рых
высокочтимых членов нашей Палаты поэтов, именуемой "Двадцать девять поросших
мхом  скал"),  так что порядочное количество своих книг поэт отвез к госпоже
Кай-кун. Когда к ней приду я, предположил господин Ши-ми, она и мне  подарит
такую книгу.
     Что ж, это тоже  способ  найти себе читателей.  Когда  я вернусь,  надо
будет рассказать о нем членам нашей достопочтенной Палаты поэтов.
     Слова господина Ши-ми (и его предостерегающий тон), признаться, вызвали
у меня сомнения, однако совсем не те, на которые, вероятно, были рассчитаны.
Возможно,  подумал  я, он  сам когда-то посвятил госпоже  Кай-кун  несколько
стихотворений, а  она их отвергла. Хотя возможно также, что  господин  Ши-ми
действительно  придерживается почти монашеского воздержания в вопросах пола,
ибо за все два месяца моего пребывания здесь я  ни разу не заметил не только
присутствия, но даже малейших признаков женщины в его  жизни;  а такие люди,
хоть я и  очень ценю  господина  Ши-ми,  все же слишком часто бывают склонны
отговаривать других от того, чем не привыкли наслаждаться сами.
     Это тоже одна из странностей здешнего мира. Полезно ли  это для нравов?
Не знаю. У нас женщина может быть женой или наложницей, матерью или дочерью;
еще бывают служанки и горничные. Смог ли бы ты считать женщину своим другом?
Так  же, как  меня?..  А здесь все иначе. Женщины  строят  из  себя  мужчин,
принимаются рассуждать, как они, а мужчины - очевидно, безвозвратно  утратив
большинство  истинно  мужских  качеств,  -  не  только  позволяют  им,  но и
принимают это как должное! (При  встрече с госпожой Кай-кун на  следующей Не
Дэ-ляо я, конечно, не стану обсуждать с ней этих вопросов.)
     К госпоже Кай-кун я, кстати, поеду один, без господина Ши-ми. Об этом я
тоже предупредил его. Но  он и тут не  выразил  неудовольствия,  потому что,
во-первых, в назначенный день у него опять "нет времени", во-вторых, мне, по
его мнению, все равно нужно учиться путешествовать по городу самостоятельно.
     Воспользовавшись этим, я попросил его не  счесть  мои слова  за обиду и
признался в желании совсем покинуть его, чтобы найти  себе другую квартиру и
прожить в ней оставшееся время. Я объяснил,  что  хотел бы получить возможно
более  полное   представление  об  этом  мире,  тогда  здесь,  находясь  под
благожелательной опекой господина Ши-ми, я  все-таки завишу от его привычек,
взглядов и предпочтений.  Конечно, ответил он, он прекрасно  меня понимает и
сам на моем месте поступил бы точно  так же. И обиды в этом никакой для себя
не видит. Ведь наша дружба от этого  не прекратится. Кроме  того, сейчас это
было бы удобно  и для него, потому что через некоторое время должна приехать
его мать, которая обычно проводит у  него несколько  Не  Дэ-ляо  в это время
года (его  овдовевшая госпожа  матушка  живет в другом городе, на севере), и
тогда она  сможет  жить  в  той  комнате,  которую  сейчас занимаю я;  хотя,
поспешно добавил он,  беря  меня  под  руку,  если я  и не перееду на другую
квартиру, ничего не случится, потому  что  он предоставит ей свою комнату, а
сам станет спать на диване в кабинете.
     Я сказал: что ж, мы все это еще обдумаем хорошенько. В душе я уже решил
начать самостоятельную жизнь.  Таким образом, в этом доме мне  осталось жить
всего  несколько  дней.   Однако  в  первую  очередь  мои   мысли  посвящены
предстоящей встрече с госпожой Кай-кун, и мысли эти чрезвычайно приятны.
     Нет, я не забыл мою любимою Сяо-сяо, и душа моя по-прежнему полна к ней
самой глубокой нежности. Напиши мне о ней. О том же, что вообще происходит в
моей семье, можешь  не  писать.  Тогда  на письма  у  тебя будет уходить еще
меньше времени.  В  конце концов, я, едва приехав, в мельчайших подробностях
буду  знать, насколько потолстели все мои достопочтенные тещи  и  которую из
моих наложниц в очередной раз одолевает чесотка.
     Обнимаю тебя сердечно, мой дорогой и такой далекий друг, и остаюсь -
     твой Гао-дай.
     РS:  К  сожалению, господин Ши-ми не  забыл о  своем желании одолжить у
меня компас времени. Сегодня утром он снова говорил со мной об этом.

ПИСЬМО ПЯТНАДЦАТОЕ
     (пятница, 17 сентября)
     Мой дорогой и превыше  всех любимый друг Цзи-гу, благодарю тебя  за оба
твоих  письма - я был вдвойне приятно поражен, получив их, к  тому же письма
такие большие, -  они пришли  одно  за  другим. Отпечаток  лапки моей  милой
Сяо-сяо  очень  меня  обрадовал. Ты спрашиваешь, не  против  ли я, чтобы мой
любимый жеребец по кличке "Белый сон о восходящей луне" покрыл одну из кобыл
вице-канцлера; так вот,  я категорически против. Вице-канцлер - непроходимый
дурак и, кроме того, буддист. В лошадях он не разбирается совершенно, и я не
хочу, чтобы драгоценное семя моего племенного "Белого сна о восходящей луне"
пропадало в  убогой конюшне  вице-канцлера. Пожалуйста, откажи ему.  Если он
сочтет себя  обиженным,  напомни ему от моего имени, что его сыну - кажется,
его зовут  Туань По,  и  он, кстати, гораздо умнее своего  папаши, - обещана
одна из моих дочерей. Их у  меня, по-моему, уже три  или четыре  на выданье.
Когда я вернусь, мы все и уладим. Так  ему и передай. Пожалуй, я даже напишу
ему особо.
     Я  рад,  что  ты  с   таким  интересом  и  участием  следишь  за  моими
приключениями, и  постараюсь  и  дальше  рассказывать  тебе  все  как  можно
подробнее.
     Вчера  вечером я сделал новое открытие. В этот вечер (точнее, в эти два
с  половиной часа) я убедился,  что здесь существует не  только  шум,  но  и
музыка. Правда, музыка в этом далеком  мире, как и следовало ожидать, сильно
отличается от нашей, но мне довольно скоро удалось проникнуть в ее суть.
     Господин  Ши-ми предварительно подготовил меня к этому вечеру.  Сам он,
как я уже говорил, учитель, но музыку  очень любит. И вот в определенные дни
он встречается с тремя  друзьями  (все четверо  собираются друг  у друга  по
очереди), и они музицируют. Если мне до сих пор не доводилось этого слышать,
то только  потому,  что  летом они  оставляют  свои занятия  и  отправляются
путешествовать. Так же,  по  словам  господина  Ши-ми, он обычно поступает и
сам: он ездит к южному морю, расположенному  за Тройными горами. Лишь в этом
году он  ради меня остался дома.  Узнав об  этом, я испытал величайший стыд.
Однако  он не  стал  слушать моих извинений,  сказав,  что  общение со  мной
обогатило его знаниями и опытом неизмеримо больше, чем любая  поездка, и что
наши  с  ним беседы стократ окупили  для него отложенный  отдых. Но я все же
высказал ему все слова благодарности, какие  только сумел  найти, сопроводив
их одним и двумя  третями поклона.  Так  или иначе,  теперь, в сентябре, они
снова  будут  встречаться и  музицировать. Конечно, я  с радостью принял его
приглашение послушать их игру.
     К  музыке здесь  относятся с большим  уважением,  во всяком  случае,  о
господине Ши-ми  и его друзьях я могу сказать это  вполне  определенно.  Они
только  играют,  и  никто  при этом не  танцует  и не  поет (хотя, по словам
господина Ши-ми,  у  них  есть  и  песни).  Когда  играют вчетвером, пояснил
господин Ши-ми, это считается вершиной  музыкального искусства  - по крайней
мере, среди знатоков. Играют они без определенной цели, просто, так сказать,
ради  самой  музыки; что это,  как не  самый  достойный взгляд на искусство,
который мы с тобой вполне разделяем?
     Каждый  из  четверых  - трем гостям  я был  представлен  как  гость  из
далекого Ки  Тая,  и  они меня ни  о чем не расспрашивали; они  вообще  мало
говорили, каждый играл только на одном инструменте. Двое (в том числе Ши-ми)
играли на деревянном инструменте, похожем на наш эрху, только более плоском,
с цельным  дном и удлиненной шеей. Я подробно обо всем  расспросил и  узнал,
что этот инструмент называется "С'ли П'ка"; звук у нее выше и светлее, чем у
другого, на котором играл полный, бородатый гость (имя его было Дэ Хоу). Его
инструмент  по  форме похож  на С'ли  П'ка, но чуть побольше  размером.  Его
называют "А-ти".  Еще  там  был  сын  господина  Дэ  Хоу,  безбородый юноша,
игравший на третьем  инструменте  такого рода, по величине превосходящем оба
первых и называемом Ви-э  Ло-чень. При игре С'ли П'ка и А-ти держат у левого
плеча, прижимая подбородком; Ви-э  Ло-чэнь ставят между  колен. Звук у  Ви-э
Ло-чэнь глубокий  и низкий. На всех этих инструментах играют смычком, как  и
на нашем эрху,  только водят им не под струнами, а над ними. Смычок держат в
правой руке, левой же прижимают струны, чтобы добиться нужной высоты звука -
тоже как на эрху.
     Записывают музыку особыми иероглифами:  господин Ши-ми  мне их показал.
Они выглядят  как беспорядочный  набор  точек, и  понять,  что  написано,  я
конечно не  мог.  Однако господин Ши-ми  все  понимает; если бы я захотел, я
тоже  мог  бы научиться читать их, сказал он.  Но я решил пока  ограничиться
слушанием.
     Все  четверо  уселись в кружок так, чтобы каждый  мог видеть другого (я
сел в сторонке, заняв большое кресло в углу, чтобы не мешать); они поставили
перед собой небольшие железные подставки, на  которых лежали листы  бумаги с
музыкальными  иероглифами, и  без  всякого  стеснения  принялись настраивать
инструменты: звучало это  ужасно. Я подумал было, что  это и есть их музыка,
но господин Ши-ми, увидав мое исказившееся лицо, улыбнулся и объяснил, в чем
дело.
     Сама музыка больше напоминает те напевы, которые несравненный Су Цзи-по
привез в  свое  время  из  западных  земель:  в  ней  семь основных  и  пять
вспомогательных  тонов,  и  тона эти чрезвычайно  гармоничны и чисты. Больше
всего мне понравилась пьеса, написанная, по словам господина Ши-ми, мастером
Бэй Тхо-вэнем, жившим около двухсот лет назад. Пьеса была довольно длинная и
состояла  из нескольких частей,  быстрых и  медленных.  Мастер Бэй  Тхо-вэнь
сочинил  много  вещей;  одних только пьес для  Небесной  Четверицы  (так или
примерно  так  следует  перевести  на  наш  язык  это  название) он  написал
семнадцать. Все его произведения пронумерованы, и то, которое я слышал вчера
вечером,  имело номер  "сто тридцать два".  Тон,  на  котором  оно основано,
называют "Ляо"; он примерно соответствует нашему тону юй.
     Само собой разумеется, что воспринимать эту музыку, совершенно для меня
непривычную, я начал далеко не сразу. Я сидел в уголке, в своем  кресле; был
вечер. Все светильники они придвинули ближе к  себе,  так  что я  оказался в
темноте, что было  мне вполне по  душе.  В  этом мире, холодном  и шумном, я
видел так мало красоты и так много нелепости, глупости и бессмыслицы,  что и
сейчас приготовился к самому худшему, ожидая услышать нечто безобразное. Так
что рассчитывать на восторженный  прием  музыка мастера Бэй Тхо-вэня  с моей
стороны  не  могла.  Когда все  четверо наконец  приготовились  играть, взяв
инструменты  под  подбородок или  установив их между колен  и приложив к ним
смычки  -  надо  признать, что лица у  них при этом  сделались  возвышенны и
серьезны, -  музыкант, игравший на С'ли П'ка (господин Ши-ми потом  объяснил
мне,  что его считают выдающимся мастером игры  на  этом инструменте,  и что
музыка - основное его занятие; здесь же он играл "первую С'ли Пка",  то есть
был  предводителем  всего кружка, -  имени я его не запомнил, потому что оно
было слишком  длинно и  некрасиво),  кивком  головы  подал  знак,  и  музыка
началась. Первой вступила Ви-э Ло-чэнь - низкими, протяжными звуками, за ней
поочередно прочие инструменты,  как  бы поднимая мелодию  все  выше  и выше.
Мелодия была очень простая и тихая. Затем последовала часть более быстрая, а
местами  и  более  громкая,  однако  и  она  время  от  времени  прерывалась
протяжным, приглушенным напевом.
     Хотя  мое предубеждение перед  музыкой  большеносых начало рассеиваться
уже при первых нежных звуках этой пьесы - или, если уж быть точным, то нужно
было  бы сказать:  хоть первые  нежные звуки  музыки мастера Бэй Тхо-вэня  и
лишили меня  возможности относится к  ней  с предубеждением, - все равно эта
музыка  показалась  мне   сначала   какой-то   неполной,   как   бы  нарочно
неоформленной до конца - и,  конечно,  неточной и  нелогичной. Однако уже  в
первой, по нашим понятиям, очень краткой  части  я несколько раз ощутил, как
захватывает меня волшебство этой пьесы; вскоре я стал узнавать и мелодию, то
и дело напоминавшую о себе, и когда под конец одной из частей музыка как  бы
успокоилась, потом возмутилась, а  потом зазвенела первым весенним ветром, я
понял, что полюбил и великого мастера Бэй Тхо-вэня и,  наверное,  всю музыку
большеносых.
     Затем  последовала  часть  очень  быстрая,  неоднократно перебивавшаяся
чрезвычайно тонкой,  нежной  мелодией, которую  можно уподобить  лишь  пению
волшебной птицы  в  хрустальном лесу. На этом  она и  закончилась. Следующая
часть  была длиннее,  и господин Ши-ми сказал мне потом, что не ждал от меня
полного ее  понимания: она называется "Выздоравливающий смиренно  благодарит
Бога" и  представляет собой, по его словам, лучшее из всего, что  когда-либо
было  создано в  музыке  большеносых.  Она  глубока  и сильна, как глава  из
священной книги, написанная  иносказательным языком: чтобы понять его, нужно
долго,  а может быть, и всю жизнь  почтительно  размышлять над  нею. Сам он,
сообщил  господин Ши-ми, играл ее с друзьями  много раз и много раз  слышал,
как ее  играют  другие,  так  что  теперь,  наверное, может  сказать,  что в
какой-то мере приблизился к пониманию основной мысли этой божественной вещи;
утверждать  же, что  понял  ее  до  конца,  он не  осмеливается. Если  же я,
прослушав  ее  впервые,  уже почувствовал  близость  к  этой  великой  тайне
Небесной четверицы, это делает мне большую честь.
     Вся  эта  часть  подобна  восхождению на  высокую  гору в тумане:  путь
труден, и  туман  рассеивается  лишь  перед самой  вершиной. Тихая,  высокая
музыка, не обремененная словами, приближает тебя к  чистому, светлому небу и
завершается проникновенным  созерцанием, подобным шелесту  листвы  в  лунную
ночь.
     После нее  идет часть вполне земная,  но  тоже сильная - на самом  деле
она, как  господин  Ши-ми объяснил  мне потом с помощью рисунка (ведь  я  не
понимаю  музыкальных  иероглифов  большеносых),  состоит из двух вставленных
друг в  друга частей;  она показалась  мне картиной  человеческой  жизни, со
всеми ее подъемами и спадами, с безостановочной сменой лиц, событий и времен
года.  Эта часть, а вместе с ней и вся пьеса, завершилась  мощными, громкими
ударами,  подобными  хлопанью  дверей за  спиной  воина,  спешащего из  дома
навстречу битве,
     Я был  потрясен.  Для меня это  было откровением, до сих  пор  мною  не
испытанным - и менее всего ожиданным в этом чуждом для меня мире. Я удалился
к  себе в  комнату и вышел, лишь когда трое друзей господина  Ши-ми покинули
его дом; господин Ши-ми, конечно, заметил мое состояние и был рад  ему. Мы с
ним долго говорили о музыке: я большей  частью  спрашивал, а  он отвечал. Он
рассказал,  что  эту,  как  и  многие  другие  пьесы  для  того  же  состава
музыкантов, великий  мастер  Бэй Тхо-вэнь  написал  в  конце  жизни, как  бы
оставляя завещание потомкам, когда его уже постигла судьба, страшнее которой
для музыканта  быть не может:  он оглох. Да, сказал господин Ши-ми, в музыке
столько бездарей, и все  они  обладают нормальным слухом, тогда как великого
Бэй Тховэня постигла глухота. Он не мог услышать даже, как звучат его пьесы,
сочиненные для Небесной четверицы, - как, впрочем, и другие пьесы, созданные
им  в  последние  годы жизни. Но он  слышал их своим "внутренним ухом",  как
выразился  господин  Ши-ми:  возможно,   этим  и  объясняется   удивительная
освобожденность его  пьес  от оков  земного,  человеческого бытия. Потому-то
данная его вещь - не просто музыка, а  сам  свободный дух музыки во всей его
чистоте. Так сказал господин Ши-ми, и я с ним полностью согласился.
     Впрочем, сообщил господин Ши-ми,  у них  есть и другие великие мастера,
имена которых  достойны  упоминания рядом  с именем великого  Бэй  Тхо-вэня.
Правда, уточнил он, у разных людей могут быть различные  мнения,  и  то, что
говорит  мне он,  это  тоже его  личное  мнение,  хотя  его,  надо  сказать,
разделяет  большинство любителей музыки.  Так, примерно  за сто  лет  до Бэй
Тхо-вэня жил другой знаменитый мастер  по имени Е-гань Сэ Ба-сянь Ба (ужасно
длинное имя!  ), тоже сочинявший  замечательную музыку. Этот мастер Е-гань в
старости ослеп  (хотя вообще музыканты здесь не слепые (),  и в конце  жизни
ему  пришлось диктовать  свои сочинения  зятю; однако  и  эти  сочинения так
хороши,  что  их  следует считать  одной  из вершин музыкального  творчества
большеносых. Называют их "Бегущими  звуками",  и никто  толком не  знает, на
каком  инструменте их следует играть. Эта  музыка тоже  состоит  из неземных
созвучий и  может быть уподоблена математике, обретшей в  человеческой  душе
звуковую форму. Далее, в одно время с мастером Бэй  Тхо-вэнем или, возможно,
чуть раньше него жил другой великий музыкант по имени Мо-цао.  Он умер очень
молодым,  однако успел сочинить множество  произведений,  оставшихся  в  его
время непонятыми,  ибо под  гладкой формой придворных  пьес  таились  демоны
страсти  и бури. То же  можно  отнести  и к мастеру более  позднего времени,
также умершему  молодым; он  считал себя учеником Бэй Тхо-вэня и звался Фань
Шу-бэй28. Для Небесной  четверицы  мастер Шу-бэй сочинил пьесу под названием
"Форель",  которую господин  Ши-ми  очень  любит. После  него  был  еще один
великий мастер, о котором можно сказать, что он продолжил труд Бэй Тхо-вэня.
Этот  бородатый  музыкант  (господин  Ши-ми  показывал  мне его портрет) был
всегда очень  серьезен, даже  печален;  его  музыка  -  это  голос уходящего
времени. Одну из его пьес господин  Ши-ми и  его друзья намерены  сыграть  в
следующий раз.  Его музыка горька и прекрасна одновременно, как воспоминание
об ином, ныне исчезнувшем мире. Его имя  -  Е-гань Ба Ма'сэ29,  родом  он из
одного  северного города. И был он,  по словам господина Ши-ми, последним из
великих и высочайших мастеров.
     - Что же,  теперь мастеров  больше  нет? - спросил я господина Ши-ми. -
Они есть, - отвечал он, - но о них тоже существуют различные мнения. - Далее
он  рассказал  мне о некоторых  из  ныне сочиняющих  музыку, признавая,  что
кое-что из их произведений нравится и ему, но отметил, что всем им далеко до
великого Ба Ма'сэ. На этом,  собственно, наша вечерняя беседа и закончилась.
Я улегся  в свою  постель  и долго  думал  о  великом  мастере Бэй Тхо-вэне,
который, будучи  столь тяжко поражен  безжалостной  судьбой, все же нашел  в
себе силы создать божественную, священную  музыку, услышав  ее  своим чистым
внутренним ухом. Я плакал.
     В  следующий раз,  сказал  господин  Ши-ми, я  обязательно  должен буду
прийти  к  нему  слушать  музыку.  Он  обещал своевременно известить  меня и
сказал, что для него это будет большая радость.  Так  я узнал,  что и в этом
мире существует чистая  красота  -  пусть  даже  она образует лишь крохотный
островок посреди всеобъемлющего шума и вони.
     Заснул я  умиротворенным. Волшебные  звуки музыки мастера  Бэй Тхо-вэня
звучат в моих ушах до сих пор. Я их никогда не забуду.
     На  этом я заканчиваю свое сегодняшнее письмо к  тебе, дорогой  Цзи-гу.
Ах, если бы и ты мог услышать эти божественные звуки!
     Письмо для вице-канцлера я написал и прилагаю ( -
     твой Гао-дай.

ПИСЬМО ШЕСТНАДЦАТОЕ
     (суббота 25 сентября)
     Мой дорогой Цзи-гу,
     сколько   радости   доставил   мне   господин  Ши-ми,  пригласив  своих
друзей-музыкантов и  дав мне  тем самым познакомиться с музыкой  его мира, а
главное -с музыкой высокого и несравненного мастера Бэй Тхо-вэня, столько же
горя  он доставляет мне тем, что продолжает просить меня о  компасе времени.
Он постоянно говорит  об  этом.  Я уже писал,  что  не  могу просто взять  и
отказать  ему,