ограничивается  лишь  сферою  духа,  а  потому способно  даже  быть
плодотворным, а  как  две  вполне реальные  силы: их  вооруженные  до  зубов
солдаты грозят  друг  другу,  как  могут. Войны же  не случилось до сих  пор
только  потому,  считает господин  Юй Гэнь-цзы,  что  ни одна из  сторон  не
уверена  в  победе.  Время  от  времени на  окраинах их  империй  происходят
вооруженные стычки, и тогда кому-то из противников удается наградить другого
чувствительным  пинком. Но на  большее они не отваживаются.  Мастер Юй  Гэнь
называет это  равновесием страха. Ясно, что в таком мире ни о каком всеобщем
процветании и речи быть не может. Впрочем, об этом я тоже уже писал, правда,
в иной связи.
     У Западного  учения есть одно преимущество:  счастье, отождествляемое с
прибылью,  выглядит  не  в пример доступнее  счастья  в  отдаленном будущем.
Преимущество же Восточного учения в  том, что им проще  пользоваться. Но  ни
одному из них не суждено когда-нибудь отпраздновать победу, говорит господин
Юй Гэнь-цзы,  и  я не могу с ним не согласиться. И те, и другие уже  доедают
свои шкафы и кровати.
     О том  же беседовал я и  с  господином Май  Ло, судьей.  Он сказал мне:
напишите книгу, изложите в ней  свои мысли, пусть о них узнают все. Ибо лишь
посторонний способен открыть большеносым  глаза - неважно, придерживаются ли
они  Западного  или  Восточного  учения  (господин  судья  Мэй  Ло  даже  не
подозревает, насколько я  для них посторонен и даже  "потусторонен"). Он дал
мне книгу,  написанную  одним большеносым, жившим почти три века назад. Этот
большеносый был  аристократом очень древнего рода из страны западнее Ба Вай;
звали  его  Мо  Тэ-кьо46  Книгу  свою  он  написал  от  имени  "постороннего
наблюдателя"  -  некоего   князя  из  далекой  страны,  весьма  остроумно  и
нелицеприятно судящего  о  нравах большеносых.  Кстати, страна,  из  которой
прибыл  этот князь,  тоже была расположена где-то на Востоке... Можешь  себе
представить, как глубоко тронула меня эта книга.  Возвращая ее господину Мэй
Ло, я жалел, что не могу признаться ему в  этом моем чувстве. Задал же я ему
вопрос: нашла  ли книга господина  Мо  Тэ-кьо хоть какой-то отклик в сердцах
большеносых? - Да, конечно, - ответил  господин Мэй  Ло, - но,  увы,  весьма
небольшой.
     Так что  и я не стану тратить время на сочинение книги для большеносых,
помня слова  мудреца  с  Абрикосового холма:  "Учитель  сказал:  опровергать
теории глупцов - напрасная трата сил".
     Сердечно приветствую и обнимаю тебя -
     твой Гао-дай.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЕ
     (вторник, 7 декабря)
     Дорогой Цзи-гу,
     год  большеносых подходит к концу - так же, как и мое  пребывание  в их
мире. На улице  холодно, идет снег. Госпожа Кай-кун и маленькая госпожа Чжун
разругались. Этого я тоже не понимаю. Вероятно, все дело в том,  что женщина
здесь привыкла держать  себя  по-мужски. Ей хочется, чтобы мужчина дарил  ей
одной всю  свою  благосклонность:  вот уж действительно странное  воззрение!
Мало того, что  это вредит  здоровью:  именно из-за этого, я уверен, в конце
концов и распадается  семья.  Разве я не с равной нежностью и благодарностью
принимал дары любви от обеих, от госпожи Кай-кун и  маленькой  госпожи Чжун?
Разве не в  равной  мере я  отдавал им свою мужскую силу, находя  время  для
каждой?
     Господин  Юй  Гэнь-цзы, мой  добрый уехавший друг, -  он знал  об обеих
дамах, - предостерегал меня. Он говорил, что нынешние женщины присвоили себе
право ревновать. Но что такое ревность? Всего лишь одна из форм зависти. Вот
еще  одна из странностей мира большеносых: зависть  вообще  считается у  них
дурным чувством  -  за исключением тех случаев, когда  она выступает в форме
ревности. На  эту  тему,  говорит  господин Юй Гэнь-цзы,  у  них  существует
обширнейшая литература - да,  пожалуй,  и вся литература большеносых так или
иначе посвящена ревности.
     Следуя предостережению господина Юй Гэнь-цзы, я по мере сил старался не
допустить, чтобы обе дамы встретились, и ничего не говорил одной про другую.
Сначала все шло хорошо, так  как маленькая  госпожа Чжун всегда прилетает  в
Минхэнь только на два-три дня, а у госпожи Кай-кун часто бывают самые разные
дела, так что для меня у нее времени не остается.
     Но  вчера эта неприятность  все же случилась.  Маленькая  госпожа  Чжун
приехала в  Миихэнь неожиданно и решила  навестить  меня в  то  самое время,
когда  я ублажал госпожу Кай-кун. Я  лишь  повторял: тише,  тише, потому что
была ночь,  и все  соседи,  наверное, уже  спали. Не буду описывать тебе эту
некрасивую сцену.  Потоки  слез  - лишь самая малая  ее часть. Мне  пришлось
выслушать  много  обидных  слов,  прежде  чем  обе  они  удалились.  Точнее,
собрались удалиться; однако вместе, по одной лестнице,  они  идти не желали.
Поэтому каждая  стояла  и  дожидалась,  когда уйдет  другая,  продолжая  тем
временем осыпать меня упреками: одна - на языке жителей Минхэня, другая - на
нашем языке. Лишь когда  я сам  сделал  вид, что ухожу, они  унеслись прочь,
заявив, что ни ту, ни другую я больше никогда не увижу.
     Я запер за ними дверь и откупорил бутылку Шан-пань. Как жаль, мой милый
Цзи-гу, что я не могу прихватить для тебя бутылочку этого чудесного напитка.
Сумка моя не очень велика - боюсь, что, перегрузив ее, я застряну где-нибудь
на полдороге. Очень, очень жаль. Тебе Шан-пань наверняка бы понравился.
     Поцелуй за меня мою верную и далеко не такую ревнивую Сяо-сяо. Утешь ее
и скажи, что я  вернусь уже совсем  скоро. Не сомневаюсь, что она все поймет
правильно.
     По-прежнему твой Гао-дай.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОЕ
     (среда, 15 декабря)
     Мой дорогой Цзи-гу
     сегодня  - день последнего осеннего новолуния. Большеносые, как всегда,
об этом даже не вспоминают (кстати, маленькая госпожа Чжун тоже не соблюдает
-  или  теперь я  уже  должен говорить:  не соблюдала? -древних обычаев; она
живет по обычаям большеносых). И тем не менее в городе сейчас  царит большое
оживление. Этот месяц  для большеносых - особый, они  верят, что  почитаемый
ими  бог родился  в  один из последних его дней, незадолго перед  Новогодним
праздником.  Господин Ши-ми  -  я недавно снова был у него,  слушал Небесную
четверицу - объяснил мне, что время перед  праздником, посвященным  рождению
бога, называе