тал изображать в основном неприятных  (в  том числе
самого себя), но тем не  менее ему удалось по-своему избежать общей  тяги ко
всеохвату: холст  он прописывал до  конца, но изображаемые  им  сцены как бы
погружены  во тьму. На его картинах всегда царит  жутковатая  ночь, и фигуры
людей похожи на  привидения. Этот мастер жил около трехсот лет назад в одной
из  северных стран54,  и  я уверен, что  ему  тоже было страшно жить в  мире
большеносых.
     После ужасов  и  катастроф  живописцы большеносых  больше  всего  любят
изображать голых людей. Господин Дэ Хоу, показывавший мне картины и дававший
кое-какие объяснения, сказал, что это "боги древности". Этого я так до конца
и не понял. Хотя возможно, конечно, что много сотен или даже тысяч лет назад
большеносые верили  в  существование голых богов. Тогда  получается,  что их
прибитый к перекладинам  бог (кстати,  тоже изображаемый почти совсем голым)
где-то в начале эпохи  Восточной  Хань вытеснил  этих голых богов древности.
Однако  все картины,  изображающие богов древности, написаны в гораздо более
позднее время; чем  это объяснить,  не  знаю.  При этом особое  предпочтение
живописцы большеносых явно отдавали богиням. Впрочем,  все  эти  картины  по
большой  части  весьма жизнерадостны, а некоторые богини даже  напомнили мне
госпожу Кай-кун, столь часто позволявшую мне таким же образом любоваться ею.
Изображения цветов  редки;  если  цветы и  изображаются, то, как  правило, в
нарочно устроенном беспорядке.
     И все же я был весьма благодарен господину Дэ Хоу за то, что он показал
мне  картины и объяснил все, что сумел. Покинув дом  с картинами, мы зашли в
харчевню и вместе  пообедали,  после чего  я  сердечно  с  ним  распрощался,
отвесив ему полтора поклона.
     Большеносые знают, кстати, и другой способ создавать картины. Для этого
у них есть такие  черные шкатулки,  в  которых заключен хитроумный механизм.
Нужно нажать пуговку (опять пуговку! ), а  потом  отнести  шкатулку в особую
лавку;  спустя  некоторое  время  тебе  возвращают  твою  шкатулку  вместе с
маленькими картинками  на блестящей бумаге, на которых ты к своему удивлению
видишь все  то, что тебя окружало,  когда ты  нажимал пуговку.  Пользоваться
шкатулкой совсем несложно. У госпожи Кай-кун есть  такая, и я сам нажимал на
пуговку, когда госножа Кай-кун в платье с волнистым узором стояла у себя  на
балконе. Потом я увидел госпожу Кай-кун в этом платье на блестящей картинке,
хотя она  к тому времени  давно  уже  носила другое. Есть  и  картинки,  где
изображен  я, и много картинок, сделанных мною,  когда  госпожа Кай-кун была
совсем нагишом.  Я думаю взять  несколько таких картинок  с  собой, чтобы ты
тоже смог  ее увидеть. Поскольку пользоваться  этими шкатулками, а значит, и
создавать картинки очень легко, за это  охотно  берутся даже самые бездарные
люди. И происходит  то,  что  не  могло не  произойти: после  того,  как это
перестало  быть труднейшим искусством, люди начали  бездумно изображать все,
что только попадется им на глаза. Так, у госпожи Кай-кун, к примеру, имеется
картинка -  я  обнаружил  ее случайно,  - на которой  изображен  ее  прежний
супруг, что-то размешивающий в котелке деревянной ложкой. Спрашивается, кого
это  может заинтересовать,  чью душу тронуть? В доме с картинами  я, кстати,
видел одну картину, где показано, как кому-то отрубают голову. Это заставило
меня подробнее расспросить господина Дэ Хоу о наказаниях, применяемых в мире
большеносых.  Я  узнал удивительнейшие  вещи. Казнь  через  обезглавливание,
равно  как через удушение или повешение в  Ба  Вай  и многих других  странах
отменена,  хотя и не  так давно.  Отдельные части тела преступникам тоже  не
отсекают,  и палками их  не  бьют,  -  Что же,  у  вас  вообще не наказывают
преступников?  - удивился я. -  Почему же,  возразил господин Дэ Хоу. Однако
теперь,  по  крайней  мере  в  стране Ба Вай,  применяется  только два  вида
наказания:  за сравнительно  легкие  провинности осужденный должен  уплатить
выкуп, а за серьезные его сажают в темницу, где его, однако, больше никак не
карают и даже кормят.
     Что ж, это, без сомнения, установление весьма благородное и человечное,
какого  я  даже не ожидал найти у большеносых. Ты ведь  знаешь, что я и  сам
давно разуверился в пользе жестоких и мучительных  наказаний, ибо  они никак
не  способствуют исправлению  преступников, на чем столь  упорно  настаивают
сторонники так  называемой "правовой школы"55. Такие наказания столь же мало
способствуют улучшению человеческой природы, сколь и пространные поучения. Я
спросил у господина Дэ Хоу, привело ли человечное  обращение с преступниками
к  улучшению нравов - или, наоборот, мягкость наказаний лишь увеличила число
преступлений?  - Не произошло ни того, ни другого, ответил господин Дэ  Хоу.
Насколько ему известно, все осталось, как было, ничто не изменилось. Эти его
слова, признаюсь,  сильно  меня  опечалили. Не потому,  что  я таким образом
лишился  еще  одного довода против жестокости  наказаний,  а  потому что - в
который раз! - был вынужден  убедиться, что людей ничем не исправишь, где бы
они ни жили, - здесь, в стране большеносых, или в Срединном царстве. Награды
за достойное поведение у них,  кстати, совершенно отменены. Сохранились лишь
наказания.  - Почему  так? -  полюбопытствовал  я. Мой  вопрос весьма удивил
господина  Дэ  Хоу.  Оказалось,  он  никогда  даже не  слышал  о том,  чтобы
государство  не  только  наказывало  преступников, но и  вознаграждало людей
добродетельных.  Ему,  сказал  он,  такая  мысль  представляется  совершенно
непривычной, правителям же она показалась бы и вовсе нелепой.
     Недавно  я  получил  письмо.  Оно долго искало  меня и  наконец  нашло.
Написал  его  один  из  тех  судебных  стряпчих,  о  которых  я  как-то тебе
рассказывал. Письмо это, поначалу сильно меня обеспокоившее, вновь заставило
меня задуматься о наградах и  наказаниях.  Помнишь,  как я описывал тебе мою
первую встречу  с  повозкой Ма-шин,  сразу после  прибытия? Теперь  я хорошо
понимаю, что со мной произошло тогда. Беззаботно и в полном неведении я стал
переходить  дорогу.  Повозка  непременно  наехала   бы   на  меня,  если  бы
управлявший ею большеносый не попытался меня объехать. Это, однако,  удалось
ему лишь ценой удара повозки о дерево, отчего  повозка разрушилась. Водитель
же,  как  я  теперь знаю,  получил довольно  сильную  рану  в голову, и  ему
пришлось лечиться. Повозку же починить не удалось, и он ее лишился.
     И  вот этот  господин, к  счастью,  уже совершенно выздоровевший, путем
долгих и утомительных розысков  узнал наконец, как меня зовут и где  я живу.
Он желает, чтобы  я  купил ему новую повозку.  Так написал мне  от его имени
указанный   стряпчий.  Само  по   себе  это   желание  кажется  мне   вполне
обоснованным,  ибо,  во-первых,  я  действительно  виноват  в разрушении его
повозки, а во-вторых  он все-таки спас мне жизнь, наехав на дерево, а не  на
меня.  Однако   письмо,  присланное  мне   указанным   стряпчим,  составлено
исключительно  грубо  и   невежливо   -  даже  для   большеносых,  к   общей
невоспитанности  которых я, кажется,  уже  привык. Стряпчий требует, чтобы я
уплатил  сумму,  равную  десяти  ланам серебра.  Зовут его господин  Кэй-в'.
Получив это письмо я, как и всякий человек, которому вдруг  приходится иметь
дело  с судом,  пережил  сильный  испуг. Однако,  придя  в  себя  и  немного
поразмыслив, я решил не  давать  им определенного ответа  и вообще  тянуть с
этом  делом, сколько получится, лучше всего - до моего отъезда. А там хозяин
повозки и этот неотесанный господин Кэй-в'  могут взыскивать с  меня  деньги
сколько влезет.
     Согласен, что такое поведение  нельзя  назвать совершенно нравственным,
ибо  я ведь и  в самом деле нанес этому господину ущерб.  Но  я говорю себе:
повозки Ма-шин и так наносят большеносым  ущерб, причем гораздо  сильнейший,
так что уменьшение их числа даже на одну повозку пойдет им только на пользу.
Поэтому платить  я не буду. Таково мое моральное  оправдание;  оставшиеся же
ланы  серебра и пять золотых  чашечек (мой неприкосновенный  запас) я  лучше
оставлю госпоже Кай-кун. Вообще же я  думаю обсудить  это дело  с господином
судьей Мэй Ло, поскольку лучше него в нем никто не разбирается.
     На этом  заканчиваю и сердечно обнимаю  тебя, мой бесценный друг; я уже
нетерпеливо считаю дни, каждый из которых приближает миг нашей встречи.
     Твой Гао-дай.

ПИСЬМО ТРИДЦАТЬ ВТОРОЕ
     (суббота, 22 января)
     Дорогой Цзи-гу,
     спасибо за большое и подробное письмо. Сейчас я  не буду разбирать всех
вопросов,  которые ты затронул,  ибо до  моего возвращения  осталось  совсем
немного. Так что ты не  слишком утруждай себя выполнением моих обязанностей,
а отвечай всем  так:  я написал,  что приеду вскоре после последнего зимнего
полнолуния.  У  нас  нет  больше дел настолько срочных,  чтобы они не  могли
подождать до  того времени. Однако к одному вопросу я все же хочу вернуться,
тем более,  что  он прямо с этим связан.  Неужели  я действительно написал в
предпоследнем письме, что  день  моего  возвращения приближается  неумолимо?
Нет, я не сомневаюсь,  что ты  все прочел верно, - и  хотя уже не помню, как
именно  выразился, все же  хорошо помню, что в последнее время испытывал это
ощущение  довольно часто: неумолимость приближающегося дня отъезда повергала
меня в отчаяние. И все  же я  уеду,  ибо должен уехать. Тебе как никому, мой
милый Цзи-гу,  ведомы движения моей души и сердца,  а из  моих писем ты  мог
узнать их еще лучше. Да что говорить: это связано с госпожой Кай-кун.
     От путешествия в этот  далекий и чуждый для меня мир я мог ожидать чего
угодно, только не этого, да еще в моем, увы, уже более  чем зрелом возрасте.
Сейчас я снова сижу в  нижней  горнице моего постоялого  двора, давшего  мне
приют и уже почти ставшего для меня родным домом, попиваю ледяной Шан-пань и
вдыхаю благовонный дым одной из моих любимых  коричневых Да Ви-доу. Шан-пань
всегда пьют очень сильно  охлажденным.  В это время, зимой, пузатую  бутылку
чудесного напитка можно было бы просто вынести во двор и поставить в снег, и
она быстро бы  охладилась.  Но нет, большеносые так не поступают,  ибо знают
иной способ  создавать  холод. Этот  способ  действует и летом. Нам с  тобой
известно,  что  люди  (я имею  в виду  людей в нашей стране) умеют создавать
тепло;  холода они  создавать не  умеют. Когда  приходит  зима и  становится
зябко, можно разжечь огонь  в  очаге  или надеть  шубу. Однако летом,  когда
наступает  жара,  мы  не можем с ней  ничего  поделать,  и нам остается лишь
потеть, отдуваться,  издавать  стоны да искать  подходящее местечко  в тени,
лучше  всего где-нибудь у воды. Большеносым же и эта закономерность  природы
показалась  слишком  неудобной, и они  научились делать ледяные  шкафы. Если
открыть дверцу такого шкафа, тебя так и  обдаст холодом, точно ты повстречал
злого демона и почувствовал его  дыхание. Пузатую  бутылку оставляют в таком
шкафу  часа на два,  и она делается совершенно холодной.  У теплого Шан-паня
вкус  весьма  неважный. По  словам  госпожи Кай-кун,  теплый Шан-пань -  это
"конец света".
     Зачем я рассказываю  тебе обо всем этом?  Затем, чтобы отвлечься от тех
вещей,  которые  я  решился  тебе  рассказать   и   которые,  как   ты   уже
догадываешься, разбивают мне сердце. Госпожа Кай-кун меня обманула. Она сама
употребила это слово; тем же словом она назвала и мои скромные развлечения с
маленькой  госпожой Чжун. Понятия о нравственности у большеносых таковы, что
женщины тоже предъявляют права на единоличное обладание мужчиной (впрочем, я
сильно сомневаюсь, чтобы оба они могли  радоваться  этому достаточно долго).
Госпожа Кай-кун рассказала, что  тогда, обнаружив все это дело  с  маленькой
госпожой  Чжун и сильно на  меня разгневавшись,  она решила мне отомстить. И
вот в один из следующих дней  (или,  точнее,  в одну из следующих ночей) она
отдалась  человеку,  в  свое время  долго  ее домогавшемуся.  Он  -  ученый,
выдержавший государственный экзамен, и зовут его господин Хэ Сен-хоу.
     Разговор у нас с ней получился долгим и горьким. Сейчас я уже не помню,
что она рассказывала мне по своему побуждению, а  что выпытывал у нее я сам,
лишь  усугубляя  свои мучения.  Я  расспрашивал ее  так долго, пока не узнал
всего в мельчайших подробностях  -  и расстроился окончательно. Этот ученый,
господин Хэ Сен-хоу, вообще  живет  не в  Минхэне. Однако в то время  он  по
чистой  случайности  снова  приехал  и,  встретившись  с  госпожой  Кай-кун,
возобновил свои дерзкие домогательства,  которых не  оставляет уже несколько
лет. Госпожа Кай-кун, по ее словам, так сильно на меня гневалась, что в этот
раз  решила ему уступить. И позволила  ему разделить с ней ложе!  Ты видишь,
даже кисть дрожит в моей руке, стоит мне только подумать об этом. Меня  мало
утешает, что госпожа Кай-кун, как она сама утверждает, не испытала при  этом
особого наслаждения, поскольку тот ученый - то ли боясь простудиться,  то ли
из  иных соображений, -  не снял  чулок во время  любовного акта. Чулки же у
него  были  коротенькие  и  ужасного  коричневого  цвета. От  этого, сказала
госпожа Кай-кун, ей все время было смешно - несмотря даже на жажду мести.
     После  этого я целых несколько часов подряд размышлял, где нанять убийц
и  какую  смерть  ему  назначить. Больше всего мне  хотелось  его  оскопить.
Впрочем, потом, когда  я  немного остыл, мне  пришло  в  голову,  что, когда
госпожа Кай-кун рассказывала мне все это, его уже давно и след простыл.
     Однако мне пришлось сделать  из этой  истории еще один  вывод,  гораздо
более глубокий. Госпожа Кай-кун  любит меня много сильнее,  чем я до сих пор
думал. Я сообщил тебе это не из тщеславия.  Было бы лучше, если бы оказалось
верным  мое  первоначальное  мнение,  если  бы чувства госпожи  Кай-кун были
именно таковы, какими я и представлял их себе так долго: не любовь, таящаяся
глубоко  в сердце и с каждым  днем крепнущая, а мимолетное увлечение, легкое
приключение  красивой,  избалованной  женщины  со  странным  человеком,  вся
прелесть которого  в  этой странности и заключается.  Да, это было бы лучше,
потому что тогда мне было бы не так больно - о, если бы это было так! Теперь
же для меня нет ничего дороже любви госпожи Кай-кун, истинную силу которой я
познал только теперь.
     Как ты  знаешь, госпожа  Кай-кун  - единственный человек здесь  (кроме,
конечно,  господина  Ши-ми), которому известно  мое подлинное происхождение.
Все прочие считают меня лишь посланцем далекой страны, даже не догадываясь о
далеком времени. Но лишь теперь,  после наших  горьких бесед,  мне стал ясен
смысл некоторых слов, которые госпожа Кай-кун произносила в последнее время.
Лишь теперь мне ясно, в чем истинная причина ее печали. И  даже ее  "месть",
ради  которой  она  отдалась  этому шарлатану, выдержавшему  государственный
экзамен,  тоже объясняется  отнюдь не  только историей с  маленькой госпожой
Чжун.  Истинная  причина  заключается  в  следующем:  госпоже Кай-кун больно
расставаться  со  мной, она охотно поехала бы вместе со мной в  прошлое. Она
бросила бы все,  что у нее есть  в этом  мире, терпела  бы  все  неудобства,
которые ее несомненно ожидали бы в мире нашем, забыла  бы о напитке Шан-пань
и  даже  согласилась бы  есть жареных собак, - если бы я  только  взял  ее с
собой. Но ей  слишком хорошо известно,  что это невозможно.  Компас  времени
может перенести только одного.
     Поэтому, говорит она,  у нее теперь в жизни просто нет надежды.  А это,
говорит  она,  для  человека самое  страшное.  Будь  она  поглупее,  она  бы
придумала себе надежду, она  бы каждый день раздувала в себе ее  искорку - и
это помогло бы ей жить дальше. Но, увы, она не настолько глупа, чтобы суметь
обмануть  себя таким  образом.  Поэтому,  говорит  она,  ее  с  каждым  днем
охватывает все  более глубокая тоска,  и она спрашивает себя: ну  за что, за
что все это стряслось именно с ней?
     Что именно стряслось, спросил я. Она не ответила, но я  и так знаю: это
-  ее  необычайно сильная ("проклятая",  как она сама  выразилась) любовь ко
мне. Я говорю об  этом  опять-таки не  из  тщеславия. Признаюсь честно: я не
понимаю,  что нашла эта высокая, красивая  женщина в таком маленьком, далеко
не  молодом  и для  нее совершенно  не  значительном мандарине?  А  она, как
видишь, погружается в черную тоску,  делающуюся  с каждым  днем все  глубже,
оттого что  не видит  для  себя  никакой надежды. Потому-то  она и  уступила
домогательствам этого ученого господина, и не только  уступила, а  буквально
подбила его на это.
     Я понял ее невысказанный вопрос. Ей хотелось спросить, почему бы мне не
остаться здесь, вместе с ней, в этом мире?  Она боялась высказать его вслух.
А я - я  боялся на  него ответить. Поэтому я встал, отошел в  сторону и стал
разглядывать стену...
     И вот мне пришло в голову: я отправлю свои письма  в прошлое, на тысячу
лет  назад. Ты  сохранишь  их. В свое  время ты передашь  их в  запечатанном
конверте своему старшему сыну. Надеюсь, что они и дальше пойдут через века в
целости и  сохранности.  И  через  тысячу  лет придут  в этот  город, где  я
нахожусь  сейчас.  Возможно,  это произойдет уже через несколько месяцев - и
через  тысячу  лет.  Может  быть,  они  попадут  к  кому-то,  кто  сумеет их
прочитать.  И,  может  быть,  их когда-нибудь  прочтет госпожа  Кай-кун. Кто
знает, что может случиться через тысячу лет?
     И  если ты, моя прекрасная  госпожа  Кай-кун,  когда-либо  прочтешь эти
строки - что должно случиться, непременно случается,  как говорил Чжуан-цзы,
- то знай, что я любил тебя: я, который уже тысячу лет как мертв, любил тебя
всю эту тысячу лет. Теперь я скажу тебе, почему  не  остался тогда с тобой и
вернулся в свой мир: потому  что я принадлежу своему миру, и еще потому, что
обещал вернуться. Если бы я хоть  раз не выполнил своего обещания, то  жизнь
моя пришла бы в беспорядок, и я  перестал бы  быть  собой. Мне  понадобилось
много лет,  чтобы это понять, но  теперь я это  понимаю. Поэтому я  не  могу
остаться.  Я  должен уехать. Прости  меня - хотя  бы  ради того, что я любил
тебя. Если ты прочтешь  эти строки, моя прекрасная госпожа Кай-кун, попробуй
рассмотреть их со всех сторон, попробуй взглянуть на них  моими глазами, так
сильно страдающими от всякого  беспорядка. Но знай,  что я все  равно  любил
тебя.
     Прости и ты, мой любезный Цзи-гу, что вместо письма к тебе у меня вышло
письмо к госпоже Кай-кун. Верю, что ты, как друг, поймешь мою откровенность,
ибо  перед  кем  еще я  мог бы  так раскрыть свою  душу? Больше  пока ничего
написать тебе не могу.
     От всего сердца обнимаю тебя -
     твой Гао-дай.

ПИСЬМО ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЕ
     (пятница, 28 января)
     Мой дорогой друг Цзи-гу,
     настало предпоследнее  зимнее полнолуние. Кругом  все еще  лежит  снег.
Какая унылая погода!
     Вчера  я был в школе у  госпожи Кай-кун, где  она ведет  занятия. Школа
оказалась довольно большим зданием неподалеку от центра города, и шум там на
улице  стоит такой, что не слышно собственного голоса. Мне хотелось побывать
на уроке у госпожи Кай-кун, но оказалось, что, во-первых,  присутствие среди
учеников   постороннего  взрослого   человека   может  вызвать   неодобрение
начальства, а  во-вторых,  сама госпожа Кай-кун  смущалась бы и  нервничала,
зная,  что я за ней наблюдаю. Кроме  того, войдя вместе с ней в здание школы
(кстати сказать, весьма некрасивое и  грязное), я почувствовал,  что она как
бы преобразилась,  став из женщины учительницей. Она переступила порог иного
мира. Мне  показалось, что вокруг мгновенно изменилось  освещение.  Даже  со
мной  она  теперь  говорила  по-другому.  Я  отошел  в  сторонку,  продолжая
наблюдать.  Вокруг  бегали  и  шумели  ученицы  и ученики.  Госпожа  Кай-кун
разговаривала с  кем-то из учеников, потом с  коллегами, то  ест