ь с  другими
учителями.  Между нами как будто разверзлась пропасть. Я смотрел  на госпожу
Кай-кун, такую хладнокровную, неприступную, внушающую почтение, а перед моим
внутренним взором возникал иной образ  - той же госпожи Кай-кун, беспомощной
от счастья  в моих объятиях, восходящей на вершину любви... И я подумал, что
все  эти люди, окружающие  ее сейчас,  даже не  догадываются об этом  втором
образе госпожи Кай-кун. Какой же  из двух  образов истинен? Оба, как  это ни
странно, оба.
     Госпожа  Кай-кун  представила  меня  начальнику  школы,  рассказав  ему
обычную историю: что  я приехал сюда из "Ки Тая" учиться и так далее.  После
этого она вместе  с группой учеников  удалилась.  Господин  начальник принял
меня крайне любезно и пригласил к себе в комнату. Он долго рассказывал мне о
школьном  обучении  у  большеносых, отличающемся главным образом тем, как  я
понял из его слов, что оно крайне непостоянно.  Детей, всех без  исключения,
отдают в школу в шесть лет, и они учатся там до четырнадцати, а некоторые до
восемнадцати  лет  и  даже  дольше,  если  успевают  избрать  себе  какую-то
определенную   область  занятий.  Самая   нижняя  ступень  школы  называется
"Народной школой", самая высшая - "Кормящей матерью". Между ними имеется еще
множество школ разных рангов и направлений56.
     Главная  беда,   от  которой  страдает   школа  и  вообще  вся  система
образования  большеносых,  сказал   господин  начальник,  заключается  не  в
лености,  неповиновении  и  неспособности  учеников,  а  в  том,  что  школы
подчиняются нескольким  мандаринам  во  главе с министром,  которые  хоть  и
трудятся, не покладая  рук,  над сочинением  все новых правил и предписаний,
однако  не   имеют   ни  о  школе,   ни  вообще  об  обучении  ни  малейшего
представления. Поэтому учителя занимаются главным образом тем, что более или
менее   открыто   лавируют   между   неспособностью   учеников   и  нелепыми
предписаниями министерства.
     Еще одна беда здешней системы образования -  начальник не говорил о ней
прямо, но из его высказываний я не мог не сделать этого вывода, - связана  с
некоторыми удивительными  особенностями мышления большеносых. Так, учитель у
них  может  сказать ученику,  что тот слишком шумит,  ленится или недостойно
себя ведет, но  он  не может -  ему запрещено! -  назвать ученика глупым или
неспособным. Это,  естественно, сильно  затрудняет общение учителя с семьями
учеников,  ибо  неуспех  обучения  лишь  в  редчайших  случаях   объясняется
недостатком  прилежания  или  бурным  характером  ученика:  чаще  всего  это
действительно результат его  неспособности или глупости. Однако именно этого
учитель  сказать  не  может.  Большеносые  придерживаются  того  неписанного
морально-политического правила, что все люди обладают равными способностями.
Отчего так? Оттого, что большеносые твердо убеждены в равенстве людей вообще
-  убеждение  само по  себе доброе  и благородное.  К тому же оно закреплено
законом, о нем твердят все и  всюду, и провозглашающий его вслух смело может
рассчитывать на одобрение публики.  Как-то я заговорил об этом с  господином
Мэй Ло - ведь он, будучи судьей, призван не только соблюдать, но и  охранять
этот  принцип всеобщего равенства. Мои вопросы и взгляды сначала задели его,
но потом  он  признал, что Л прав.  Хорошо, сказал я,  пусть  все люди равны
перед законом -  бедные и  богатые, высокородные и низкородные, чернокожие и
бледнокожие; это  справедливо и благородно.  Но можно ли считать их на самом
деле равными? Даже если они  выглядят  одинаково  и имеют равные  права, это
отнюдь не делает их равными. Глупец может весить столько же, сколько мудрец,
как в прямом, так  и  в переносном смысле слова, и первому  так же никто  не
вправе наносить ущерб или обиду, как и второму, но от этого все равно нельзя
равнять одного с другим. Здесь опять наличествует  та  же  путаница понятий:
большеносые сравнивают несравнимое.
     Однако  у  большеносых  издавна  существует философия,  позволяющая  им
принимать желаемое за действительное. Из  принципа всеобщего равенства прав,
из того представления, что, раз и мудрец - человек, и глупец - тоже человек,
они выводят  принцип всеобщего тождества претензий. И на  этой основе вообще
отрицают наличие  у  людей  неравных  способностей.  Теперь  у них больше не
принято  думать,  что  есть  люди,  лишенные тех  или  иных способностей  от
природы.  Принято  думать,  что  способности у  всех  совершенно  равные.  А
поскольку   это   очевидно  противоречит  действительности,   они   выдумали
пресловутую  науку  о душе,  с помощью которой  можно  кого угодно убедить в
наличии у него любых способностей, доказав, что они у него не отсутствуют, а
лишь не проявляются из-за тех или иных вредных влияний, испытанных человеком
еще в материнской утробе или в детстве.
     Мало  того,  из  этой  путаницы  понятий  о   равных  правах  и  равных
способностях   проистекает   удивительная  и  совершенно  непонятная  боязнь
называть  вещи своими  именами. Человека  нельзя  назвать  (по  крайней мере
вслух)  бедняком,  глупцом  или  калекой, даже если  это правда. Большеносые
боятся  ущемить тем самым его права. Выходит,  они  боятся взглянуть в  лицо
действительности?  Вся  история  философии   большеносых  за  два  последних
столетия   (считая   от   здешнего   "сейчас")   была  историей   ухода   от
действительности.  Философия  большеносых  не  задумывается  над  тем, каков
человек  есть,  в каком обществе он  живет,  а  лишь рассуждает о том, каким
должен быть человек и как должно быть устроено его общество, вырабатывая для
того  все новые рецепты. Поскольку  рецептов  тут  можно  придумать  великое
множество, не удивительно, что философы у них так до  сих пор и не  пришли к
какому-то единому мнению, однако, судя по всему, наиболее распространена (по
крайней мере сейчас) теория, что. всякий человек изначально должен быть добр
и  мудр, если же он  не  таков или перестал быть  таким, то виноваты в  этом
всегда  другие.  Я  разговаривал  со   многими  образованными  большеносыми,
стараясь  узнать  их мнение:  с  господином  Ши-ми  (который,  кстати,  тоже
выдержал государственный экзамен, как и тот злонравный ученый), с господином
Юй Гэнем, с  господином судьей Мэй Ло,  с госпожой Кай-кун. И все они  более
или  менее  явно  придерживаются  убеждения,  что человеку достаточно  иметь
добрые помыслы, чтобы быть или стать добрым.
     Это  кажется  мне не  менее  странным,  чем  убеждение,  что одноногому
достаточно бросить  свои  некрасивые,  грязные костыли, чтобы  тут же  снова
начать ходить прямо...
     О  конце  урока здесь возвещает не  тихая дробь барабанчика, а длинный,
резкий звонок. Я встал и  поблагодарил господина  начальника  школы, отвесив
ему трехчетвертной поклон. Госпожа Кай-кун уже ждала меня, и мы поехали в ее
повозке Ма-шин  домой. Теперь мне уже нравится  ездить  в повозках Ма-шин; я
вообще  научился ценить  удобства мира  большеносых.  Но  меня не устраивает
цена, которую они платят за  свои удобства. Поэтому я не буду скучать о них,
когда уеду отсюда.
     Достаточно будет вспомнить, каким беспорядком, какой путаницей  понятий
куплены все эти удобства, и мне будет совсем легко привыкнуть вновь к нашему
миру, где свет не загорается от простого нажатия пуговки.
     Скучать я  буду  лишь о  госпоже Кай-кун.  И,  возможно, еще о  напитке
Шан-пань.
     Пока же сердечно приветствую и обнимаю тебя, -до скорого свидания -
     твой Гао-дай.

ПИСЬМО ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЕ
     Пятница, 4 февраля)
     Мой дорогой Цзи-гу,
     Ты  совершенно  прав,  говоря,  что  я,  будучи  как-никак  начальником
императорской Палаты поэтов, именуемой "Двадцать девять поросших мхом скал",
тем не менее до сих пор ни словом  не  обмолвился о  литературе большеносых.
Дело, конечно, не в  том, что я  внезапно утратил  интерес к  литературе,  а
скорее в том, что у большеносых давно уже нет литературы. У них  есть теперь
только книги.
     Как только я достаточно овладел языком большеносых и научился разбирать
их  иероглифы,  я начал по  мере сил знакомиться с  их  литературой. Я читал
самые  разные  вещи,  одни  из  них  мне  нравились,  другие   нет;  были  и
произведения, которых я просто не понял. У большеносых нет единой литературы
- так же, как нет и единого языка, что мне при случае удалось  выяснить. Так
что,  утверждая,  что я в какой-то  мере  умею читать  и  говорить  на языке
большеносых, я,  строго  говоря,  допускаю  неточность.  Я говорю  на  языке
жителей  страны Ба  Вай, которым  пользуются  здесь, в  Минхэне,  а  также в
некоторых  горных местностях  и еще на равнине, тянущейся на  север до моря.
Однако у большеносых есть еще множество других языков.
     Так, госпожа Кай-кун говорит не только на языке народа Ба Вай, но знает
еще и язык  народа, живущего западнее. Своих  учеников  она учит правильному
употреблению  и  этого  языка.  Кроме  того,  госпожа Кай-кун  долго изучала
литературу  обоих  этих народов.  Так  что  своими сведениями  о литературе,
имеющейся иа языке народа Ба Вай (сами они называют его "Языком добродетели"
(),  я  обязан  прежде  всего  тем  беседам, которые вел  об этом с госпожой
Кай-кун.
     Самые  древние из произведений этой  литературы  возникли лишь немногим
раньше нашего времени - того, в котором живешь ты и скоро снова буду жить я.
По большей части это весьма кровожадные песни, невероятно  длинные, которых,
однако, ныне  никто из большеносых прочесть не  в  состоянии, ибо их язык, в
отличие от нашего, за это время сильно изменился57. Госпожа Кай-кун заметила
как-то, что  большеносому эпохи кровожадных  песен,  попади он  в теперешнее
время, было бы вначале так же трудно объясняться с окружающими, как и мне.
     Несколько  столетий  спустя  у них вошло  в обычай  (и стало  признаком
образованности и  тонкого обращения) писать  на другом языке, к тому времени
уже вымершем: он назывался  Лао-динь58.  Теперь на  этом  языке, разумеется,
тоже  никто не говорит. Потом, во время одной долгой  войны, длившейся целых
тридцать  лет,  народ  Ба Вай снова вспомнил  о своем  "Языке  добродетели",
однако, по  словам госпожи Кай-кун, произведения той эпохи  отличаются такой
цветистостью и напыщенностью, что  читать  их теперь тоже очень трудно. Лишь
около двухсот  лет назад  один мастер  (его официальное  имя  звучит  совсем
по-нашему:  Ле Синь, а домашнее  имя означает  "Бог добр  к нему"59 )  начал
писать вещи, читаемые и почитаемые сегодня. Госпожа Кай-кун очень высоко его
ценит. После Ле Синя, к которому  Бог был  добр, жили два поэта, считающиеся
его  последователями  и   пользующиеся  величайшим  почетом   у  большеносых
(впрочем, только у населяющих страну Ба Вай, если уж быть точным). Одного из
них  звали "Спускающийся с небес", другого - "Поднимающийся в небеса" (60. Я
читал  стихотворения того и другого; они и  в самом деле производят неплохое
впечатление.  После  них, говорит госпожа Кай-кун, литература стала  заметна
расти вширь. Многие  писатели нашли свои призвание в том, чтобы продолжать и
комментировать  труды "Спускающегося с  небес",  однако  вскоре в литературе
возникло новое течение, объявившее  всех прежних  авторов ненужным старьем и
провозгласившее одну цель:  изображать мир  таким,  каков он есть. Из этого,
конечно, не  могло выйти ничего путного (это слова уже не госпожи Кай-кун, а
мои),  ибо большеносые, как  я уже  писал тебе, вообще  не  умеют видеть мир
таким,  каков  он есть.  Одним  из наиболее  замечательпоэтов  этого  нового
течения  был,  по словам госпожи Кай-кун,  некий "Великий  капитан", с  лица
сильно  походивший  на  "Спускающего  с   небес",   чему  Великий   капитан,
разумеется, был только рад61.
     Литература же последнего столетия совершенно необозрима. Можно сказать,
пользуясь словами госпожи Кай-кун, что "каждый пишет, как ему вздумается". И
чем  меньше придерживается  он  каких бы  то ни  было  правил,  тем  большую
популярность  приобретает.  А  поскольку  правил  как  таковых в  литературе
большеносых  давно  уже  нет,  то писать  берется  буквально  каждый  -чего,
впрочем,  и следовало  ожидать. Ведь  сочинение стихов и  повестей - занятие
гораздо более приятное и  не столь утомительное,  как многие другие и, кроме
того, пользующееся большим почетом; неудивительно,  что в писатели зачисляет
себя  у большеносых чуть ли не каждый  второй.  Это  не в  последнюю очередь
объясняется тем,  что  у большеносых  всех  детей  поголовно учат  читать  и
писать. Здесь так же, как и во многих других вещах, приходится признать, что
дело, само  по себе доброе и благородное, в данном случае -всеобщее обучение
и образование,  -  слишком скоро обнаруживает и свои  теневые стороны. Когда
пишут все, слава пишущего коротка. Это ясно.
     Госпожа  Кай-кун давала  мне для чтения разные книги. Она говорила, что
это ее любимые книги, поэтому по ним нельзя составить представление обо всей
их  литературе  в  целом, скорее наоборот:  они  представляют лишь малую  ее
часть.  Впрочем, ясно, что  даже если бы я прожил здесь не один год, а целую
сотню лет, мне все равно не удалось бы познакомиться со всей литературой.
     Я прочел одну весьма объемистую книгу,  написанную более ста лет назад.
Книга    называлась    "Позднее   лето";    она   показалась    мне   весьма
высоконравственной и духовной. Имени  автора я не запомнил62. Более всего на
свете автор - по  крайней мере, если судить по этой его книге, - любит розы.
В  общем  и  целом   книга  производит  вполне  достойное  и  умиротворяющее
впечатление.  После этого я прочел книгу  другого,  современного автора; она
называлась  "Судебное  дело"  и  оказалось  весьма  мрачна  и  сурова63.  Он
описывает, как некоего  человека преследуют безликие, никак  не обозначенные
власти, он же,  передвигаясь лишь с величайшим трудом,  как во сне, не может
защитить себя. Третью  книгу я так и  не понял  как следует:  называлась она
"Блуждания и заблуждения"64 и повествовала о вещах, ничего мне не говорящих.
Я  признался в этом госпоже Кай-кун, которая была этим  немало разочарована,
ибо  считала автора, -  пусть не во всех, но по  крайней  мере во многих его
вещах,  - величайшим знатоком "Языка  добродетели", писавшим  с несравненным
изяществом и  подкупающей  простотой.  Возможно, я  не  смог этого  оценить,
сказала госпожа Кай-кун, потому что не знаю ни времени, ни  обстоятельств, в
которых он жил. Возможно. Но тогда к чему было давать мне эту книгу?
     Потом я прочел еще одну книгу, очень толстую, автор  которой  назывался
просто "Мужчина" и больше никак.  В  ней он  очень подробно, а местами  и  с
юмором  рассказывает  историю  одной  семьи,  все  больше  запутывающейся  в
обстоятельствах.  Мне  она   так  понравилась,  что  я  решил  прочесть  еще
что-нибудь из написанного этим "Мужчиной", однако меня  ждало разочарование.
Другая его книга, оказавшаяся еще толще первой, называлась "Волшебная гора",
и говорилось в  ней исключительно о  людях, страдавших легкими.  Третью  его
книгу, озаглавленную "Выдержавший экзамен ученый по  имени Сжатый  Кулак", я
отложил, прочтя всего несколько страниц65.
     Так что в целом литература большеносых находится не только в совершенно
отличном от нашего,  но и в весьма  странном состоянии. Как ты мог понять из
краткого обзора, сделанного для меня госпожой  Кай-кун и по мере возможности
изложенного мною выше, древней литературы большеносые почти совсем не читают
- прежде всего потому, что язык изменился  слишком сильно. Однако они и имен
своих древних авторов не помнят. Это, на мой взгляд, объясняется отсутствием
у большеносых привычки чтить старину. Почтенный  возраст для  них ничего  не
значит. Стоит появиться чему-то новому, как они без  всякой  проверки тут же
признают  его  лучшим, чем  старое.  Кажется, я уже  приводил  этот  пример:
старая,  изношенная и много раз чиненная ось повозки, без сомнения, уступает
новой,  только что изготовленной. Тут новое, без сомнения, лучше старого. От
нового  ковра больше толку, чем от протертого  старого, новая масляная лампа
выгоднее  старой,  треснувшей, новая  шуба теплее изношенной,  лопнувшей  по
швам. Однако эту истину,  неоспоримую  для многих предметов обыденной жизни,
большеносые  переносят  вообще  на все вещи, включая философию и литературу.
Они и тут не привыкли чтить старину: любая новая философия, новая литература
кажутся   им  предпочтительнее  старых   -только  потому,   что  они  новые.
Большеносые и тут  применяют в качестве меры все ту же ось от повозки,  что,
само  собой, есть совершенная бессмыслица,  ибо  эта  мера  применима лишь к
изнашивающейся  вещи.  Но  кто  же  когда-либо слышал,  чтобы  стихотворение
изнашивалось  от  частого  чтения?  А  большеносые именно  так  и  полагают.
Вероятно,  они просто уже не могут иначе, потому что рассматривают все и вся
только  с  точки  зрения выгоды.  Потому-то они  и  ценят  выше  всего такую
литературу, от которой ожидают для себя выгоды, что уже само по себе нелепо.
Они называют ее  "деловой литературой": это  книги, в  которых  говорится  о
политике, об обществе,  и авторы их усиленно  претендуют на полезность своих
трудов. Вообще на взгляды автора здесь обращают гораздо больше внимания, чем
на его стиль. Что, впрочем, вполне объяснимо, ибо взгляды  и  в  самом  деле
изнашиваются, как оси у  городских повозок. Не  удивительно, что большеносым
то и дело приходится придумывать себе новые взгляды.
     Вначале  я, как  ты помнишь, боялся за исход своего путешествия  в этот
далекий и чуждый мне  мир, предпринятого  - что  уж скрывать,  -  из чистого
любопытства,  и  сильно  сомневался,  принесет  ли оно хоть какую-то пользу.
Однако теперь я знаю, что благодаря ему я сделал большой шаг вперед в  своем
развитии. Только  теперь, достигнув вполне зрелого возраста, я могу сказать,
что мое образование  завершено - не потому, что я досконально познал здешний
мир - со всеми  его удобствами и неудобствами, и  не  потому, что узнал, как
будут  жить  люди  через  тысячу  лет, а  потому, что  понял  разницу  между
привычкой воспринимать людей такими, каковы они есть, и попыткой установить,
какими они должны быть. Об этом я беседовал со многими большеносыми. Все они
думают только  о  том, какими  люди должны быть. Зачем вам это? - всякий раз
спрашивал я. - Затем, отвечали мне, чтобы научить  людей быть такими, какими
они  должны  быть.  Что  за  глупость,  думал  (но  не говорил) я  в  ответ:
во-первых, у них существует добрая сотня представлений о том, какими  должны
быть люди, и все эти представления противоречат одно  другому, во-вторых же,
и это главное, люди все  равно останутся такими,  каковы они есть. Как кошка
не может не  ловить мышей, так и человек  не может не искать своей выгоды, и
испокон  веку  он  рисковал  всем, чтобы приобрести выгоду за счет  другого.
Много ли в таком случае проку от самого изощренного философствования? Однако
большеносым ничуть не надоедает философствовать на эту тему, ибо они мечтают
построить мир, справедливый и счастливый для всех. Одни верят, что это будет
возможно, когда  во главе государства  станут мудрецы, другие полагают,  что
подобный  мир  будет  построен,  когда  у  каждого  будет  больше,  чем  ему
необходимо, третьи считают, что для  этого достаточно лишь поровну  поделить
имущество  всех между всеми... Все это  сплошная глупость. Вот он, сделанный
мною шаг вперед: в мире большеносых я наконец понял, что никакие шаги вперед
невозможны.
     Уже в течение по меньшей мере  трех тысяч лет (считая назад  от времени
большеносых) мудрецы убеждают нас, что рая  на  земле быть не может. Сколько
ни есть  на свете  мудрецов,  совершенно разных, это  единственный  пункт, в
котором  все они сходятся. Однако большеносые не  желают признавать и этого.
Они лгут сами себе,  утверждая, что с помощью все новых "шагов вперед" можно
когда-нибудь  достичь  земного рая. Вм