поняв
сначала,  что  я  имею  в  виду. Потом  ответил:  -  Да  нет, к  чему лишнее
пространство над головой? Ведь  это  неэкономно. А так мы при той  же высоте
здания можем  сделать  в нем больше этажей. И  это произнес  господин Ши-ми,
слывущий в своем мире мудрецом!
     Вслух я ничего не сказал, но подумал: большеносые нарочно строят низкие
потолки,  потому  что боятся по-настоящему  ощутить собственное достоинство.
Ведь "лишнее" пространство над головой учит человека уважать себя. Почему же
они этого боятся? Потому  что достоинство может принадлежать лишь  личности,
каждому человеку в отдельности, будь он мандарин, мудрец или судья, - они же
в своем  мире не позволяют никому почувствовать себя личностью. Пускай лучше
никто  себя не  уважает.  Таков мир  людей,  не уважающих себя и  вечно всем
недовольных,  и   это  они  называют  "властью   народа".  При  этом  многие
большеносые,  например,  господин  Шимми  и мастер  Ей  Гэнь,  очень  хорошо
понимают,  что   лишь   достоинство  создает  порядок.  Однако   вслух   они
предпочитают об этом не говорить.
     Прямо  в  толпу большеносых вошел судья, господин Мэй  Ло.  Некая дама,
исполнявшая, как выяснилось, обязанности судебного чиновника и сумевшая даже
этим болтливым большеносым внушить некоторое почтение, воскликнула: "Встать,
суд  идет! "  Я,  конечно,  тотчас поднялся  с места; поднялись и  остальные
сидевшие.  Однако если  ты думаешь,  что вслед  за  этим они, как положено в
настоящем  суде,  пали  ниц, ожидая, пока  судья займет место и позволит  им
вновь  поднять лица, то ты жестоко ошибаешься. Никто из присутствующих  и не
подумал пасть  ниц.  Да  и сделать  это было бы довольно трудно, ибо пол был
весьма нечист: на улице  шел дождь, и в помещение нанесли много грязи. После
того, как судья дал  знак садиться,  я тихонько спросил господина Ши-ми, кто
все  эти  люди.  Оказалось, что  многие  из  них  - платные  стряпчие. Здесь
устроено  так, что почти  никто  не ходит  в  суд сам. У большеносых имеется
целое  сословие  людей, только тем и занимающихся, что ведут  в  суде  чужие
тяжбы. Отчего же тяжущиеся  не ходят  в суд сами? Оказывается,  вовсе не  от
страха, а  оттого,  что ничего  не смыслят в судопроизводстве.  После, когда
заседание окончилось, а высокопочтенный господин Мэй Ло сложил с себя мантию
и белый  платок, мы  пошли в  харчевню,  расположенную  тут же неподалеку, и
долго с ним беседовали  (я  набрался смелости  и  пригласил высокопочтенного
господина судью отобедать с нами, и он не отклонил приглашения).
     Да, подтвердил он, нечто  вроде  справедливости  в  царстве большеносых
поддерживается,   однако  справедливость  эта,  так   сказать,   расчленена,
раздроблена на мельчайшие  частицы  и уложена  в  такое  количество  писаных
законов,  что запомнить  их все никому не  под силу,  даже самому  господину
судье и  его коллегам.  Восстановление  справедливости превратилось  здесь в
целую  науку.  Простые люди  давно уже  ничего  в ней не  понимают, а потому
вынуждены нанимать стряпчих.
     - Откуда же взялись все эти писаные законы? - спросил я.
     - Их принимает государство, - ответил господин Мэй Ло.
     Слыхал  ли  ты  что-либо подобное,  мой  милый  Цзи-гу? Судьи здесь  не
восстанавливают  издревле   царящую   справедливость,   непоколебимую,  пока
соблюдается  порядок  и  поддерживается взаимосвязь между небом и землей, не
указывают  государству  и  его  слугам,  что   тем  следует  делать  для  ее
восстановления,  а лишь  выполняют  указы  самого государства,  точнее,  его
нерадивых  слуг, возомнивших  себя его  хозяевами, как  тот министр-мошенник
Чжи,  варвар с  юга, встреченный мною в Харчевне Раздевающихся  Дам, - здесь
государство решает, что есть справедливость! То, что при этом в общественной
жизни нет порядка, меня уже нисколько не удивляет.
     Но вернемся к заседанию суда. Все  уселись, и  судья тоже. Рядом  с ним
села довольно молодая  дама со строгим,  даже унылым лицом. "А это  кто?"  -
поинтересовался я. Оказалось, это помощница  судьи, умеющая быстро писать  и
записывающая самое важное из того, что говорят сам судья и платные стряпчие.
     Из самих  же тяжб, разбиравшихся в этот день, я не понял  почти ничего.
Судья вынужден был то и дело призывать стряпчих к порядку и тишине в зале. Я
поразился его  терпению.  Очевидно,  долготерпение  -  основная  добродетель
здешних судей.
     Тяжб  было несколько,  и разбирались они с необычайной быстротой. Судья
несколько  раз  раздраженно  замечал  стряпчим,  что  все  произносимое  ими
представляет  собой полнейшую ерунду. И  тут  проявился еще один  порок всей
системы: в  ответ на  это стряпчий лишь  наклонял голову,  разводил руками и
сообщал,  что  он  и  сам  это понимает, однако  его подзащитный  велел  ему
говорить именно так.
     Одна из  тяжб  разбиралась  дольше  других.  Случай был, судя по всему,
давний, потому что произошел он этой, а возможно,  даже и той зимой. Повозка
Машин  поскользнулась на снегу и  наехала не  на  другую повозку, а на  угол
дома.  Стряпчий повозки, если  я правильно  понял, долго и горячо доказывал,
что  виновата не повозка, а дом. Судья в  своем  неисчерпаемом долготерпении
возражал, что это совершеннейшая ерунда. Однако стряпчий настаивал; лицо его
покраснело, а  голос сделался хриплым. Я слушал,  затаив дыхание. Судья тоже
продолжал  терпеливо  слушать. Стряпчий  же  вошел  в  такой  раж, что  даже
подскочил на месте и заявил, что такой судья его не  устраивает - он требует
другого  судью. Я понимал, конечно, что мои  мечты несбыточны,  но все же не
мог не вообразить, как судья простирает руку, и трое или  четверо стражников
уволакивают обнаглевшего стряпчего к палачу.
     Однако  ничего  подобного  не  случилось.  В  зале,  правда,  поднялось
некоторое волнение. Другие стряпчие пытались угомонить своего коллегу, прося
его  не говорить так  долго, потому что иначе  не хватит  времени им  самим.
Вскоре,  однако, все  успокоились, я  заседание продолжалось. Примерно через
час  после  начала  в зале  стало  так душно, что  судье  пришлось  объявить
перерыв. Я и господин  Ши-ми  тоже вышли. В коридоре господин Мэй Ло, судья,
предложил сходить  выпить чего-нибудь прохладительного. Он снял свою  черную
мантию,  а платок оставил. Мы снова прошли через несколько длинных коридоров
и попали в помещение, которое здесь в шутку называют "комнатой сплетен"; там
стоял  невообразимый шум. За  столиком  уже сидели  стряпчие, только что так
бурно  спорившие  с судьей  и  друг  с другом,  все  до единого  человека, и
рассказывали короткие  истории, над которыми  здесь принято смеяться;  я  их
совсем не понимаю. Господин судья  Мэй Ло предоставил нас присутствующим,  и
мы заняли  свободный  столик. Я  сел  в угол,  стараясь  выглядеть как можно
незаметнее. Беседовать мы могли с трудом, потому что говорили здесь все, как
это обычно  бывает у большеносых, одновременно.  "Прохладительное", которого
так жаждали стряпчие и господин судья, оказалось огромным бокалом Ма-люй  из
тонкого   стекла,   по  форме  немного   напоминавшем  тюльпан;  многие   из
присутствующих, как я мог заметить, к нашему приходу опустошили по нескольку
таких  бокалов и  ничуть не  опьянели. Я  осторожно осведомился  у господина
судьи, нельзя  ли мне получить хоть  бы маленький бокал  Шан-пань.  Увы, это
оказалось невозможно. Поэтому я пил чай.
     Нескольких стряпчих  и  судей мне назвали по  именам, но я, конечно, не
мог  их  запомнить.  У одного  из  них была  очень круглая голова,  поросшая
жесткими  прямыми  волосами, что  делало  его похожим  на  ежа;  все  громко
выражали ему свое восхищение за  то необозримое количество коротких историй,
которое он сумел сохранить у себя в памяти.  Некоторые из них он рассказал и
мне. Я их,  как уже говорил, не понял, однако на всякий случай  сказал,  что
эти замечательные  истории  запомнятся мне  навеки. Он,  со  своей  стороны,
проявил незаурядный интерес  к кухне Срединного царства и сообщил, что любит
готовить сам,  причем  именно наши  блюда. Да, такое здесь тоже встречается.
Мужчина  может  ни  у  кого  не служить поваром  и тем не  менее  заниматься
приготовлением пищи. Я вынужден  был разочаровать его, ибо не мог решительно
ничего сказать о том, как у нас готовят. Я могу сказать только, нравится мне
какое-то блюдо или нет; приготовление его - не моя забота.
     Другой судья, обладавший весьма солидным брюхом, ел рыбу и одновременно
писал что-то. Один  стряпчий необычайно высокого  роста, с козлиной бородой,
ухитрялся  за едой читать книгу. Я не  осмелился спросить,  что это  значит.
Потом  явился еще один стряпчий, одетый в шлем и сравнимый  статью с воинами
эпохи  Хань...  Мне  сделалось  страшно,  и  я  хотел  уйти,  однако  вскоре
выяснилось, что указанный стряпчий не  имел  жестоких намерений и воевать не
думал.
     Потом со мной заговорил стряпчий, сидевший недалеко от меня; звали его,
если  я  правильно  записал, Ви-ли Вэй-ба. Он  был  примерно одного со  мной
роста, что меня  приятно тронуло. Он  обратился  ко  мне, но  я не понял  ни
слова.  Тогда  упомянутый  стряпчий  с  козлиной  бородой,  читавший  книгу,
заметив,  что  речь  господина  Ви-ли  Вэй-ба  мне  непонятна, рассмеялся  и
сообщил, что  это вовсе не удивительно,  ибо тот  родом из западных краев, а
тамошние жители слишком ленивы, чтобы выговаривать слова как следует, потому
что  язык  у них во рту растет задом наперед. В ответ  на это господин Ви-ли
Вэй-ба хладнокровно воззрился на говорившего  и заявил - перевожу буквально:
- Еще одно слово - и я опрокину этот бокал тебе на  голову. - Я  снова хотел
бежать, однако господин Ви-ли Вэй-ба опять обратился ко мне и  повторил свой
вопрос, выговаривая слова как  можно тщательнее: - А что, у вас, в Срединном
царстве,  в суде тоже такая потеха? -  Нет, - ответил я,  сделав одну  треть
поклона,  - но  я не премину рассказать дома о  судебных обычаях, принятых в
славном городе Минхэне, ибо не сомневаюсь, что  эти обычаи вполне могут быть
приняты и у нас на родине.
     Тогда он поднял бокал и  воскликнул:  - Бу С'дэ-ло-ви! - выражение, мне
уже  знакомое  и  означающее,  что  он  пьет,  чтобы  я не  болел.  Я  снова
поклонился, отпил чаю и ответил: - Бу С'дэ-ло-ви! Я поднимаю эту чашку чая в
надежде, что слава и  счастье  не отвернулся  от высокопочтеннного поборника
справедливости господина Ви-ли Вэй-ба, а также от его, без всякого сомнения,
достойнейших и почтеннейших потомков.
     Я был  очень  рад,  когда  мы наконец  покинули это  помещение.  Вторая
половина  заседания  была  спокойнее.  Стряпчих выступало не  так  много,  и
кричали они уже не так громко.
     В  комнату все время вносили и выносили какие-то бумаги.  Иногда  судья
перелистывал их, как бы ища что-то. Бумаги судье  подавали и стряпчие  - без
всяких поклонов, между прочим. Я спросил у господина Ши-ми, не содержатся ли
в  этих  бумагах изъявления почтения по  адресу господина судьи. Нет, сказал
он,  это всего лишь особое мнение, выразить каковое стряпчие считают нужным.
Временами  и судья отдавал стряпчим какие-то бумаги, принимавшиеся ими также
безо всякого почтения.
     Но  вот  заседание закончилось.  Стряпчие, уже  все разошлись,  и судья
отпустил домой унылую женщину-писца и другую  женщину, помощницу. Тогда-то я
и пригласил,  как уже говорил, его  и господина Ши-ми  отобедать в ближайшей
харчевне.
     За  обедом я  успел расспросить  его о многом. Например:  обязан ли  он
читать  все бумаги, которые подают ему  стряпчие и другие люди? Нет, ответил
он,  ибо  если он  в  самом  деле  будет все  читать, у  него через три  дня
помутится разум.
     - Как  же тогда ему  удается  выяснить правду?  -  удивился я. Подумав,
господин Мэй Ло сказал,  что правду теперь вообще выяснить невозможно. У них
есть  изречение,  не вошедшее  в писаные  законы,  но,  тем  не  менее,  (а,
возможно,  именно  поэтому) верное: идя  к судье,  не  ищи справедливости, а
радуйся легкому  приговору. Затем  господин судья Мэй Ло глубоко  вздохнул и
добавил,  что в мире, где царит такой хаос,  о справедливости и речи быть не
может.
     Мне  господин судья Мэй  Ло показался человеком, -глубоко чувствующим и
понимающим мировые взаимосвязи, и я надеюсь, что нам еще удастся встретиться
и поговорить. На сей  же раз мы с ним распрощались, и  я  удалился, унося  в
душе   странное   впечатление  об  обстоятельствах,   в   которых   вершится
справедливость в этом мире, лишенном чувства собственного достоинства.
     Приветствую тебя из  этого  далекого мира, оставаясь тем не менее твоим
близким другом -
     Гао-дай.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ
     (понедельник, 1 ноября)
     Дорогой Цзи-гу,
     твои письма  в этом холодном и  дождливом мире  по-настоящему согревают
мое сердце. Кстати,  читать мне их теперь и  впрямь стало легче: я больше не
должен  держать ж на расстоянии вытянутой руки. Благодаря госпоже  Кай-кун я
тоже обзавелся  глазным станочком. Ты спрашиваешь о стихотворениях? Я еще не
читал  их.  Результаты соревнования  все  равно объявляют лишь после первого
зимнего  новолуния. Так  что высокопочтенные Двадцать  девять  поросших мхом
скал могут и  подождать. Кроме  того,  эти  стихи, вероятно,  -  будут очень
похожи на прошлогодние, а те трудно было отличить от позапрошлогодних. У нас
стало слишком много  людей, считающих,  что  они  могут писать стихи.  То же
говорит и господин судья Мэй Ло, с которым я  за это время успел встретиться
дважды; хоть он и судья,  но в  литературе разбирается. Говоря о сочинителях
стихов, он, конечно, имеет в виду свой мир. Очевидно, любителей писать стихи
везде и во все времена было слишком много. Это  - одна из неизменных величин
истории.
     Господин Юй Гэнь-цзы, о котором ты спрашиваешь, уехал домой, причем уже
довольно давно. Дома у него накопилось много дел, сказал он. Без него они не
сделаются. Но он еще приедет, самое позднее через месяц. Мы уговорились, что
тотчас же  отпразднуем нашу встречу в харчевне  Райский сад. К тому времени,
сказал он, там наберут новых акробаток, и номера тоже будут другие. А что ты
имел  в виду, спрашивая о  "маленьких белых шариках"?  Я не понял вопроса, а
потому не знаю, что отвечать.
     Да,  мир  этот  и вправду удивителен, хоть в нем и слишком  часто  льет
дождь.  Представь себе: я сижу здесь, в  Минхэне,  в Го-ти Ни-цзя, именуемой
"Четыре  времени года", у себя в комнате, и кручу репкообразный Тэ Лэй-фань,
а за много ли отсюда,  в далеком  Бэйцзине, такой  же Тэ Лэй-фань звонит  на
столе у нашего правнука. Мастер Юй Гэнь все-таки  настоял  на  том, чтобы мы
позвонили.  Меня  путал не  сам Тэ Лэй-фань (пользоваться им я уже  умею), а
предстоящий разговор: я боялся, что не  пойму языка, на котором говорит этот
правнук, и  еще  я  боялся, что сам не  смогу  говорить  от  избытка чувств.
Однако, на мое счастье, - я действительно обрадовался, хотя под конец меня и
разобрало  любопытство, - нашего правнука в Бэйцзине не  было дома, и его Тэ
Лэй-фань долго звонил впустую. Господин Юй  Гэнь-цзы был сильно разочарован,
однако поделать  ничего  нельзя было. Произошло это за день до его  отъезда.
Вечером  мы зашли к госпоже  Кай-кун и  распили  несколько бутылок Шан-пань.
Несравненное полупрозрачное  платье с волнистым узором для этого прохладного
времени  года  уже не годилось,  и  госпожа  Кай-кун  принимала нас в платье
красного  цвета,  изящными  складками подчеркивавшем красоту ее  прекрасного
тела.  На  господина Юй Гэня  она произвела огромное  впечатление.  Во время
беседы зашла речь  и о моем посещении  купального подвала. Господин Юй  Гэнь
тут же  объявил,  что  он  -  большой любитель этого  дела, выразив  желание
как-нибудь "попариться" вместе с госпожой Кай-кун.
     Ну, этого-то  я не  допущу.  В остальном же я  рад, что мастер Юй  Гэнь
приедет в Минхэнь снова.
     Сегодня  полнолуние. Я знаю это только потому, что считаю дни;  луны же
на небе не видно.  Все небо давно затянуто тучами.  Идет  дождь,  и на улице
холодно.  Я  часто  думаю о луне,  хотя, говоря  честно, не  выполняю лунных
обрядов. Прибыв сюда, я так ни разу и  не принес  жертвы в новолуние.  Здесь
для этого ничто не приспособлено, и я тут ничего не могу поделать. Ну как я,
например, поднимусь на ступени восточной лестницы дома господина Ши-ми, если
у него в  доме всего одна лестница, и выходит она на запад? Господин  Ши-ми,
конечно, с  пониманием отнесся бы к моим ритуальным  действиям, и даже помог
мне,  попроси я его об этом, но я отлично представляю  себе, каким идиотским
смехом разразились  бы  все  остальные  обитатели  дома. Да  и потом,  каким
предкам я должен был  бы приносить жертвы здесь? Ведь,  с точки зрения этого
времени,  я  сам и есть свой далекий предок, ибо  уже  тысячу лет  как умер.
Прилично ли приносить жертву, так  сказать,  самому себе?  Ясно, что  на эти
вопросы не найти ответов ни в книге "Лунь Юй", ни в трактате "Чжун-юн"34, ни
в  бессмертной  "И Цзин", ни  даже  в "Веснах и  осенях  Лу и  Вэй".  Молчит
Абрикосовый  холм, да и  Старый  Мудрец на  Черном  Быке35, хотя  я и не так
высоко ценю его, ничего не знает об этом.
     Это правда,  что,  отправляясь в путешествие,  я твердо решил и  в этом
далеком мире  соблюдать ритуалы  и  обычаи  моей родины.  Но я  не учел, что
тысяча лет  (и десять тысяч ли, о которых мы не предполагали)  сделают  этот
мир настолько  непохожим на  наш. Поэтому я  уже через несколько дней  после
прибытия в страну большеносых был вынужден освободить себя от этого обета. Я
вспомнил все те же слова великого Кун-цзы: в  чужом краю  придерживайся  его
обычаев, чужеземцев  в свою веру не обратишь. А в главе "Юй Ли" трактата "Ли
Цзи" сказано: прежде чем войти в чужой дом, узнай, о чем  в нем  не говорят.
Конечно,  мудрец  с  Абрикосового  холма  учит  также,  что благородный  муж
воздействует  на других безмолвно, подавая им пример своим  поведением... Но
подумай сам,  дорогой Цзи-гу, сумел бы  я  изменить в этом  мире  хаоса хоть
что-нибудь, даже  обладай я вдесятеро большими  добродетелями?  У  господина
Ши-ми есть перевод  книги "И Цзин";  читал ли он  его,  я  не  знаю. Госпоже
Кай-кун я, как ты помнишь, преподнес  перевод трактата "Ли-цзи". Она обещала
мне прочесть его... Когда сможет.  Могу ли я  сделать больше? "Добродетель и
долг  - в том, чтобы не  ты  ходил за людьми, а чтобы  они за тобой  ходили;
добродетель и долг - в  том, чтобы не ты искал  учеников, а чтобы к тебе шли
желающие учиться", - это тоже "Ли-цзи".
     Так  я и живу здесь, не выполняя обрядов и не следуя  вашим  заповедям,
точно варвар, лишь  в  душе  сохраняя верность  долгу и  добродетели. "Когда
другие люди  (большеносые, добавлю  я) мне рады, рад и я. Когда же другие не
рады мне, то  есть  ведь еще я сам,  чтобы не оставить себя без радости",  -
сказано в книге "Чунь цю"36.
     Говорить о долге и добродетели с госпожой Кай-кун бессмысленно. Дело не
в ее  нравственности - даже если понимать это буквально, - а  в том, что она
живет,  стремясь  лишь  во  всем  угодить себе, что, как я  уже рассказывал,
слишком вредит здоровью. Если, человек  утрачивает взаимосвязь  с окружающим
миром  и вместо  того,  чтобы со всей почтительностью взяться за изучение  и
восстановление  извечного мирового порядка, пытается навязать ему свою волю,
- такого человека всегда будет одолевать недовольство. Впрочем, к чему я все
это  говорю? Пусть  живет, как хочет:  ведь  она женщина  и к  тому же очень
красива.  Господин Юй Гэнь  тоже не  поймет меня,  если я заговорю  с ним об
этом. Он  прекрасно разбирается  в лесоводстве  и высказывает очень глубокие
мысли о своем  государстве и его  порядке, но древние ритуалы ему совершенно
чужды. Он как-то сказал, что знает всего один ритуал, который зато тщательно
соблюдает: быть  живым и здоровым. Только  господин  Ши-ми  (а,  возможно, и
господин  судья  Мэй Ло,  с которым  я  пока знаком слишком  мало)  способен
бесед