из  последних  писем я уже  писал, что  после  частной  жизни
большеносых решил познакомиться  и  с их общественной  жизнью, то  есть с их
жизнью  в  государстве.  Это  было  одной  из  причин, почему я  покинул дом
господина Ши-ми и перебрался сюда, в Го-ти Ни-цзя. Я уже успел познакомиться
с несколькими интересными людьми, но об этом позже. Сейчас я хочу рассказать
тебе о народных увеселениях.
     Я  давно  понял, что  ни господина  Ши-ми,  ни  госпожу Кай-кун  нельзя
считать типичными, распространенными примерами большеносых. Госпожа  Кай-кун
-женщина высоко образованная,  а  господина  Ши-ми,  невзирая на  странность
некоторых его взглядов,  с полным  основанием можно  причислить к философам;
кроме  того, он сведущ  и  в  музыке. Нет, господин Ши-ми и госпожа  Кай-кун
выделяются из общей массы большеносых, причем заметно. Впрочем, такие люди и
у нас выделяются из толпы.
     На  улице же  толпится  масса серых,  груболиких  людей  с безрадостным
взглядом. Я уже  говорил, что мысли большеносых легко прочесть по  их лицам.
Почти на Всех лицах написана лишь нелюбовь к окружающему миру. Возможно, это
от коровьего молока, которое они  употребляют столь неумеренно? Или  же  это
постоянное  недовольство -  результат  их  суетливой  жизни,  их неизбывного
стремления все шагать и шагать куда-то? А сами они этого просто не замечают?
     Я  и  не  предполагал, что у большеносых  имеются  народные увеселения;
однако они есть. Уверяю тебя: это еще хуже, чем даже их вечное недовольство.
С тех пор,  как господин Ши-ми возил меня смотреть на эти увеселения, прошло
уже  довольно много времени: это было еще до того, как  я написал предыдущее
письмо. Они  считаются  крупнейшим празднеством года и длятся около половины
лунного  месяца, объяснил  он.  Называют  их  "Праздником  осенней  Луны"  и
проводят  на  огромном  лугу   неподалеку  от   центра  города.  Описать  их
невозможно. За  всю свою жизнь я, пожалуй, не видел вещи, которая вызвала бы
у меня большее отвращение. Тем не менее, я провел  там несколько часов.  Уже
издали было видно зарево над  домами, точно там разгорался невиданный пожар.
Чем ближе  мы подходили, тем громче и невыносимее становился шум. Хоть  я  и
привык передвигаться  по  городу без всякого  страха, здесь  я вынужден  был
крепко  ухватиться  за  рукав  господина  Ши-ми.  Со  всех  сторон  на  меня
обрушивались  визг, треск,  звон, издаваемые тысячами бубенцов, барабанов  и
трещоток.  Оказалось,  это  -  музыка.  Чтобы  расслышать  друг  друга,  нам
приходилось кричать во все горло. - "Что сказал бы мастер Бэй Тхо-вэнь, если
бы  услышал все это?" -  прокричал  я.  -  "Он же был  глухой! "  -  крикнул
господин Ши-ми мне в ответ. - "Да, теперь я понимаю! " - воскликнул я.
     Сначала  я просто  ничего  не  видел. Когда  же  глаза  мои привыкли  к
слепящему, мелькающему и  вспыхивающему свету бесчисленных ламп, я разглядел
огромные  вертящиеся  колеса  и парящие  в  высоте  качели; в  них болтались
большеносые, одержимые отчаянной храбростью - или,  скорее, самоубийственным
желанием узнать, что чувствует выпущенный из пращи  камень.  Кругом  воняло,
ибо  эти  увеселения, очевидно, подразумевают и возможность справлять  нужду
везде, где бы она ни дала  о себе знать, а поскольку важнейшим из увеселений
большеносые считают поглощение неограниченного количества Бо-шоу и Малюй, то
и опорожняться им приходится часто и помногу.
     Я, конечно, отказался от удовольствия поездить на гигантском колесе или
болтающихся цепях. Но после того, как я, - все  еще крепко держась  за рукав
моего  верного   друга,  -  в  течение  почти  целого  часа  осматривал  это
празднество, мне ничего не оставалось, как последовать за господином Ши-ми в
одно  из  "питейных  заведений".  Это  оказался огромный  шатер,  где  из-за
человеческих испарений пахло, как в конюшне. Группа  музыкантов на небольшом
возвышении в середине шатра  исполняла  громкую  и резкую музыку, не имеющую
ничего общего с музыкой мастера Бэй Тхо-вэня. Большинство людей было одето в
странные зеленые одежды, а на  головах у них были смешные маленькие шляпы31.
Невероятно толстые служанки, которых, по словам  господина Ши-ми, долго учат
одному-единственному  трюку - носить в руках по десять,  двенадцать и больше
кружек "Бо-шоу" одновременно, пробирались от стола к столу, раздавая кружки.
Платить надо сразу. Большеносые - многие со странными украшениями, бумажными
цветами или хвостиками каких-то животных на шляпе - хлопали себя по бедрам и
вопили без  видимых причин. Не  успеет  служанка принести  кружки, как  они,
широко разинув  рот, уже  опрокидывают  их  целиком  себе  в  глотку.  Через
определенные  промежутки времени музыканты,  и  без  того заглушающие  своей
музыкой  все  на свете, исполняют одну и ту же  короткую, но, судя по всему,
чрезвычайно  любимую публикой  песню,  смысл которой  остался  мне не совсем
ясен.  Сначала  они  выкрикивают какие-то,  слова, после  чего  следует  три
страшных  удара по  огромному  барабану. По этому знаку все  поднимают  свои
Бо-шоу, и каждый заливает в себя  столько, сколько может поглотить  за  один
раз.  Затем все начинают дико  вопить и звать  служанок,  чтобы  те принесли
новые кружки. Тогда в шатер с улицы вкатывают огромные бочки, и  здоровенные
демоны  в кожаных фартуках, с ладонями, как лопаты,  протыкают эти  бочки  в
известных местах, чтобы жидкость хлынула в кружки.
     Ясно, конечно,  что  захмелевшие  большеносые  в самом  скором  времени
начинают  спорить  друг с другом  или с подносящими  кружки служанками. Этот
спор  моментально переходит в драку, и  тогда появляется  еще  один демон  с
руками-лопатами:  он  хватает  смутьяна,  беспомощно  болтающего  ногами,  и
вышвыривает  из  шатра   вон.   Все  это  сопровождается  более  или   менее
сочувственными  воплями его  товарищей, после чего  музыканты снова  заводят
любимую песню, и все подхватывают ее грубыми, низкими голосами.
     Продолжается это примерно до полуночи; тогда свет в шатре гасят и бочек
больше не  вкатывают. Одни из  большеносых  к  тому  времени уже  лежат  под
столами,  другие  же,  совсем  опьянев, принимаются  колошматить кружками по
столу, требуя  еще Бо-шоу. Но им не дают.  Следует воздать  должное мудрости
городской  управы,  ограничивающей  распитие этого  напитка,  - очевидно, из
страха  перед тем, что иначе большеносые разнесут весь город. Музыканты тоже
собирают  свои инструменты. В шатре раздаются лишь брань да отрыжка  пьяных.
Наконец они расползаются по домам.
     Пошли и  мы, ступая  с  осторожностью, чтобы не  угодить в  дерьмо  или
блевотину;  я  был  совершенно оглушен. Большеносые  же выдерживают все  это
четырнадцать дней подряд. Видимо, таким  образом они пытаются забыть о своем
недовольстве  или изгнать  его  из своей  души  силой. Некоторые  - из  тех,
конечно, кто  еще способен держаться  на  ногах, -  бросают в воздух шапки и
издают громкие нечленораздельные крики. Многие садятся в свои повозки Ма-шин
и нередко наезжают на дерево,  вызывая у остальных неудержимый хохот. Таковы
увеселения большеносых. Я  спросил господина  Ши-ми:  неужели ему  это  тоже
нравится? Нет, отвечал он, ему просто хотелось, чтобы я увидел и это, ведь я
хочу узнать о них побольше. Что ж, в этом он прав.
     Другое  подобное празднество устраивается,  по словам  господина Ши-ми,
зимой. В отличие от  "Праздника осенней Луны", от которого можно уклониться,
Просто не  пойдя  на него, этот праздник происходит везде, так  что избежать
его нельзя. Я  его тоже  еще  застану, предупредил он меня.  Подробности он,
впрочем, рассказывать не стал.
     Сейчас,  когда   я  пишу   эти  строки,  "Праздник  осенней  Луны"  уже
завершился.  Заканчивают  его  так же  быстро,  как и  начинают. Большеносые
ломают питейные шатры и увеселительные заведения, собирают и УВОЗЯТ обломки.
На лугу остаются  лишь кучи мусора и дерьма. Как они  поступают с ними, я не
знаю. Вероятно, они  полагаются на дожди, идущие здесь достаточно часто, так
что к началу следующего  "Праздника осенней Луны" все будет смыто. С дерьмом
же, лежащим на  улицах  города,  происходит, по моим наблюдениям, следующее.
Большеносые в своих повозках Ма-шин ездят по нему с  огромной скоростью, оно
раздавливается,  измельчается и  в конце концов уносится ветром. От этого-то
воздух и полон  жирной  копоти,  к которой сами большеносые,  впрочем, давно
привыкли. Меня удивляет  лишь, как ее  выносят  животные и растения. Я много
думал над этим, но ответ на свой вопрос нашел только позавчера. Дело в  том,
что позавчера я  в горнице постоялого двора познакомился с одним чрезвычайно
интересным   человеком.  Представь   себе:  просторная  горница,  состоящая,
собственно, из  нескольких  выложенных коврами,  соединенных  друг  с другом
лесенками и мостиками маленьких,  очень уютных горенок,  и  всюду столики  и
удобные кресла. Ими может воспользоваться  любой из гостей. Время от времени
появляются слуги  и спрашивают, не изволит ли гость чего-нибудь пожелать.  Я
люблю сидеть в этих  горенках, потому что людей здесь всегда  довольно много
(среди них есть и женщины), так что мне есть за чем понаблюдать, да и беседы
завязываются легко.
     Так я и встретился позавчера здесь, внизу, с одним  господином, который
показался  мне не принадлежащим к  самому примитивному  типу большеносых. Он
был велик ростом, как почти  все  большеносые, и у него  была могучая черная
борода. Когда я вошел в горницу, он  уже сидел там и читал книгу.  Свободных
столиков не было,  поэтому  я  подошел к  нему, сделал одну треть  поклона и
спросил:
     - Позволит ли  высокопочтенный  бородатый мандарин, чье добросердечие и
долготерпение несомненно  заслуживают  восхищения  даже  далеких  правнуков,
недостойному  представителю далекого  и малозначительного народа  осквернить
своим присутствием чистейший воздух, незримо парящий над этим  замечательным
столиком?
     Бородатый господин  поднял глаза, поглядев на меня  сначала с некоторым
недоумением, но потом показал  зубы  и произнес: "Пожалуйста".  - Вот и все,
что он сказал: "Пожалуйста". Формулами вежливости  большеносые пренебрегают.
Мне это давно известно; я  знаю также, что мои вежливые выражения -  хотя я,
как ты мог заметить хотя бы по вышеприведенному обращению, и так сокращаю их
почти  до  неприличия,  -  непонятны  большеносым  и вызывают  у них  скорее
отрицательные  чувства. Однако  отвыкнуть от привычки  к  вежливой речи я не
могу, да и не хочу  этого делать. Я не нахожу  в себе  сил отказаться от тех
принципов,  которые были заложены воспитанием и бессмертным (хотя могу  ли я
теперь хоть что-то назвать  "бессмертным"?)  учением  Кун-цзы. Перевоспитать
жителей этого мира я не надеюсь;  просто я так чувствую  себя  лучше.  То же
самое  я сказал и госпоже Кай-кун, когда она попросила меня хотя бы во время
любовного акта не употреблять формул вежливости и хвалебных описаний тех или
иных частей ее совершенного тела.
     Итак,  бородатый господин сказал "пожалуйста",  и я,  сделав  еще  один
поклон, сел. Когда  подошел слуга, я  заказал себе напиток, полюбить который
успел уже здесь,  в  Го-ти  Ни-цзя: он красного  цвета,  довольно  крепок  и
называется "Кан  Ба-ли"32. Бородатый господин сначала продолжал свое чтение,
но  когда  я извлек  из  маленького  кожаного  футляра  (прощальный  подарок
господина Ши-ми) одну из благоуханных  огненных  жертв моего  любимого сорта
"Да  Ви-доу"  и   зажег  ее,  он  вновь  оторвался  от  книги  и  с  видимым
удовольствием потянул носом. Я  предложил  и ему взять себе одну "Да Ви-доу"
из моего футляра. Он с благодарностью согласился, и у нас завязалась беседа.
Потом мы заказали еще бутылку Шан-пань.
     Этот господин -  он и по сей  день живет в Го-ти  Ни-цзя,  я часто  его
вижу, - мастер по выращиванию леса. Родом он из одного города на севере; там
есть особая школа лесников, в  которой он учитель.  В  Минхэнь же он прибыл,
чтобы поучиться самому. Его  имя, сказал он, мне наверняка не удалось  бы не
только запомнить, но и выговорить, а потому мне лучше называть его дружеским
именем. У  большеносых  вообще  имеется, по  крайней мере,  два имени:  одно
официальное  и еще одно, а иногда два  неофициальных, Которыми их называют в
кругу друзей. Так, у  господина Ши-ми это имя, Ши-ми  (или Шу Ши-ми), и есть
официальное,  дружеское же его  имя  -  Ма'си  Май-лян -  так его  называют,
например,  друзья-музыканты. А  достопочтенная вдовая госпожа  матушка зовет
его Пу П'си. Официальное имя его достопочтенной  вдовой госпожи матушки тоже
Ши-ми, дружеское же  имя  у нее Е Гань-на, однако господин Ши-ми называет ее
Ма-ма. У  госпожи Кай-кун тоже есть дружеское имя: А Га-та. Других дружеских
имен у нее нет. Правда, я зову ее "Весенним  миндальным деревцем на утренней
заре". Но это так, к слову.
     Бородатый  господин   предложил,  чтобы  я  для  простоты  величал  его
дружеским именем Юй Гэнь.
     С мастером Юй Гэнем - на это звание он, очевидно, имеет полное право, -
мы говорили о той копоти, которая загрязняет здешний воздух.
     Да,  это большая проблема, согласился  Юй Гэнь-цзы, однако  большеносые
долго ее не замечали. В ответ на мой вопрос, как выносят эту копоть животные
и растения, он сообщил,  что о животных он ничего сказать не  может,  потому
как в них не разбирается, зато хорошо разбирается в деревьях, а  с ними дело
обстоит действительно очень плохо. Они этой копоти  не  выносят, точнее: уже
не выносят. - А что  с ними происходит? -  спросил я. - Как что? - отозвался
мастер Юй  Гэнь. - Они гибнут. Сначала  желтеют и увядают, опускают ветви, а
потом умирают  и валятся на  землю. Первыми гибнут хвойные (они, считай, уже
погибли), потом - лиственные деревья. Если  бы мы  с вами  выехали за город,
сказал он, то нам недолго пришлось бы искать,  чтобы обнаружить в лесу такие
проплешины и прогалы, увеличивающиеся с каждым годом. Еще немного, возможно,
всего  несколько  лет  -  и  говорить придется  уже  не  о прогалах, изредка
попадающихся среди  здорового леса, а об уцелевших  островках зелени посреди
безжизненного чернопенья. А еще через несколько лет не станет и их.
     Дело  в том, что большеносые, в своем безумном стремлении  шагать  куда
глаза глядят, в течение десятков и даже сотен лет сбрасывали на лес и вообще
на природу все свои отходы. - Деревья, они же не могут крикнуть и позвать на
помощь, - говорил Юй Гэнь-цзы.  - Они лишь жалобно шелестят своими листьями.
Вот их и насиловали все кому  не  лень. Они  мужественно боролись, но настал
миг, когда все их силы оказались исчерпаны. Пройдет еще немного времени, и у
нас, скорее всего, больше не будет леса.
     - Что же делается, чтобы предотвратить это? - спросил я.
     - Ничего не делается, - махнул рукой мастер Юй Гэнь, - Правда, мы - я и
мои  товарищи, -  выступаем, кричим, так сказать,  от имени деревьев, но те,
кто эту грязь производит, сильнее нас, все министры их друзья-приятели.
     - Вот оно что, - сказал я. - Понимаю. Министры продажны.
     - Да, - подтвердил мастер Юй Гэнь.
     - Я так и думал, - продолжал я. (Мир  и  в этом  ничуть не изменился, -
добавил  я  про  себя.)  Министры   по-прежнему  продажны.  Старая  история.
Очевидно, дурное способно пережить века и даже тысячелетия. Пожар уничтожает
дом, но клопы остаются.
     - Да, так оно и есть,  -  проговорил мастер Юй Гэнь.  - У леса осталась
только  одна  надежда:  министры  любят  охоту  (значит,  и  тут  ничего  не
изменилось).  Охота считается господским, благородным занятием, своего  рода
привилегией. И если в один прекрасный день, - тут Юй Гэнь-цзы поднял руку, -
лес  начнет гибнуть и там,  где охотятся министры, если там не станет больше
косуль  и  оленей, на которых  они могли  бы  охотиться,  тогда, возможно, и
министры захотят что-то предпринять для  спасения леса. Однако тогда, скорее
всего, будет уже поздно.
     Я ощутил к Юй Гэнь-цзы глубокую симпатию.
     - Я знаю, - сказал я, - что у  вас нет ни  императора, ни вана, который
мог бы дать по рукам этим продажным министрам, а то и обезглавить одного или
двух из них... - Мастер Юй Гэнь засмеялся.
     -  Но  уверяю вас, - продолжал я, - что казнь продажного министра часто
бывает   поистине   чудодейственным   средством!  Мира,   правда,  этим   не
переделаешь, но зато министры  потом  несколько лет  подряд  опасаются брать
взятки.
     -  Вы  говорите так, сказал он, - точно  прибыли из другого мира.  -  Я
промолчал.  Мне  не  хочется  открывать  свое истинное происхождение слишком
многим.
     Сейчас о нем знают только господин Ши-ми и госпожа Кай-кун; ими я хотел
бы пока и  ограничиться.  Кроме того, я еще слишком мало знаю  почтенного Юй
Гэнь-цзы, чтобы составить о нем достаточно полное мнение.
     -  Вы  правы, у нас больше нет императора, который мог бы дать по рукам
продажным министрам,  да и министра у  нас казнили в последний  раз... Очень
давно. Лет сто пятьдесят назад.
     - Это слишком давно, - заметил я.
     - Кроме того, наш последний император и сам был невежественным тупицей.
     - Ви-гэй Деревянноголовый? - уточнил я.
     -  А,  вы  знаете  историю,  -  сказал  он.  -  В  общем,  сейчас  наша
политическая система основывается на том, что император - это сам народ.
     - Тогда, - предположим я, - возможно, эта система плоха?
     -  Нет, - возразил  мне господин Юй  Гэнь очень серьезно, -  система не
плоха. Плохи люди.
     - Мудрецы учат, - начал я и поправился: -  Я  имею в виду наших древних
мудрецов;  они учат,  что хороша только та  политическая система, которая на
плохих людей и рассчитана.
     - На плохих или на глупых?
     - Что касается политических систем, - сказал я, - то здесь наши мудрецы
уравнивают  плохих  и  глупых. Однако вашему  миру  эти  принципы,  конечно,
кажутся устарелыми. Вы уважаете лишь новые принципы.
     Прости, мой милый Цзи-гу,  но меня прервали. Свои письма  я пишу теперь
то у себя, наверху, то здесь,  в нижней горнице. Те страницы, которые ты уже
прочел,  я  писал  внизу.  И  тут  пришел  господин  Юй  Гэнь  и  с  большим
любопытством  заглянул  в  мою  рукопись  -  большеносые ведут  себя  весьма
непосредственно, к чему здесь волей-неволей приходится привыкать, - впрочем,
он лишь выразил свое восхищение красивыми иероглифами,  которые остались для
него,  по  его  словам, "Ки Тайской грамотой".  Я сказал ему, не солгав, что
пишу письмо далекому  другу. Он  сообщил, что хочет сегодня вечером посетить
одну общественную  харчевню, где бывают танцы, и предложил мне  пойти с ним.
Поскольку я считаю своим долгом знакомиться со всем, чего не знаю,  я принял
его приглашение. Поэтому я заканчиваю свое письмо. Завтра  я положу  его  на
почтовый камень.  Возможно, на нем будет лежать  письмо от  тебя.  Мастер Юй
Гэнь уже ждет, меня внизу. Крепко обнимаю тебя -
     Твой Гао-дай.

ПИСЬМО ДЕВЯТНАДЦАТОЕ
     (понедельник, 11 октября)
     Мой дорогой Цзи-гу,
     уж  и не знаю,  к  чему отнести виденное мною вчера  -  к частной жизни
большеносых  или к  общественной.  Я снова сижу  в  Го-ти  Ни-цзя,  в нижней
горнице; полдень еще  не наступил.  С мастером Юй Гэнем  мы уже виделись: мы
вместе  завтракали. Однако после этого он  снова  направился к  себе,  чтобы
попросить горничную поставить ему  холодный компресс на голову. Не то что бы
он был со  мной  нелюбезен, скорее просто скуп на  слова.  Сегодня  утром он
должен был пойти на лекцию, которую читает один его товарищ, тоже лесник. Но
здоровье, сказал  господин  Юй  Гэнь,  важнее, и  вообще в течение ближайших
четырех  часов  его лучше  не  будить. Я  выразил ему  глубокое  сочувствие,
сообщив, что и сам чувствую себя не лучшим образом.
     Однако письмо я  все  же  решил  написать и после обеда  отнесу его  на
почтовый камень вместе со вчерашним.
     Итак,  вчера  мы  с  мастером  Юй  Гэнем  отправились из нашего уютного
обиталища, именуемого  Го-ти Ни-цзя, в общественную  харчевню, р