деловито подсказал официант и ловко перебросил поднос
на  растопыренные  пальцы  левой руки,  а  правая  заплескалась,  как  рыба,
изгибами  подтверждая  музыку  и  очарование  латыни.  -  Дестра,  дестра...
синистра...  - и она  ошалело пошла в  указанном направлении,  следуя плеску
чужой ладони, вдоль огромных темных арок и ниш,  и  колонн  самого Собора, в
упоении повторяя эту  музыку вибрирующим  кончиком языка - дестра, синистра,
дестра...  -  уже обожая  эту  площадь,  официантов,  туристов,  искрометные
витрины,  мягкие  шутовские  колпаки  и  мотивчик  старенького   колченогого
фокстрота из открытых дверей полутемного бара...
     В переулках  за  площадью толпа не  поредела,  а шла  плотным медленным
косяком, как рыбья стая.
     Она долго блуждала, с радостно колотящимся сердцем,  пытаясь найти свою
гостиницу  по  номерам домов,  но кто-то бестолковый,  а может  быть,  вечно
пьяный,  пронумеровал  дома  в  непостижимой  трезвому уму закономерности...
Наконец, поверх толпы, над фонарями,  над витринами  она прочла разухабистую
неоновую вывеску: "У ангела" - это оказался большой шумный ресторан, забитый
публикой,  и  она  испугалась,  что  Саша все  напутал,  и ей теперь  некуда
приткнуться, но вдруг (все происходило мгновенно, хотя и плавно и нереально,
как по течению сна)  за углом ресторана  различила еще одну боковую  дверь и
ринулась к ней.
     На  этой  стеклянной  двери  тоже  было   написано  "У  ангела"  и  для
наглядности  нарисованы  скрещенные крылышки, подозрительно  смахивающие  на
долгопалые, долгопятые мужские ноги...
     "Да  это притон! - сказала она себе весело. - Меня тут  ограбят, убьют,
столкнут в канал, и дело с концом. Смерть в Венеции!"
     Но  за входной дверью оказался  небольшой грязноватый холл, проходной -
во  всяком случае,  мимо то и  дело проскакивали  официанты  из ресторана, -
справа, в неглубокой нише приткнулась давно не  крашенная стойка, и вверх на
этажи уводили  узкие высокие  ступени с  которых  клочьями свисало  затертое
ковровое покрытие  некогда бордового  цвета. Под  лестницей  она  разглядела
сваленные небольшой горкой дрова. Выходит,  где-то и камин был... Все это ее
восхитило.
     - Синьор, - с ощутимым удовольствием выговорила она почти уже привычно,
подойдя к обшарпанной стойке. - Для меня тут заказан номер.
     И назвала фамилию.
     Забавно, что  портье,  молодой человек  лет двадцати пяти, напомнил  ей
беспутного  двоюродного  брата   Антошу,   погибшего  много   лет  назад  от
передозировки героина. То же узкое подвижное лицо  с густыми  бровями, те же
"уленшпигельские"  складки в углах насмешливого  рта и меткий взгляд уличной
шпаны.
     Он посмотрел  на  экран компьютера (все-таки эта вездесущая электроника
неуловимо оскверняет  собой такие вот, старинные дома, надо бы запретить...)
и любезно улыбнулся.
     -  Буона сера, синьора.  Ваш номер - сто двадцать  седьмой. Пятый этаж.
Оставьте паспорт, я верну его завтра утром.
     Она взяла ключ и вдруг спросила, сама не зная почему:
     - Как вас зовут?
     Он  замешкался,  принимая  ее  паспорт,  глянул  из-под густых бровей и
сказал, наконец:
     - Тони... Антонио.
     Она  удовлетворенно кивнула (так  легким кивком  подбородка поощряет на
репетиции  режиссер актера, нашедшего удачный жест или  интонацию)  и  стала
подниматься по крутым каменным ступеням вверх.
     Ожидая увидеть  тесную клетушку  недорогой  европейской гостиницы,  она
отворила дверь и встала на пороге: это была  скромных размеров  зала с рядом
высоких,  закрытых  ставнями окон,  с  просторной, в стиле модерн, кроватью,
плетеными  креслами, зеркальным шкафом... В чем же загадка  такой дешевизны,
подумала она озадаченно... Вероятно, в отсутствии "мест уединенных"...
     Но  рядом  со  шкафом  обнаружила  еще   одну  дверь,  толкнув  которую
совершенно остолбенела  -  еще  одна  зала,  поменьше первой:  огромная,  на
львиных  ногах  ванна, бидэ, два зачем-то умывальника  и зеркало в золоченой
раме от  пола до  потолка. Старая  стертая керамика,  прерывистые  стебли по
золотистому полю,  кое-где треснувшие плитки, но все облагорожено желтоватым
обливным  светом  трех  бронзовых  ламп.  Сказки   Шехерезады,  таинственный
караван-сарай по дороге в Византию.
     - Убьют непременно!  -  сказала  она вслух  с  удовольствием...  - Труп
выбросят в канал. И  дом  - притон, и  портье - разбойник...  Господи, какое
счастье, Антоша, Антоша...

     Пропащий  так нелепо любимый брат всегда был особой болевой областью ее
судьбы. Втайне  она считала,  что эта боль послана  ей в  противовес слишком
благополучной  личной  жизни  и  слишком  гладкой, слишком  удачной  научной
карьере.  Антоша  погиб  давно,  спустя три  дня после  рождения  ее дочери.
"Сгинул ни за понюшку табаку", - говорила Рита, оплакивая его,  буквально  -
омывая слезами - до конца  дней, "и  все вот эта их Академия  проклятая,  их
проклятая богема...".
     Рита, святая душа, неродная бабка, преданная мачеха их с Антошей отцов,
-  как  она любила,  как похвалялась своими внуками: один  -  ленинградский,
другая - московская. В  детстве они съезжались к ней  на дачу в  конце  мая,
после экзаменов. Сначала приезжала на электричке она - с рюкзачком за худыми
лопатками, с  плюшевой собакой Натой под мышкой... Затем  тянулись несколько
дней  ожидания Антоши  и,  наконец,  - с  грохотом отворяемого Ритой  ставня
наступало утро его приезда. Уже за час они маялись по клязьминскому перрону,
Рита  говорила: "Ох,  опоздает,  ох,  чует мое  сердце...",  но  вот  издали
уплотнялся  слабый  гул,  вздрагивал  перрон,  вылетал  поезд,   наконец,  в
распахнутой  двери  вагона  показывался высокий худой  Антоша,  и  -  "Э-эй,
бабки!" - в знак восторга швырял на перрон грязный бокастый рюкзак.
     Много лет  с  восхитительного  полета  этого,  облепленного  вокзальной
лушпайкой, рюкзака начинались каникулы...

     Несколько  минут она бродила по своей патрицианской зале, присаживалась
на кровать, на стул... Осваивалась. Пыталась унять странную дрожь.
     - А, поняла! - воскликнула она. - Окна выходят на помойку.
     Похоже, так оно и было, если хозяева  позаботились о  том, чтобы ставни
всех четырех византийских окон были плотно закрыты.
     А вот я сейчас вас быстренько разъясню.
     Довольно  долго она боролась с проржавевшим штырьком, намертво засевшим
в отверстии каменного подоконника, и, когда  совсем потеряла надежду увидеть
в  этой  комнате дневной свет,  штырек выскочил вдруг с  визгливым  щелчком,
облупленная, бог весть сколько лет  не крашенная ставня вяло  приотворилась,
и,  толкнув  обеими  руками наружу  складчатые створки, она  ахнула, как час
назад, на вапоретто, и сквознячок счастья дунул по сердцу.
     Окна  ее  комнаты выходили  в  улицу-ущелье,  дном  которого  оказалась
мерцающая кварцевыми слитками вода канала.
     Впереди,  метрах  в  ста,  круглился  мостик под единственным,  манерно
изогнутым фонарем. Упираясь в здание гостиницы, канал затем уходил вправо, и
там его гребешком седлал еще один мосток под двумя фонарями.
     В этот момент,  как по  знаку помрежа,  послышались  звуки  аккордеона,
из-под моста справа  показался загнутый турецкой туфлей нос гондолы, выплыли
сидящие  в ней  двое пассажиров, вернее, их колени,  укутанные ярким  даже в
темноте пледом, и аккордеонист, разворачивающий мехи.
     На  корме,  смутный,  в  черных  брюках  и полосатой тельняшке, ворочал
веслом поющий гондольер. Над водой разносилась надрывная "Бесамемучо"...
     -  О-и!  -  крикнул  гондольер перед тем,  как  завернуть за угол  дома
напротив, оттолкнулся от стены ногой в кроссовке и, выровняв  гондолу, запел
еще надрывнее, - работал на туристов. Вскоре гондола ушла под мостик впереди
и скрылась, а "Бесамемучо" с минуту еще догасала в воздухе...
     Она отпрянула от окна, сказав себе:
     - Нет, этого не может быть!
     Дикая мысль, что ее послали сюда затем, чтобы...
     ...ступить,  шагнуть  с подоконника посреди  этих оперных декораций,  -
уйти на  дно лагуны, раствориться в гобеленовой  пасторали лодочек и гондол,
исчезнуть... словом, отколоть номерок...
     Ну, довольно!  - приказала она себе. Принять ванну и спать, и там будет
видно - что представляют собой эти декорации при дневном свете.

     Она разделась, пустила воду и, присев на краешек ванны, вынула заколки,
привычно  повела  туда-сюда закинутой головой, разгоняя по обнаженной  спине
тяжелые волны, давая гриве вздохнуть...
     И вдруг увидела свое отражение.
     Очень давно  она не видела всю себя, со стороны - дома, в ванной висело
небольшое  зеркало, в  котором мелькало утреннее деловое отражение:  два-три
мазка  губной помады, прядь волос, взбитая  щеткой  надо лбом... И вдруг эта
огромная  клубистая  глубь  в  голубой,  с  позолотой,  виньеточной  раме...
Неожиданная  зябкая встреча со своим  телом  в  дымке пара, восходящего  над
ванной, в приглушенном свете матовых ламп...
     Живопись венецианской  школы.  Тициановой выделки  кожа цвета  слоновой
кости,  перламутровая  кипень  живота,  золотистые удары кисти на обнаженной
груди, и эта масса багряных волос, пожизненное ее наказание и благодать...
     (Ежеутренние мучения в детстве, на даче.  Рита, намотав на руку толстую
змею ее волос, медленно вела гребнем от лба, упруго оттягивая назад голову:
     - Королевна моя, золотая, медная... ни у кого на свете, ни у когошеньки
таких волосьев нету...
     - Ой, Рита, больно!
     - А ты терпи, терпи! За такое богатство всю жизнь терпеть не обидно...)

     За последние несколько месяцев она похудела, стала юнее, тоньше, ушли с
бедер небольшие жировые подушечки, так отравлявшие ей настроение...
     Молча она глядела в глаза обнаженной женщине, с которой  вдруг осталась
наедине... Та, в зеркале осторожно, как чужую, тронула грудь, приняла ее вес
в  ладонь, медленно обвела пальцем темный кружок соска, чувствуя, как  снизу
живота  поднимается пульсирующее волнение,  обхватила  ладонями и  погладила
плечи и...  неудержимо,  жадно, отчаянно  принялась гладить  и  ласкать  это
теплое, живое, - живое до кончиков пальцев на  ступнях,  -  прекрасное,  еще
молодое тело, содрогаясь от любви, наслаждения, радостного изумления... Ведь
не  могло  же,  в самом  деле,  быть, чтобы вот  это теплое излучение  кожи,
молочное мерцание грудей,  медно-каштановая грива... - все  это, исполненное
торжества, цветение - вдруг... исчезло? Чушь! Бред. Конечно же, ошибка. Да и
не туберкулез даже, никакого туберкулеза! Прочь! Да она здорова, и все!  Она
еще родить может. Вон бабы и позже рожают! Почему бы и нет? Столько лет Миша
выпрашивает второго ребенка...

     Но  как часто  случалось  в последние недели, она вдруг  закашлялась  и
минут  пять не  могла продышаться,  уговаривая  себя, что  это пар  виноват,
какого черта понадобилось пускать такую горячую воду...
     ...И  после  ванны, уже обтеревшись  насухо полотенцем,  долго  сидела,
окутанная паром, не  в силах расстаться с  собой, не в  силах уйти от себя -
такой,  в  платиновом  свете  тусклых бра,  - сидела  на краю  ванны в своей
любимой  позе: согнутая  в колене левая  нога  тонкой  щиколоткой  на колене
правой...

     ...Еще не открыв глаза,  она ощутила  под веками ту светозарную теплоту
солнечных   лучей,   какую  чувствуешь  в   детстве  летом  на   даче,  едва
проснувшись... Значит,  Рита нажарила им  с Антошей  картофельных оладий,  и
смерти больше  нет  и никогда не будет, потому что вот она, Кутя, вырастет и
станет, как дедушка, ученым, и изобретет такой особый препарат...
     ...В проем  наполовину  открытого окна  с отваленным наружу, колким  от
старой краски зеленым ставнем  была вдвинута  в комнату трапеция  солнечного
света, верхний угол  которой касался края зеркального шкафа, высекая из него
фиолетово-зеленые искры...  (этот  край постреливал снопиками радужных  игл,
стоило  лишь качнуть  головой по подушке). Воздушная  струйка пылинок бежала
вдоль  голубовато-зеленой зеркальной рамы...  На потолке комнаты волновалась
жемчужная сеть.
     Это вода  в  канале, поняла она. Это игра воды внизу, под стенами дома,
отзывалась на потолке игрой опалов и жемчугов...
     Она лежала,  вытянувшись под простыней, заложив руки  под голову... Как
это ни странно, счастье, свет и чувство покоя не исчезли, а тихо разлились в
груди.

     Наконец она поднялась и босиком подошла к окну.
     - Нет! - сказала она себе, качая головой. - Боже мой, нет!
     Внизу тесно  плескалась  о  кирпичные  стены домов,  с кромкой  соляной
накипи, веселая бутылочная вода канала.
     Поверху   все  было  залито  желтком   солнца:   крыши  соседних  домов
(крапчатая,  буро-красно-черная  короста  черепицы, старинные печные  трубы,
похожие на поднятые к небу фанфары), балконы с провисшими, груженными мокрым
бельем  веревками,  вчерашний  мост,  как  вздыбленный  жеребенок...  и  все
ежесекундно под этим солнцем менялось...
     Нижние  этажи еще погружены были в глубокую фиолетовую тень, но в воде,
как  желе,  подрагивали  облитые  солнцем  верхние  этажи,  с  двумя  витыми
балкончиками, и дрожал красно-кирпичный мостик.
     Снизу от воды поднимались детские голоса и восторженный собачий лай.
     Перегнувшись  через  подоконник  и  вспугнув  этим двух серо-фиолетовых
голубей с изумленными глазами, она увидела парадное  соседнего дома, ступени
которого уходили прямо  в воду. К узкому  деревянному причалу перед парадным
была  пришвартована небольшая  лодка  с крытой досками палубой,  по  которой
прыгали  две девочки, лет  пяти и семи. Обе они были  в легких пальтишках и,
что-то  выкрикивая или  припевая,  по  очереди прыгали  с палубы  катера  на
каменные  плиты  подъезда  и обратно. Тут же мельтешила  суетливым  пушистым
хвостом черная собачонка, с каждым прыжком приходившая в такой ярый восторг,
что лай становился нестерпимым - браво, брависсимо, брависсимо!!!
     Поскользнуться, оступиться и уйти под  воду  было  настолько легко, что
минут  пять она  с замиранием сердца  следила за  прыжками синего и бежевого
пальтишек,  надеясь, что  должен  же  в  конце  концов  появиться  кто-то из
взрослых...
     А  когда  вы   с  Антошей,  вдруг  подумала   она,  когда  вы  на  даче
вскарабкивались  на старую яблоню, с которой свалиться  на забор Горобцовых,
утыканный гвоздями  и осколками стекол,  было легче легкого, кто и  когда из
взрослых нужен был вам в разгар игры?
     Каждое детство чревато озорной  смертью  со своих скользких обрывистых,
острых краев...

     Завтраком кормили  в  большой сумрачной комнате на третьем этаже.  Но и
сюда сквозь гардины дымно просачивались солнечные струйки...  Тяжелые черные
балки  потолка над белеными стенами придавали  всей комнате трактирный  вид.
Постояльцев  -  в основном японских  студентов - обслуживали две приземистые
таиландки. Не  первый  класс, нет, и даже не второй... Она вспомнила  дрова,
сваленные  под  лестницей...  Все прекрасно!  Надо бы купить сегодня  вина и
выпить, обязательно выпить...

     Уже одетая в легкую короткую куртку, она спустилась вниз.
     Вчерашний портье, который так напомнил ей Антошу, в черной, заломленной
по  бокам,  дивно идущей его  острому  лицу  и густым бровям шляпе стоял  по
другую, не служебную, сторону стойки и беседовал со своим пожилым сменщиком.
     Она поздоровалась, сдавая ключ от номера.
     - Синьоре понравилась ее комната? - учтиво спросил молодой.
     - Очень! Вам очень  идет эта шляпа, - заметила она. И  как вчера, когда
она  вдруг полюбопытствовала о его имени,  он быстро глянул  на  нее  из-под
бровей. Не смутился.Чуть улыбнулся "уленшпигельским" ртом.
     - Грацие, синьора.
     И  открыл  перед ней  стеклянную  дверь, пропуская в  переулок и выходя
вместе с ней.
     - Синьоре нужна помощь?
     Она достала карту из кармана куртки, развернула.
     - Покажите, как пройти к Академии.
     Он придвинулся, склонился над  картой,  рядом  с ее лицом, будто  хотел
потереться щекой о ее щеку, снял шляпу - поля мешали...
     - Вот... смотрите, -  сказал он. - Пересекаете Сан-Марко...  и по Калле
Ларджо  дойдете  до  Кампо  Сан-Маурицио...   -  Длинный  палец   с  коротко
остриженным полукруглым  ногтем  вычерчивал  ее маршрут...  - Ну, и по мосту
Академии выйдете  прямо  к  ней. - И  выпрямился,  надевая  шляпу. - Синьора
интересуется искусством?
     Она усмехнулась.
     - О, это уже съеденное наследство...
     - У синьоры удивительная манера выражаться.
     - А у вас отличный английский.
     Он благодарно улыбнулся и ответил со сдержанной гордостью:
     -  Я три года учился в Англии...  Охотно  показал бы вам дорогу,  но, к
сожалению, тороплюсь на занятия.
     - Чем вы занимаетесь? - спросила она тем же прямым простым тоном, каким
спросила вчера его имя.
     - Живописью, - сказал Антонио.
     Она подняла на  него глаза.  Промолчала... Да, это уже  нечестно, это -
запрещенный прием, но так оно и должно было быть.
     - Постойте-ка, покажите только, в какой стороне гетто...
     - А, - сказал он. - Я так и подумал.
     - Что вы подумали? - огрызнулась она.
     Он замялся, но ответил быстро:
     -  Я  так  и подумал,  что  синьоре  захочется  навестить гетто...  Это
недалеко от вокзала. - И опять он снял шляпу и почти приник щекою к ее щеке,
пересыпая  свой   английский  вчерашними,  так  восхитившими   ее,  "дестра,
синистра, дестра", сопровождая объяснения нырками легкой ладони.
     Наконец они приветливо распрощались. Он, видно, уже  здорово опаздывал.
Почти бегом  припустил  к мостику, впадавшему в узкий  переулок,  и сразу же
исчез в толпе туристов.
     А может  быть,  вдруг  подумала она, этот  милый итальянский мальчик  -
всего  лишь  призрак  Антоши?  И  вздрогнула,  внезапно вспомнив,  что среди
студентов Академии  у  Антоши была  кличка  "Итальянец",  за  пристрастие  к
художникам венецианской школы.
     Она  повернула  и пошла в  сторону Сан-Марко  тесной,  еще по-утреннему
затененной  улочкой,  мимо  витрин  цветного  стекла, сувенирных  лавочек  с
вывешенными наружу  масками,  мимо кондитерских и кафе, где на вертелах  уже
пустились в  свой торжественный менуэт бледные куриные тушки, шла, натыкаясь
на  группы  горластых  подростков   в  карнавальных  колпаках,   на  пожилых
краснолицых немцев и жилистых американских старух.
     Повернула за угол и вдруг вышла на вчерашнюю, похожую на залу, площадь.

     Арочные галереи Новых прокураций еще оставались в тени,  но портики уже
были освещены солнцем.
     Она  прошла всю площадь, уклоняясь от низко летающих голубей, и наконец
обернулась на Собор.
     Синие глубокие озерца стояли в золоте мозаик. Тесный хоровод розоватых,
голубоватых,  серо-палевых,  зеленоватых  мраморных колонн  издали напоминал
легчайшие вязки бамбука.
     И все это невесомое кружево со всеми  своими конями,  пятью порталами и
пятью куполами было погружено  и как бы  отдалено в среде  мягкого утреннего
сияния...
     Через пьяцетту она вышла на  мол  и глубоко,  беззащитно вздохнула:  за
частоколом  косо  торчащих  из  воды, полусгнивших бревен  перед  ней лежала
искристая, белая к горизонту, а ближе к берегу ониксовая, черно-малахитовая,
но живая, тяжело шевелящаяся лагуна, как спина  гигантского кита, всплывшего
на поверхность. И отсюда, со стороны мола, в сияющем контражуре утра из воды
вырастало  некое видение, как  поднявшийся из глубины  лагуны  бриг: церковь
Сан-Джорджо Маджоре - красно-белая вертикаль колокольни и белоснежный портал
с мощным, грузно лежащим куполом.
     Она подумала:  как жаль,  что у нее нет сочинительского дара, а  то  бы
написать рассказ, который весь -  как венецианская парча, вытканная золотом,
лазурью,  пурпуром  и немыслимыми  узорами, тяжелая от  драгоценных  камней,
избыточно  прекрасная ткань, какой  уж сейчас не  бывает, а  только в музеях
клочки остались.
     Ей  вдруг  страшно, немедленно захотелось туда