есто  чистых  и светлых небес  их  мир
прикрывает  огромный  лист бумаги, на котором начертана ложь, выдуманная для
себя ими самими. Неудивительно, что все под ним начинает тлеть и гнить. Я не
утверждаю,  что тут  существует прямая связь, однако ты помнишь, как я писал
тебе, что одним из первых моих впечатлений в этом мире была вонь.
     Так что  не  приходится  удивляться, если большеносые  и  в  литературе
предпочитают  новое старому, считая, что новое-де всегда  лучше.  Почти все,
что пишется ныне в Минхэне, в стране Ба Вай и вообще на "Языке добродетели",
посвящено  тем странным обстоятельствам, в которых находится  сейчас  бывшее
царство Дубинноголового императора. Чтобы ты понял, о чем речь, мне придется
сделать  еще  одно отступление. Если я не ошибаюсь, в  одном  из писем я уже
писал об этом императоре,  последнем из правившей здесь  династии: по словам
господина Ши-ми, его звали Ви-гэй,  он был вторым императором этого имени  и
имел, как говорилось в народе, деревянную голову. Так  вот, около семидесяти
лет  назад,  если   считать   от  моего   настоящего  времени,  этот  Ви-гэй
Деревянноголовый  развязал  большую войну, которую проиграл. Его  свергли  и
отправили в  отдаленное  поместье,  где  он  и  провел  остаток  дней,  ради
развлечения распиливая  дрова. После падения его  династии в стране начались
смуты,  которыми  наконец   воспользовался  некий   маляр,  чтобы   объявить
правителем  себя66.  Этот  новый  правитель провозгласил,  разумеется,  свою
собственную теорию о том,  какими  должны  быть люди.  Но, не желая  слишком
утруждать  себя,  он просто  объявил, что  в земной рай войдут  лишь люди со
светлыми волосами (что само  по себе  довольно  странно;  дело в том,  что я
видел его портреты, и всюду он изображен с черными волосами). Этот узурпатор
в свою очередь  тоже развязал войну и  тоже проиграл ее, получив  ряд весьма
чувствительных ударов - не лично,  к  сожалению,  а  лишь в отношении своего
войска.
     После  поражения и смерти узурпатора его страна разделилась. Одна часть
приняла  Восточное учение,  другая  решила  следовать  Западному  (об  обоих
учениях  я  писал  тебе в  свое  время).  Каковы  бы  ни  были достоинства и
недостатки этих учений,  в  самом  разделе страны,  казалось бы,  нет ничего
особенного. Сколько раз претерпевало разделы наше многострадальное Срединное
царство, сколько мелких  и мельчайших княжеств возникало в его пределах,  но
оно всегда воссоединялось. Разве эти разделы помешали развитию  мысли, разве
послужили  они поводом  к  падению морали? Конечно, лучше,  когда  правителю
подвластно большое  царство,  ибо тогда  ему  легче  решать многие  насущные
вопросы:  устанавливать единый размер колеи  повозок, вводить единые деньги,
меры длины и  веса. Однако на мысль человеческую ни эти,  ни иные меры никак
не влияют. Если правитель  мудр, в  большой стране  он может  сделать больше
добра, чем в  малой; но  если он  глуп, он натворит  там больше  бед. Однако
мудрые правители встречаются значительно реже глупых - вот почему я отношусь
к большим царствам без особого воодушевления. И, в  конце концов, разве наши
великие учителя, Кун-цзы и Лао-цзы, жили не в маленьких государствах?
     Однако  у большеносых и  по этому  поводу имеется свое, совершенно иное
мнение. Всякое изменение их государственной территории и даже попытка такого
изменения  представляются им величайшим, совершенно  невыносимым несчастьем.
Похоже,  что их политики умеют мыслить только с  картой страны  в руках. Они
готовы стерпеть все: обесценивание  денег, бегство жителей из страны, упадок
ремесла  и торговли,  отупение  народа  и опошление культуры - лишь бы карта
оставалась неизменной. Государство кажется им неким нерасчленимым организмом
и, если у него отнимут хотя бы одну провинцию  или даже деревню, большеносые
поднимают такой крик, как  будто у  них  отняли  ногу или руку. Большеносые,
населяющие  страну Языка добродетели, воспринимают  раздел своей страны  так
болезненно, как будто это их собственное тело разрубили на две части.
     Впрочем,  здесь  я  справедливости  ради  должен привести точку  зрения
господина судьи Мэй  Ло,  во  многом  совпадающую,  кстати, с точкой  зрения
господина  Ши-ми:  ощущение  разрубленного   тела,  говорит  судья  Мэй  Ло,
преследует  не  всех  жителей  страны, а  лишь политиков, и это они убеждают
остальных в том, что те также испытывают подобные ощущения. На самом же деле
огромному  большинству населения -  по крайне мере здесь,  в западных частях
бывшей  империи Деревянноголового,  - совершенно безразлично, отсутствуют ли
какие-либо из  бывших ее частей или нет. Правда, людям в восточных частях не
все равно, говорит  господин  судья,  однако и их это  интересует  тоже лишь
постольку,  поскольку им  там  из-за еще большей бездарности  и  продажности
министров живется много хуже,  чем  здесь,  на западе. В остальном же люди и
там мало интересуются географической картой.
     Тем не менее здесь, в западных частях,  жалобная песнь  по поводу этого
разделения  сделалась уже  своего  рода  государственной  политикой, которой
должен подпевать каждый, кто желает приобрести в обществе хоть какой-то вес.
То  же  относится  - здесь я снова  возвращаюсь  к столь  интересующему тебя
вопросу,  -  и к  местной  литературе.  Успехом  пользуются  лишь сочинения,
вплетающиеся в общий хор жалоб, по поводу указанного разделения и  требующие
скорейшего воссоединения  обеих  частей бывшего  государства.  Лучше  всего,
говорит  госпожа Кай-кун, это удается авторам, бежавшим из восточной части в
западную.  Их считают здесь истинными  героями  и охотно  покупают их книги.
Некоторые из этих книг я тоже прочел. Сам понимаешь, что я не стал утруждать
себя  запоминанием имен авторов. Лишь одна из них  показалась мне  достойной
внимания; она называлась  "Пары и люди из тех, кто уходит", автора  же звали
Бо Доу67. Впрочем, и ее мне не захотелось бы взять с собой на родину.
     Мой  милый Цзи-гу, до нашей  с тобой встречи  осталось  всего несколько
дней. Я уже сейчас благодарю тебя за все то, что ты по доброте своей сделал,
выполняя мои обязанности все это время. Сердечно обнимаю тебя и  желаю всего
наилучшего. Как всегда твой -
     Гао-дай.

ПИСЬМО ТРИДЦАТЬ ПЯТОЕ
     (воскресенье, 13 февраля)
     Мой любимый старый друг Цзи-гу,
     Я  испытываю двойное облегчение, хотя приближающаяся разлука с госпожой
Кай-кун, конечно, омрачает мои  последние дни  здесь: господин Ши-ми наконец
съездил в  будущее и, главное, вернулся. В день, когда  я относил предыдущее
письмо на почтовый камень - он, как ты помнишь, находится совсем недалеко от
дома господина Ши-ми, возле маленького мостика через канал, который я принял
вначале за канал Голубых колоколов, - в тот день я посетил господина Ши-ми и
еще  раз попытался отговорить его от этой затеи. Но он остался тверд в своем
намерении.  Мне ничего не оставалось, кроме как  выполнить свое обещание. На
другой  день  я принес ему  компас времени,  показал, как им пользоваться, и
проводил к месту перемещения, где он и исчез у меня на глазах. Перед этим он
снова пообещал, что будет обращаться с компасом с величайшей осторожностью и
далеко во времени не поедет.
     С  какими  чувствами я возвращался домой, в Го-ти Ни-цзя,  ты, конечно,
догадываешься.  Вечером  мы с госпожой  Кай-кун  (которая при  этом  страшно
скучала)  смотрели  песенно-танцевальное  представление  "Страна,  где   все
улыбаются", однако  в этот раз мне было не  до  смеха. После этого  мы с ней
долго  говорили.  Госпожа Кай-кун  сказала, что она  достаточно  эгоистична,
чтобы желать  господину  Ши-ми остаться там, в будущем, ибо в таком случае я
мог бы остаться  с ней. Потом она заплакала.  Ответить мне  было  нечего;  я
встал и принялся разглядывать стену. Все, что я мог сказать по этому поводу,
я уже говорил ей; тебе я писал об этом в одном из предыдущих писем. Я должен
вернуться домой, в родное время, потому  что обещал вернуться.  Нарушив свое
обещание, я разрушил бы тот порядок, который составляет основу моей жизни. Я
должен  уехать. Я не могу хотеть остаться. Расставание  наше  будет горьким.
Госпожа Кай-кун грозится немедленно броситься в объятия ученому господину Хэ
Сен-хоу,  но я этому не верю, ибо  не могу представить,  чтобы  она еще раз.
позволила  разделить  с собой ложе человеку, не  снимающему при этом  чулок.
Хотя, возможно, мне все же следовало оскопить его - на всякий случай.
     Прошло еще  несколько  дней,  пока наконец в  моей комнате на постоялом
дворе  зазвонил колокольчик  репкообразного Тэ Лэй-фаня,  и  я с облегчением
услышал в нем голос господина Ши-ми. Голос мне не понравился. Господин Ши-ми
сказал лишь, что очень мне благодарен и что он зайдет ко мне через несколько
часов, чтобы вернуть компас и сумку.
     Я ожидал его в нижней горнице. Он вошел, схватил мою руку  и долго тряс
ее, как это принято у большеносых, потом  отдал мне сумку и  чуть не  залпом
выпил  бокал Шан-пань. Затем мы зажгли по  большой  коричневой Да Ви-доу,  и
после приличествующего молчания я спросил, как оно было.
     Господин  Ши-ми  сообщил, что сначала проехал  вперед недалеко,  лет на
двадцать,  а потом еще раз, на расстояние примерно вдвое большее, но в целом
не более  чем на сто лет. И снова умолк - и что  же, мой благородный  друг и
выдержавший  экзамен  ученый, господин Ши-ми, - спросил я - вам  удалось там
увидеть?  -  Но он лишь помотал головой вздохнул и провел  рукой  по глазам.
Поматывание головой из  стороны в  сторону вообще-то означает у  большеносых
отрицание,  однако  в  данном  случае,  как   я  понял,  этот  жест  выражал
беспомощность или,  лучше сказать, то обстоятельство, что все оказалось даже
хуже,  чем можно  было  ожидать.  Однако  мне этого было недостаточно.  Меня
охватило  нечто  вроде  злорадного  любопытства:  действительно  ли  будущее
большеносых именно  таково,  каким  я его  себе и  представлял? Но подробнее
господин  Ши-ми  рассказывать отказался. Он  лишь продолжал  мотать головой.
Взлянув на него  внимательнее,  я увидел его глаза, наполненные  невыразимым
ужасом. Мне сделалось жаль его, и я прекратил расспросы. Тем более, что  все
и так было ясно... Мы  еще  немного  посидели молча,  и затем господин Ши-ми
сказал, что больше всего ему хотелось бы уехать вместе со мной в прошлое. Но
он знает, что компас времени может перенести только  одного.  Потом он обнял
меня, говоря, чтобы я обязательно еще навестил его перед отъездом, и ушел.
     Через несколько дней друзья-музыканты господина Ши-ми снова встречаются
у него в доме. Для меня это будет последней встречей с  ними. Так постепенно
разрываются узы,  связывающие меня  со  здешним  миром. Этой музыки мне тоже
будет  не хватать.  Однако  порядок,  пусть и в  печали,  лучше радости  без
порядка,  если  нельзя иметь то  и  другое  вместе, а  это,  как  мы  знаем,
встречается крайне редко.
     Мои  письма становятся  все  короче. Уже  совсем скоро мы будем  вместе
сидеть под пинией в твоем саду, на западной лестнице Птичьего павильона, и я
буду рассказывать тебе обо всем,  о  чем не  успел  написать. Конечно,  я  с
радостью  бы  привез тебе  станочек для глаз, облегчающий чтение,  но это не
имеет смысла: как объяснил мне тот  высокосведущий  человек, который в  свое
время через  посредство  госпожи Кай-кун делал такой  станочек для меня  - я
нарочно спрашивал, - что изготовить такой станочек для оставшегося на родине
друга он может,  лишь если будет точно знать  зоркость его глаз. Большеносые
учитывают мельчайшие различия в  зоркости глаза и умеют измерять их. Поэтому
заказывать станочек наугад не  имеет смысла, ибо может  случиться, что ты  в
нем будешь видеть  даже хуже, чем без  него.  Но не расстраивайся: я привезу
тебе другую вещь,  которая наверняка тебя  порадует.  С  ее  помощью ты тоже
сможешь лучше видеть. Обнимаю тебя и пока остаюсь -
     твой Гао-дай.

ПИСЬМО ТРИДЦАТЬ ШЕСТОЕ
     (воскресенье, 20 февраля)
     Мой милый Цзи-гу,
     возможно,  это мое последнее  письмо  к тебе.  Должен  признаться,  что
сейчас,  бродя  по  обширной  нижней горнице  моей  Го-ти Ни-цзя,  именуемой
"Четыре времени года", я испытываю грусть. Ведь и Го-ти Ни-цзя, и весь город
Минхэнь почти  целый год были моей родиной. Где бы человек  ни жил, по своей
ли воле  или нет, долго  или даже очень недолго, там всегда остается частица
его сердца. Мы живем настоящим, а настоящее - это всего лишь миг. Но миг тут
же проходит,  уходя  в  прошлое, а прошлое  существует  лишь в воспоминании.
Воспоминание  же непрочно. Со  временем оно становится зыбким,  потом тает и
исчезает.  Воспоминание  -  единственное,  что  остается  нам   от  ушедшего
настоящего; если о нем не вспоминают, то его все равно что не было вовсе. То
же относится и к людям. Если мы  перестали вспоминать  о  предках, значит, у
нас их уже нет.  Значит,  мы сами  отрезали себя от неба,  и беспорядок  уже
наступил.
     Большеносые  не  верят в  порядок. Само это  слово стало у  них если не
ругательством,  то во  всяком  случае, предметом  споров  между стариками  и
молодыми  (впрочем, это противопостановление относительно: я  убедился,  что
бывают, так сказать, и молодые старики, и юные старцы). Молодые воспринимают
порядок как несвободу, как запрет делать то, что им хочется и когда хочется,
как   некоего   стражника.   Старикам  же  порядок  представляется  всеобщей
дисциплиной когда все ходят где положено и думают только как положено. Таким
образом,  истинный  смысл  порядка  оказался большеносыми  утрачен.  И, если
судить  по теперешнему состоянию дел, вернуть  ему этот смысл они не смогут.
Молодые   твердят,   что  порядок,   о  котором   мечтают  старики,   отдает
кладбищенским  покоем, старики  же упрекают молодых  в том, что устраиваемый
ими беспорядок  перерастает в  полный  хаос. Да, истинный смысл  порядка ими
утрачен. Одна из причин этого, видимо,  в  том, что  свое время  и  силы они
тратят главным образом на копание в собственной душе, стараясь уяснить, чего
та желает в данный момент, а чего нет. Если  выясняется, что  душа  в данный
момент не желает ничего определенного, они глядят  в потолок и  называют это
"раскрепощенностью духа". Истинный  смысл порядка ими утрачен. Порядок же  -
это осознание  своего места в  общей гармонии настоящего. На это большеносые
возразили бы, что  настоящее  само  по  себе отнюдь  не  гармонично, поэтому
нечего и осознавать. Да, этот  довод  они даже  сочли бы неоспоримым. Однако
благородному мужу  должно быть ясно, что  настоящее всегда гармонично, нужно
лишь дать себе труд прислушаться к этой гармонии, понять ее, а это возможно,
лишь когда человек  не  пытается  все  время уйти как можно дальше "вперед",
прочь от самого себя.  Но этого-то большеносые как раз понять не желают. Они
не могут перепрыгнуть через свою тень. Они  утратили само ощущение  порядка.
Сделав очередной шаг "вперед", они ушли от него прочь.
     При  этом  нельзя сказать, чтобы никто из большеносых не догадывался об
этом. В  книге одного из их современных авторов я нашел замечательную фразу,
тот, кто все время шагает, проводит полжизни на одной ноге Эту фразу я часто
цитировал  в беседах  со многими большеносыми.  Они  соглашались, улыбались,
однако потом чело  их снова омрачалось облаком нежелания понять. Нет, с ними
ничего не поделаешь.
     Пора домой.
     И  все  же мне  грустно. Часть  моего настоящего -  и не такая уж малая
часть, ведь я прожил здесь почти год, - на глазах съеживается, превращаясь в
воспоми-нание.  Этот  мир был  моей  родиной,  и  это  останется ему;  как с
родиной,  я  с ним и прощаюсь. Нечего говорить, что  важнейшей частью  этого
мира  -  или уже  этого воспоминания?  -  была  госпожа  Кай-кун.  Теперь  я
помаленьку привожу в порядок все мои здешние дела. Мне не хотелось бы, чтобы
воспоминания,  которые  этот мир  сохранит  обо мне, были беспорядочными.  Я
отдал  прощальные  визиты. Самым  важным  из  них  была встреча  с  Небесной
четверицей  четыре  дня  тому  назад. Господин Ши-ми и  его друзья решили на
прощанье доставить мне радость и  исполнили пьесу, с  которой  началось  мое
знакомство с  музыкой  большеносых;  пьесу  в тоне юй мастера Бэй  Тхо-вэня.
После этого господин  Ши-ми  произнес краткую  речь, сказав, что я, его друг
Гао-дай,  вскоре  должен возвратиться домой, и все выпили  за мое счастливое
возвращение. Господин Дэ Хоу подарил мне портрет мастера Бэй Тхо-вэня; кроме
того, мне подарили картинку с  изображением самих музыкантов, державших свои
инструменты.
     Потом  я  нанес  визит господину судье  Мэй Ло и  его супруге,  которая
приготовила  для меня  замечательное  угощение. Мы  беседовали  об  истинном
смысле  порядка, и господин судья Мэй Ло  пообещал мне  прочесть книгу "Лунь
юй",  которую я на прощание подарил  ему.  Кроме  того,  я  подарил ему лист
бумаги,  на  котором  со  всем  доступным  мне  искусством  вывел  иероглифы
"чжэнмин" и имя Сюнь-цзы.
     Господину Юй Гэнь-цзы  я  написал письмо в тот  северный город, где  он
живет, и поблагодарил его за  наши многочисленные беседы.  Маленькой госпоже
Чжун  я  послал  нефритовую  цепочку  -  госпожа  Кай-кун  против  этого  не
возражала. В  Го-ти Ни-цзя я расплатился по счету, размеры которого в первый
миг привели  меня  в  изумление. Впрочем,  я  не истратил  и  половины ланов
серебра, привезенных мною из дому. Когда я уплатил по счету, старший ключник
вызвал  хозяина постоялого двора, господина Мо,  и  тот долго жал  мне руку,
заверяя, что всегда рад видеть меня своим гостем. Я  похвалил устройство его
постоялого двора и солгал ему,  что  обязательно приеду снова.  Иногда  ложь
бывает необходима  для сохранения всеобщей  гармонии. Я прочел  это у одного
автора,  о котором не  упомянул  по забывчивости,  когда писал  о литературе
большеносых. Звали  его Хай Ми-доу68, он умер около двадцати лет назад, если
считать от моего теперешнего времени. В  одной из его книг  я прочел: опасна
только та ложь,  в которую человек верит сам; когда человек лжет и знает это
- мастер Хай Ми-доу  называет такую ложь "наглой ложью", - это не опасно. То
нежелание понять, которым большеносые встречают любые неподходящие им мысли,
- это ложь, которой они верят сами, а потому опасная. И  здесь, как  видишь,
возникает та  же  проблема: многие из них  понимают  это и  даже высказывают
вслух,  но  в  жизни  никто  этим не руководствуется. Они  лишь соглашаются,
улыбаются,  а  потом  тут  же  прячутся  за плотной  завесой  этой  своей  -
совершенно сознательной! - лжи.
     Господин судья  Мэй  Ло  помог мне, кстати, покончить  с  делом хозяина
повозки. Было установлено, что хозяин гнал свою повозку со скоростью гораздо
большей, чем  это дозволяется властями.  Господин судья  Мэй  Ло устроил мне
встречу  со  стряпчим, которого  зовут Кэй-в';  он  оказался  гораздо  более
вежливым человеком,  чем  можно было  предположить  по  его  письму  ко мне.
Господин Кэй-в' сказал, что  его подзащитный признает эту свою вину. Если бы
он не ехал так быстро, то  ничего бы не случилось - или, но крайне мере, его
повозка  не  пострадала бы так сильно  от  удара о дерево. Не желая покидать
этот  мир  несостоятельным должником,  я передал  господину  Кэй-в' половину
суммы, востребованной хозяином  повозки, то есть  пять ланов  серебра, и еще
вручил один лан лично  господину Кэй-в' за труды. На  этом,  как сообщил мне
господии судья Мэй  Ло,  сотрясая, по  обычаю большеносых, мою правую  руку,
судебное дело можно было считать исчерпанным.
     Те немногие дни, которые мне еще остались после того, как я расплатился
по счету на постоялом дворе, я провожу всецело с госпожой Кай-кун. Я оставлю
ей  все письма, полученные  от тебя. Чтобы ей было в чем их хранить, я купил
изящную лакированную шкатулку, которую можно  принять за изделие  Срединного
царства - если,  конечно,  не  быть слишком  строгим.  Когда мы с ней вместе
смо