овать на такие темы. Несколько дней назад я снова навестил его:  у него
собиралась Небесная четверица. (Я  слушаю их  и  не могу наслушаться. В этот
раз  они  играли две пьесы божественного Мо-цао.  Господин  Ши-ми  обещал  в
ближайшее  время  пригласить меня  на публичное  музицирование, при  котором
музыка  исполняется  целым оркестром. Правда,  он,  к сожалению, не  забыл о
своей  старой  затее  - а  я-то надеялся! - и вновь попросил  меня дать  ему
компас времени. Он хочет  отправиться в  путешествие  сразу  же, как  только
уедет его достопочтенная  вдовая госпожа матушка. Ему не хотелось бы,  чтобы
она излишне переживала  за  него.) После  того, как три его  друга-музыканта
ушли,  мы с  ним еще долго сидели,  принеся  в жертву несколько Да Ви-доу. В
этот раз мы говорили о религии.
     Речь  о  ней  зашла,  когда   я  рассказал  господину  Ши-ми  об  одном
наблюдении,  сделанном  мною  уже  давно: с  одной  стороны, большеносые  не
решаются  брать  еду  руками  и вообще  испытывают  отвращение  перед самыми
неожиданными вещами, с другой же они  постоянно дотрагиваются друг до друга.
При приветствии (даже если встретились мужчина и женщина, и даже - я не лгу!
- если встретились начальник и  подчиненный) один хватает другого  за руку и
долго мнет и трясет  ее, так что содрогается почти все тело. Очень часто они
бьют друг друга  по плечу, но самое  неприятное  (причем такое  бывает  тоже
достаточно  часто) - это когда один  из большеносых слюнявит лицо другого. У
нас, сказал я, даже супруги не  берут ничего друг у друга прямо из рук. Если
один  хочет что-то передать  другому,  он  кладет  это в корзинку и передает
корзинку.  Когда  нет  корзинки,  он кладет  это  просто  на циновку. Вообще
супруги,  добавил  я, перестают хранить  свои платья в разных сундуках, лишь
когда обоим исполняется семьдесят лет.
     Что же делать, ответил  господин  Ши-ми, у  нас другие обычаи. Не  буду
пересказывать тебе всего нашего разговора, а сообщу лишь вкратце, что именно
мне удалось узнать в тот день.
     У  большеносых не просто другие обычаи:  у них вообще нет обычаев. Я не
хочу  этим  сказать,   что  им  на  все  наплевать,  что  они  не  знают  ни
нравственности, ни традиций (это - тема иного разговора); просто у них почти
нет обычаев, которые были бы обязательны для всех. Лишь в вещах маловажных у
них остались еще следы древних ритуалов. Что они должны означать, я так и не
понял.  Наблюдать  их  я  мог,  между прочим,  в те  несколько  дней,  когда
достопочтенная вдовая матушка господина Ши-ми жила в нашем доме и  позволяла
мне  задавать  ей вопросы.  Так,  она объяснила, что нехорошо  проходить под
лестницей, оставлять  открытыми  ножницы, класть шляпу на стол или башмаки -
на  постель. Тринадцатый день месяца большеносых (с фазами Луны он никак  не
связан) считается неудачным;  не  столь неудачным, но  тоже  неблагоприятным
считается и пятый  день Не Дэ-ляо {последний перед двумя днями отдыха). Если
же  этот  день  случайно  совпадет  с  тринадцатым  днем  месяца,  то многие
большеносые предпочтут вообще не выходить  из дома. Когда кто-то чихает, ему
говорят:  "Будь здоров! " - почему, непонятно;  на могилы предков они кладут
только  цветы  и  больше  ничего. При  этом цветы  приносятся в жертву почти
всегда только родителям, ибо могил своих бабушек и дедушек они не знают, что
же касается прадедов и прабабок, то чаще всего никто не помнит даже, как  их
звали.
     Таковы, очевидно, - пусть даже что-то и осталось мне неизвестным, - все
ритуалы большеносых, на которых зиждется  порядок в их мире. Ясно, что одних
закрытых ножниц все же недостаточно, чтобы восстановить миропорядок, научить
родителей любить своих детей,  сохранить правила вежливости, укрепить науку,
найти  неподкупных  министров  и  добиться  всеобщего  благосостояния.  Надо
сказать, впрочем, что этим ритуалам следуют не все: так, у госпожи Кай-кун я
увидел однажды открытые ножницы и сказал ей об этом. В ответ она рассмеялась
и вспомнила: ах да, ее  мама  тоже так говорила. Похоже, что этих и без того
немногочисленных ритуалов придерживаются теперь только старые люди, молодежь
же их совершенно забыла.
     То,  что  повозки Ма-шин  останавливаются  на  пере-крестках, когда  на
столбе  перед ними  зажигается красный  светильник,  и  едут  дальше,  когда
зажжется  зеленый,  -  не  ритуал,  а  государственный, то есть  произвольно
принятый  закон. Это  мне объяснил господин  судья  Мэй  Ло.  Вообще следует
признать, что обычаи и добродетель пришли здесь в упадок в  такой же мере, в
какой  все  эти  писаные законы, число  коих неизмеримо, набрали силу. Так у
большеносых оказались  разделены  добродетель и  закон, а это  значит, что и
сами понятия "закона"  и  "добродетели" утратили для  них  свою естественную
взаимосвязь.   Нарушение   закона   больше  не  воспринимается  как   утрата
добродетели, поэтому государство вынуждено прибегать к наказанию. Увещевания
уже не помогают. Нравственность еще известна большеносым как понятие, но они
ее  целиком  связывают  с религией и не считают  мерилом общественной жизни.
Вообще нравственность  и религия сохранили у них лишь поэтическое  значение.
Желающие может восхищаться ими, однако основой жизни  они больше не  служат.
Понять, что подобное  государство не может не  впасть  в  хаос  и что  разум
ценится здесь  не более, чем лишний бант на  парадном  платье, нам  с  тобой
легко и без комментариев.
     Религия же у них, вообще говоря, странная. В ней много суеверия,  и кое
в  чем она сходна с буддизмом. Большеносые верят,  что однажды (они называют
даже точное  время:  это было примерно в  те  годы,  когда  у  нас  династия
Восточная  Хань сменила Западную) на землю  спустился бог.  Этот  бог прожил
среди  людей тридцать  три года,  а  потом был ими  казнен.  Очень  странное
представление. После этого он  воскрес и поднялся на небо, где разделился на
трех богов.  Он взял с  собой  на  небо  и  мать,  вместо  себя  же  оставил
наместника, назначив его первосвященником. Возможно, я передаю  эту  историю
не совсем точно, потому  что, во-первых,  так до конца и не понял ее смысла,
во-вторых же, как оказалось, и  сами большеносые рассказывают ее по-разному,
от чего у них даже бывают - или были - великие споры.
     Я  спросил,  чему же  учил  людей  этот  бог.  Его  учение  заслуживает
всяческого уважения.  Он  учил  тому же,  о  чем  говорит великий  Кун-цзы в
пятнадцатой главе  книги "Лунь  Юй", где  сказано: "Цзы Гун спросил: есть ли
слово, способное  изменить  всю  жизнь человека?  И учитель ответил:  это  -
любовь  к ближнему. Не  делай  другим того, чего  не  желаешь себе". От того
времени,  в  котором  я сейчас  нахожусь, эпоху династии  Хань  отделяют две
тысячи лет. Значит, с тех пор, как этот бог принес людям свое учение, прошло
уже двадцать  веков.  За это  время  понятия большеносых  о нравственности и
морали,  очевидно,  не  изменились,  ибо их  религиозное  учение  о любви  к
ближнему основывается не на разуме и человечности, а только и единственно на
системе наград и наказаний, составляющих, так сказать, ядро этого учения.
     Как  и буддисты,  -  в этом их учения похожи,  -большеносые  испытывают
неискоренимый страх перед одной мыслью  о том, что после смерти их крохотная
душа перестанет  существовать. Послебытие  души представляется им  настолько
важным,  что отказ  от него равносилен  для них катастрофе. Другая же мысль,
вполне  очевидная,  что до рождения душа также не существовала,  их, как  ни
странно,  не пугает. Свою  душу они называют "вечной". Однако "вечное" - это
то,  что имеет ни  конца, ни начала. Как же может быть вечным нечто, имеющее
начало? (Впрочем, эта мысль, по словам господина  Ши-ми,  не чужда философии
большеносых. Примерно  в эпоху  мастера  Бэй Тхо-вэня  у них был философ  по
имени  Шоу Пэн-гао. Он  писал  об  этом,  однако его представления, по  всей
видимости,  не  нашли  широкого  отклика.)  На  этом-то  ребяческом  страхе,
имеющем, на  мой взгляд,  ту  же природу, что и  страх  перед привидениями и
демона-ми, религия большеносых и строит свою систему наград и наказаний. Ибо
любить ближнего человек должен  не ради того, чтобы  достигнуть мира с самим
собой, не ради поддержания равновесия в обществе, а Чтобы обрести, как у них
говорится,  "сокровища небесные".  Выходит, что из  всех человеческих чувств
эта религия обращается в первую очередь к алчности. Кто следует этому учению
здесь, на  земле,  гласит  религия  большеносых,  у  того душа после  смерти
отправится на небо, где будет вести беззаботную  жизнь в  присутствии  бога,
причем  вечно.  Таким   образом,  душа,  очевидно,  должна  будет  сохранить
воспоминание о своей земной жизни - иначе ее невозможно было бы наградить. И
наоборот:  кто  не любит своего  ближнего,  после  смерти попадет  в ужасное
подземное царство, где всегда пылает огонь.
     Как же может бог,  болеющий  о добре  и  любви к ближнему,  быть  столь
бесчеловечным? И как вообще бог  может назначать своим детям, то есть людям,
вечную награду или наказание на основе таких число юридических установлений?
Ведь  "детьми   божиими"  религия   большеносых   называет  всех  людей  без
исключения. Правда,  она много говорит о милосердии бои. Однако какое же это
милосердие, если оно распространяется только  на тех, кто его с точки зрения
той  же религии заслуживает? И это милосердие ОПЯТЬ-ТАКИ оказывается скрытой
наградой. В своих отношениях с богом большеносые, подобно торговцам,  прежде
всего ищут выгоды, и ему приписывают такой же образ мышления. Проистекает же
все это, на мой  взгляд,  из того, что  большеносые  слишком персонифицируют
своего бога. У  них даже есть его портреты. Это почтенный пожилой господин с
длинной седой бородой. Черты! его лица сходны с чертами большеносых. Если бы
это  в  самом деле было так,  то  мы, имеющие всем иной облик,  оказались бы
ущемлены  с  самого  начала.  Разве  такой  бог  милосерд?   Нет,  подлинное
милосердие  проявляется  только  по  отношению  к тем,  кто его как  раз  не
заслуживает, Если бы  бог  большеносых и вправду был милосерд, он должен был
бы орать к себе на небо именно тех, кто его проклинает
     Однако я подозреваю, что на самом деле все это не имеет с учением бога,
спускавшегося на землю, ничего общего. Истинный Бог столь далек и велик, что
превосходит  любые человеческие понятия, и Он уж во всяком случае не стал бы
облекать  свое учение в фирму юридических установлений, которые каждый может
потом толковать в меру своего человеческого разумения. Я нарочно  расспросил
подробнее и узнал, что их  бог (который, очевидно, был  всего лишь почтенным
мудрецом,  правда,  обладавшим  необычайно глубоким  пониманием божественной
сущности),  этот И Су,  как его  называют, не оставил после себя ни строчки,
написанной  его собственной  рукой.  Все им  сказанное  было  записано  лишь
учениками  его учеников.  Эти записи собраны в  четырех Священных Книгах, от
которых опять-таки сохранились лишь позднейшие списки. (Хотя  надо признать,
что с учением великого
     Кун-Цзы у  нас дело  обстоит  не  лучше.)  Господин  Ши-ми  дал мне эти
Священные Книги. Они не очень велики, и я прочел  их с глубоким почтением за
одну ночь.
     Ни  единого разу, нигде  в  этих книгах достопочтенный учитель И  Су, в
мудрости  которого я не могу усомниться, не называет себя богом. Он называет
себя Сыном человеческим и постоянно  говорит, что все люди суть дети  божий.
Думаю, что  высокопочтенный И Су,  Сын  человеческий, учил людей быть людьми
ради  них  самих,  ученики  же,  не  поняв,  добавили  к  этому  торгашеские
рассуждения о награде и наказании, потому что не умели думать иначе.
     Оказалось,  впрочем, что и  эта  мысль  не  нова. За  две  тысячи  лет,
прошедших со времени  И  Су,  его учение, как  сообщил мне  господин  Ши-ми,
многократно менялось, разделяясь на школы и течения,  что вызывало не только
ожесточенные споры, но  даже  бунты и войны. Господин Ши-ми рассказал  мне о
нескольких из этих течений. Одно из них меня сильно поразило. Оно восходит к
мудрецу  Гэй-го  из  Нацзия-ни,  жившему в  эпоху  нашей династии  Восточная
Цзинь37. Говоря  кратко, он считал Бога  настолько недоступным человеческому
пониманию  и  воображению, что всякое  размышление  о  Его  сущности полагал
запретным. Для него было кощунством даже думать о Боге.
     Разумеется, это  учение  великого Гэй-го из Нацзия-ни  также  не  нашло
отклика в мире, где новое всегда считают лучшим, чем  старое, а  смысл жизни
видят в постоянном  шагании вперед и вперед, в уходе от самих себя. Помнишь,
что  сказано  в девятой  главе  бессмертного  трактата  "Лунь  Юй?  "Учитель
вздохнул о Инь Юе: Я видел его лишь идущим и ни разу не видел покоящимся".
     Когда господин Ши-ми рассказал мне все это,  когда я  прочел  Священные
Книги и побеседовал с друзьями, мне вспомнилась одна вещь,  странным образом
связывающая этот мир с нашей родиной. У нас в Срединном царстве есть, как ты
знаешь,  одна обособленная секта, верящая в бога, живущего где-то на западе.
Так вот, это - последователи  И Су.  Они  долго  бежали от гонений, пока  не
осели у  нас в стране,  вдали  от  своей отчизны. Они называют себя  "людьми
Светлого Учения"  (Цзин  цзяо). Вернувшись,  я  попробую  установить с  ними
связь. Прежде-то я не обращал на них внимания (.
     На этом я закончу свой рассказ о  религии  большеносых, хотя и понимаю,
что он вышел краток и неполон. Не мне судить  их: в конце концов,  никто  на
свете не знает,  что есть истина. Мы  пытаемся познать сущность  Неба  путем
размышлений (нередко уходя при этом в дебри чисто умозрительных построений);
лучше ли  это? Не учится ли  чему-то и  идущий ложным путем? Или  достаточно
всего лишь  быть людьми? Не  знаю. Мне остается лишь присоединиться к словам
мудреца  с  Абрикосового  холма: "Благородному мужу не  пристало  заниматься
пророчествами".
     Сердечно приветствую тебя и  заканчиваю  это длинное письмо - возможно,
самое важное из всех, до сих пор написанных мною.
     Твой Гао-дай.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕ
     (понедельник, 8 ноября)
     Мой дорогой Цзи-гу,
     чем  больше  выхожу  я  за  рамки частной  жизни,  тем  более  вынужден
опасаться, что мое происхождение будет открыто. Избежать этого очень трудно.
Когда я жил у господина  Ши-ми, я находился, так сказать, под его защитой, и
подобные опасения  были излишни. Но теперь я живу  в Го-ти Ни-цзя, где царит
такая же несусветная толчея, как  на  прилетной  доске  хорошей  голубятни в
ясную  погоду,  и  эта  опасность  намного  выше. До  сих  пор мои  истинные
обстоятельства были известны лишь двоим: госпоже  Кай-кун и господину Ши-ми.
Господин  Ши-ми  относится  к  моему  пребыванию  в  его  мире  и  к  самому
путешествию  во  времени очень серьезно:  он  понимает, как  важно для  меня
сохранить все  в тайне.  Живи он в нашем  времени,  его  с полным основанием
можно было  бы назвать "благородным  мужем" именно  в  том  смысле,  как это
понимает великий Кун-цзы. Госпожу Кай-кун тоже можно было бы так  назвать  -
если бы она была мужчиной. Не  считая похвалы красоте, это лучшее, что можно
сказать о женщине. Но вот поверила ли она моему рассказу - не знаю. Сама она
меня  никогда  ни о чем не спрашивала. Иногда мне кажется, что мою  историю,
которая  здесь и в  самом  деле кому угодно показалась  бы невероятной,  она
считает  не  слишком   ловкой  выдумкой,  призванной  скрыть  какие-то  иные
обстоятельства, более правдоподобные, но гораздо менее благовидные. Впрочем,
мне в любом случае удобнее оставить ее при своем мнении.
     Отчего же я  так  боюсь  "разоблачения",  ведь  в моем путешествии  нет
ничего предосудительного? Беда в  том, что, открой я свое  происхождение, на
меня тотчас начнут глядеть как на призрак. Мне это было бы весьма неприятно.
Кроме того, мне, скорее всего, просто не  поверят. Это было бы  для меня еще
неприятнее,   ибо  тогда  мне  пришлось   бы  прибегать   к  доказательству.
Доказать-то  я,  конечно, доказал  бы, но  после этого  немедленно  стал  бы
вселенской диковиной и лишился возможности наблюдать, ибо сам превратился бы
в  предмет  наблюдений. Нет, я  не  только предпочитаю, но и просто вынужден
хранить свою  тайну,  чтобы  наблюдать  за всем,  так  сказать,  из укрытия,
стремясь  привлекать к себе как можно меньше  внимания, хоть это и  нелегко,
ибо и в платье большеносых мой облик еще слишком выделяется из общей картины
здешнего мира.
     Мастер Юй Гэнь вернулся. Теперь он живет в другой комнате, хотя и в той
же Го-ти Ни-цзя.  Он  не  устает  задавать вопросы, так  что  опасность быть
раскрытым  грозит  мне постоянно.  Довериться  же ему  в  полной  мере,  как
господину  Ши-ми и  госпоже Кай-кун, я не  могу. Поэтому  я все время должен
быть начеку, находя удовлетворительные ответы  на  его вопросы, а они бывают
самые неожиданные. Одну  западню, впрочем, я  уже миновал:  с  лесоводом  из
Пекина мы  поговорили. Уклониться было никак  не возможно. Даму,  заведующую
главным  Тэ Лэй-фанем  нашего постоялого двора, господин Юй  Гэнь-цзы  довел
чуть ли не до умопомрачения. Он  велел  ей звонить  в Пекин до тех пор, пока
его тамошний друг не отзовется. Сначала у нее  просто  не  получалось. Потом
получилось, но  установившаяся  было связь тут  же оборвалась  (видимо,  это
устройство  действует  все  же  не  так  безотказно, как кажется,  во всяком
случае,  на таких  больших  расстояниях). Но вот  наконец далекий  лесник из
Срединного царства отозвался -  совсем тихо, еле слышно. К счастью, я  так и
не придумал,  о  чем завести  с  ним беседу. Произнеся  несколько положенных
вежливых фраз, я передал ему  привет от  господина Юй  Гэня. И убедился, что
наш пекинский правнук также утратил  навыки вежливого обхождения. Во-первых,
он  принял меня  за уроженца  Синьцзяни,  говорящего  на  маловразумительном
провинциальном наречии: во-вторых, он  не осведомился ни о моем здоровье, ни
даже о том, живы  ли мои  родители. Он передал лишь свой привет господину Юй
Гэню. На  этом,  собственно, наш  разговор и закончился. Однако  господин Юй
Гэнь  остался  очень доволен, так что  эта  напасть для меня, надо полагать,
миновала.
     Но что  в этом  толку,  если  почти сразу  же  вслед  за  этим на  меня
свалилась другая. Причем тут дело, по-видимому, только  начинается,  так что
сердце мое то и дело сжимается от страха.
     Произошло все это вчера.  Ничего  не подозревая, я спустился в  горницу
Го-ти Ни-цзя, где мы с господином Юй Гэнь-цзы  договорились о встрече, чтобы
пойти  вместе распить бутылочку Шан-пань. И вот  я иду и вижу:  сидит он,  а
рядом с ним - кто  бы ты думал? Настоящая, живая дама из Срединного царства!
Моим первым побуждением было немедленно бежать, но было поздно, ибо они меня
уже  увидели.  Я  был  настолько  потрясен,  что  позабыл  даже  о  правилах
вежливости  - что, впрочем, как я теперь  понимаю,  оказалось мне  только на
руку. Да, это была настоящая дама  из  Срединного царства, - правда, одетая,
как и  я,  в  платье  большеносых, причесанная,  как женщины большеносых,  с
незабинтованными ногами и ничем не прикрытым лицом, - но все же, вне всякого
сомнения, наша с тобой соотечественница.  Мастер Юй Гэнь вскочил  с места  и
радостно представил меня ей, очевидно полагая, что я  при виде  ее должен по
меньшей мере запрыгать от восторга.
     Но  я овладел собой довольно  быстро. Мне  помогло  и то, что родом эта
дама  оказалась с  одного  из  островов у фуцзяньского  побережья  (,который
теперь  тоже  заселен  представителями  нашего  народа.  Выговор у  нее  был
ужасный:  впрочем,  друг  друга  мы  с  грехом  пополам  понимали. Зовут  ее
"маленькая  госпожа"  Чжун.  "Маленькая  госпожа"  означает  у  большеносых,
во-первых,  незамужнюю женщину, во-вторых  - женскую прислугу  в  харчевнях,
независимо от того,  замужем она или нет. Когда мы с  господином Юй Гэнь-цзы
были  в  городском саду, где ж