бросай меня здесь!
     Мы ехали по  городу  - я вез  его к  нему на виллу, а он хватал меня за
руку и умолял не бросать его...
     И когда я пересекал Ибн-Гвироль, в районе  улицы Каплан возле  одной из
закусочных я вдруг увидел  старого Марка,  да, моего беглеца, Марко Поло! Он
стоял - в мятой  домашней куртке, в  тапочках на босу ногу. И я сразу понял,
что он опять сбежал из дому.
     Я  свернул на соседнюю  улочку,  велел  Дани, чтоб сидел  в машине, как
пришитый,  и  помчался назад.  Слава богу, Марко  Поло  все еще  стоял  там,
рассматривая безумными глазами шницеля и куски курицы в витрине.
     "Марк,  - говорю, -  привет, ты что  -  не  узнаешь  меня, Марк? Я же -
Михаэль". А он, Сеня, смотрит так вежливо, беспомощно, тапки стоптаны, и кто
его знает, какой день он  в бегах. "Пойдем, Марк, -  говорю, -  ты же хочешь
есть, а?  Кушать  хочешь?" - "О, - говорит  он, -  с  большим  удовольствием
составлю вам компанию. Заодно и познакомимся".
     Говорю  тебе -  можно  с  ума  сойти - какой  он  вежливый,  утонченный
господин. Я  почему еще хотел  затащить  его в  эту  закусочную - накормить,
конечно,  но главное -  оттуда я мог  позвонить его племяннице,  я помнил ее
телефон - страшно  легкий  номер: шестерка,  двойка,  а потом пять  пятерок.
Зашли  мы  внутрь,  я  заказал  ему стейк, салат  и  велел  булочек принести
побольше,  для  себя. На  две порции наличных  не  хватало,  а  на кредитную
карточку мне давно уже банк не отпускает.
     Знаешь, старикан мой и вправду, видать, ошалел  с голодухи.  Официантка
принесла  булочки,  так  он,  не дожидаясь  остального,  кинулся  их  маслом
намазывать и уминать за обе щеки. Но перед тем все-таки сказал ей: "К  маслу
острый нож не подают, милочка..."
     Такой эстет, что ты!
     Отошел я  позвонить,  а  когда вернулся - те  уже  за соседним столиком
сидели. Я их и не заметил, вернее, внимания не  обратил. Мало кто там сидит!
Люди обедают... Конечно, всего этого могло просто не случиться, если  б мы с
Марком  не  говорили   на  иврите.  А  на  каком  языке  я  с  ним  еще  мог
разговаривать?  Ну и  те  не подумали... Не  могли  они  знать...  Да я  все
понимаю, Сеня...
     В  общем,  один другому говорит громко  и довольно  добродушно: смотри,
говорит, вон, у окна - божий одуванчик, номер на  руке. В концлагере  небось
дерьмо жрал, а здесь сидит, ножиком и вилкой умеет, как будто так и надо...
     А другой ему  говорит  -  я  бы их, местных, опять всех в зону  согнал,
проволокой бы оградил, влез  бы в сапоги,  с  плеткой  бы похаживал  и одним
глазом посматривал...
     Тот, второй, заржал и спрашивает - почему одним?
     А этот в ответ - да нет сил на них двумя глазами смотреть.
     Тогда я, Сень, поднялся и говорю ему:
     - Ну, насчет глаза я тебе подсоблю...

     Вот  витрину,  Сеня, ты ж понимаешь,  я  совсем  не имел в виду. Я ж не
сумасшедший. Что  я -  дебошир какой-то, что  ли? Просто  ты в нее врезался,
когда полез разнимать, наткнулся на столик и равновесие потерял. Черт знает,
из какого стекла они эти витрины заказывают. Им бы все экономить... Я почему
к тебе сюда пришел и  все это рассказываю? Ты мне сразу понравился, еще там,
когда  прямо  с улицы вломился -  драку разнимать.  А этот,  думаю,  мудила,
откуда взялся - прет, не разобравшись...
     Но  я  сейчас  не об  этом.  Я  - про  Марка.  Он  ведь так  и  не поел
по-человечески. Знаешь, когда полиция прибыла и "амбуланс" тебя уже  увез, в
ту  самую  минуту  как раз племянница Марка в кафе  вбежала. Так испугалась,
бедная!  Думала, может, это Марк набедокурил... А  он за столиком сидит, как
сидел,  бледный,  растерянный,  весь  битым  стеклом  осыпанный.  Ничего  не
понимает.  Переливается  на солнышке,  как рыба. Как большеглазый  император
семейства морских карасей...
     Я  когда  встречаюсь  со  своим  адвокатом  -  а  эта  дама  из  лучших
тель-авивских адвокатов,  и самое смешное,  что ее услуги оплачивает геверэт
Минц, - так вот,  когда я с  ней встречаюсь в ее сногсшибательном  офисе, я,
Сеня, глаз  не  могу  от  нее  оторвать... Сидит, ногу  на  ногу  перекинув,
босоножка чуть  ли не  у  моего  носа покачивается - легчайшая, серебристая,
ремешок так  любовно оплетает высокий подъем ее загорелой ступни, а пальчики
- как вылепленные, один к одному... Голос у нее тугой, нежно-картавый, и вся
эта женщина, Сеня, сделана из листового железа...
     А если я скажу тебе - сколько лет  после Катиной смерти у меня не  было
женщины, ты просто не поверишь...
     Но вот, знаешь, в чем я уверен, Сеня, - что все-таки душа бессмертна...
В  том  смысле, что  на фиг было  затеваться со  всем этим мирозданием, если
такая  изящно  сработанная  вещица,  как  человеческая душа,  - одноразового
пользования? Это ж нерентабельно, а?
     Поэтому я верю, что когда-нибудь все устроится, к чертовой матери. И со
мной,  и с остальными... Все верю и верю, вопреки здравому смыслу, тому, что
видят  мои собственные глаза... Верю и верю, что бы со мной ни делали... Как
там Рони говорит, страховой агент: "Козел, ваше благородие!"
     ВЫВЕСКА
     Вот вы  говорите:  некоторые  особенности нашей жизни. Да, они имеются.
Определенный, так сказать, риск быть  развеянным по ветру  в единое,  говоря
высоким штилем, мгновение...
     А я вот наоборот, хотите - расскажу о счастливых случаях?
     Это  происходило как  раз  прошлой  осенью,  когда  очередной  арабский
патриот  был готов взорвать  собственную  задницу,  чтобы  ухлопать  пятерых
евреев.
     Но, как писал  в предсмертной записке один  повесившийся  парикмахер из
Бердичева: "Всех не переброешь".

     Так  вот, в один из этих осенних взрывов угодила мама. И вы не поверите
- как  удачно. Она потом недели две всем знакомым без конца  рассказывала  -
спокойно так, обстоятельно, - как ей невероятно повезло.
     Я ей всегда  говорю: ну чего ты надо  не надо на этот рынок шастаешь! У
тебя, вон, магазин за углом, и кошелки тащить  недалеко. Нет, ей обязательно
надо на  рынок  ехать  - в  этот  крик, гомон,  тесноту  и  толкучку,  в эти
восточные песни и восточную ругань...
     С   другой   стороны,   ей   скучно,  она  ж   на  пенсии,  педагог   с
тридцатитрехлетним стажем, бессменный классный руководитель седьмых классов.
А с седьмыми классами советской школы никакой восточный базар не сравнится.
     Словом, поехала она в очередной раз на рынок за какой-то мелочишкой. За
помидорами, кажется.
     Так вот, эти помидоры ее и спасли.
     Она уже шла с кошелками к выходу - тому, что в открытом ряду со стороны
улицы Яффо, но задержалась у помидоров.  С  одной стороны -  и  так уже руки
оттянуты,  с другой стороны -  жаль, красивые такие помидоры, и  недорого...
Вот те три минуты, которые она стояла и не могла решить - брать или не брать
эти  благословенные помидоры,  ее и спасли. В  тот момент, когда старик стал
взвешивать ей два кило, тут и бабахнуло впереди, как раз где она должна была
бы в ту  секунду находиться. Взлетело на воздух  покореженных полмира  - так
маме показалось. Но это еще не все.
     Орущая тьма народу диким табуном прянула назад, хлынула в узкие боковые
улочки  рынка.  И тут второй  раз рвануло, и  как раз  - впереди,  куда  все
ринулись, опять шагов за пятьдесят от мамы...
     А у нее  - так она рассказывает - наступило вдруг странное спокойствие.
Абсолютное, незыблемое. Уверяет, что совсем не испугалась, только ноги стали
бесчувственными.  И  на этих  ватных  ногах  она пошла искать свои  кошелки,
которые не помнила, где бросила.
     На  месте  взрывов  уже  все  оцеплено,  уже  "амбулансы"  ревут,   уже
религиозные  эти  ребята  из "хевра кадиша" части тел собирают.  А мама моя,
значит, абсолютно спокойная,  - вокруг гуляет, ищет кошелки. И только ног не
чувствует, а так - все в порядке.
     Кстати, люди по-разному  на испуг реагируют. На  близость  смерти.  Там
одна старуха,  вполне солидная,  в очках в золотой оправе,  кружилась вокруг
себя, как в фуэте, не останавливаясь. Спрашивается:  в обычной жизни могла б
она  так  покружиться?  У  нее  же  наверняка  давление,  сердце,  радикулит
какой-нибудь. Кружится и кружится, как балерина, и всех отталкивает,  кто ее
остановить хочет. А другая - молодая женщина - совершенно  целая, только вся
как будто в саже, и на ней лохмотья обгорелые, а  сама без единой  царапины,
только какая-то чумная, - сидит, молчит и не  отвечает: где она живет  и кто
она; полицейские даже растерялись, на каком языке к ней обращаться.
     Кругом, повторяю, все оцеплено, солдаты со всех сторон бегут... Вот что
у нас молодцы так молодцы: как где рванет, сразу и полицейские, и солдаты, и
"амбулансы" - словно из-под земли. Это - положительная сторона  вопроса, как
ни крутите.
     И  тут мама в этой  безумной воющей хаотической  ситуации набредает  на
Валеру Каца.
     Валера Кац  - наш приятель,  врач, каждую среду ездит на рынок за своим
любимым  карпом.  Там рыбная лавка  есть на  углу  между третьим и четвертым
поперечным рядом, ее один иракец держит. Веселый такой парень, молодой. Если
надо, он вам ее и почистит, и нарежет, так что можно из голов уху варить или
рыбный холодец...  Чистит рыбу  и все шутит,  шутит,  рассказывает что-то...
Причем на всех языках, он и по-русски много слов знает. Бывает, подходишь  к
нему,   а   он  издалека  кричит:  "Карпион  резыт,   чистыт,   варит-жарит,
по-жалюста!" Хороший парень... был...
     Валера  как раз велел ему карпа  почистить  и  говорит: слушай, у  меня
время  стоянки  кончается,  ничего, если я тут у тебя кошелки под  прилавком
оставлю, сбегаю на минуту к машине? Тот ему в ответ: о чем, мол,  речь. Вот,
ставь сюда свои сумки, что с ними может случиться!
     Валера повернулся, отошел буквально  шагов на пятьдесят, и тут  за  его
спиной рвануло,  и он от грохота упал. Понимаете  - продавец  с недочищенным
карпом, и  лавка, и кошелки, с которыми ничего не  могло  случиться, все - в
тартарары... Вы скажете, что  о  кошелках  негоже вспоминать, когда  столько
людей погибло? Это  правда...  Я,  кому  ни рассказываю, все  время  об  эти
кошелки  и об этого карпа, об эти мамины помидоры спотыкаюсь... Мне говорят:
господи, при  чем тут карп!  А я думаю  -  вот в этом и  есть  безумие нашей
жизни,  что  простые, милые,  необходимые  всем  живым  людям  вещи, слова и
понятия теряют простой естественный смысл и - как на войне - перестают иметь
значение. А жаль... Например, эти мамины помидоры, - после того как мы ее по
всем больницам полдня искали, - они мне долго снились...
     А  через  неделю  рвануло  на Бен-Иегуде. Передавали, что их трое было,
переодетые: один -  в  женской одежде,  другой -  в  одежде  старика,  а про
третьего не знаю, как-то смутно сообщали.
     Вот я  их себе представляю, как они ноги взрывчаткой обкладывали, и как
потом эти ноги  поверх  крыш  летели,  и как  тот, который бабой  нарядился,
лифчик  взрывчаткой набивал...  у меня, как подумаю, как  представлю эти все
приготовления... ум за разум заходит...
     У  моей  подруги Таньки младший сынок  как раз в  это  время  пошел  на
Бен-Иегуду шуарму* покупать. Его за домашний обед не усадишь, ни супа  тебе,
ни борща не  ест, шуарму ему подавай. Вернулся  в тот  день  домой из школы,
выклянчил  у   матери   мелочь  и   убежал...  А  через   полчаса  передают:
террористический акт в самом центре столицы.
     Танька  выскочила из  дому  и  помчалась  как  безумная.  Прибежала  на
Бен-Иегуду,  разбросала  всех  полицейских,  пробилась  через  три  заслона,
кричала: "Там мой мальчик!!" - и колотила полицейских  кулаком  по спине, по
груди,  по  рукам, она  же бешеная.  Когда дорвалась до  последнего заслона,
увидела наваленные тела,  - забилась. Ее огромный полицейский - хвать: куда,
говорит?  Она каркнула, как  ворона: "Мой ребенок!!"  Он  облапил  ее, сунул
голову  себе под мышку, словно шею хотел свернуть, и с такой болью сказал, с
такой черной  горечью: "Ты что, не понимаешь, геверэт, - поздно уже. Поздно.
Слишком поздно". Тогда она  обмякла в  его руках, завыла тоненько, подскочил
другой  полицейский, и они поволокли  Таньку под  руки  вниз по  Бен-Иегуде,
подальше от места взрыва.
     Но,  вот  такое  счастье:  мальчик,  Элька,  спасся.  Его  спас  хозяин
шуарменной, мужик, как  все  у нас,  - армейский, хоженый.  Когда неподалеку
раздался первый  взрыв, он, вместо того чтобы выбежать  наружу, глянуть, где
рвануло, - вместо этого загнал  всех,  кто в кафешке находился, - и  Эльку с
шуармой в руках - в  туалет в  глубине зальчика, буквально затолкал  и двери
закрыл.  И  в  эту  минуту рвануло  как  раз  у  входа,  стекла  посыпались,
покореженная дверь на воздух взлетела...
     Ну, Танька на другое утро, конечно,  пришла  в  эту шуарменную, спасибо
сказать мужику. Он с перевязанной правой рукой,  держа веник левой, подметал
осколки  и  мусор.  Постояли,  поговорили,  Танька  поплакала.  Потом пошла,
пожертвовала за спасение сына сто восемьдесят шекелей в эту организацию, ну,
фонд такой, который калекам помогает, коляски, там, костыли всякие раздает -
у них офис  как раз  недалеко, на улице Пророков находится.  А  восемнадцать
шекелей она в ладони зажала, стала  подходящего нищего искать. Вы спросите -
почему восемнадцать? Потому, что по гематрии*  это - числовое значение слова
"хай"  -  "живой". Так  полагается -  за  спасенную Богом  жизнь  жертвовать
восемнадцать, или, если у вас  имеется, в десять, в сто раз  больше - нищему
или на доброе какое дело... В общем, как кому нравится...
     Значит, идет она  по Бен-Иегуде,  зажав  в руке восемнадцать шекелей  -
сумма для  уличного  подаяния  немыслимая. И ни  одного  нищего не  находит.
Попрятались  после вчерашнего. Народ у нас хоть и привычный ко всему, но все
же впечатлительный.
     А  надо сказать,  среди  разномастной  толпы  еврейских  нищих  у нас и
переодетые  арабы попадаются, потому как им лучше, чем  кому бы  то ни было,
известно: жестокие  проклятые евреи подают охотнее и чаще, чем мусульманские
братья. Так что, вот, встречаются у нас арабы - еврейские нищие.
     Ну, идет она и повторяет про себя: Господи, только бы не  араб попался!
Только бы не араб!
     Наконец видит: сидит на углу немолодой нищий, с черной кипой на голове,
ясно,  религиозный. Она подошла,  вмяла в  ладонь ему  деньги и пошла. Краем
глаза видела, как еще какой-то человек с ее нищим двумя словами перекинулся.
Подала она, значит, Божьему человеку и идет дальше, как сомнамбула. И тут он
ее окликает. Она вернулась: "Что ты сказал? Я не слышу".
     А он спрашивает:  "Ты в  себе, мол?" И  протягивает на  ладони  деньги,
потому что, повторяю, для уличного подаяния восемнадцать шекелей - это целый
капитал.
     Она говорит  ему  как во сне: "Бери,  бери, у  меня вчера ребенок здесь
спасся".
     Повернулась и  пошла  своей дорогой. Ее  нагоняет  тот  самый  человек,
который с нищим словами перекинулся,  и говорит  как бы между прочим: "Я его
давно  знаю... Он раньше, в молодости, арабом был,  потом прошел гиюр*, стал
евреем. Я его лет тридцать уже знаю, он человек хороший..."
     Я это для чего рассказываю? Для того,  что не  наше  это дело - условия
небу  ставить. Делай,  как тебе  совесть и разум велят, а там  уж начальство
распорядится - куда и на что средства  распределить. Ну,  понятно, не только
деньги, а вообще - все, что нашу жизнь делает осмысленной и незряшной.

     И вот, все они - как закрою глаза - все вокруг меня медленно  кружатся:
и старуха та, в замедленном танце, и спартански спокойная мама с помидорами,
на ватных ногах, и Валера Кац с невзорванной рыбой-карп,  и  немая женщина в
обгорелых лохмотьях: они передо мною не такие, как в жизни, а как на картине
художника-примитивиста,   например,    Пиросмани    -   плосковатые,   грубо
раскрашенные. И у них над головами - тень террориста в рваном лифчике парит.
     Вроде как и не картина, а вывеска.
     Такая вот вывеска нашей здесь жизни.
     ИТАК, ПРОДОЛЖАЕМ!..
     ...Я  вот  часто думаю  -  почему голый  человек  на  подиуме  в студии
выглядит  солидно, вроде  как при деле, а  ст?ит в таком  виде в  коридор  к
электрощитку  выскочить  -  когда предохранители  вышибает, - и  ты  уже  не
модель, а просто голая  женщина, бывшая  инженер-электрик...  Вообще,  голый
человек - существо пустяковое.
     А предохранители у  нас в  студии, где я натурщицей подрабатываю, часто
вышибает.  Художники  -  народ простой, славный,  но руки  у  них  кисточкой
заканчиваются.  Чуть  что  -  Рая.  Тем  более  что  в  прошлой  жизни  я  -
инженер-электрик.
     Как свет  погаснет -  я шасть с  подиума  в коридор, ощупью  до  щитка,
секунда - и порядок. Тогда Ави Коэн - это руководитель  студии, милый такой,
лысый человек - руку мне подает, помогает на подиум взойти и говорит:
     - Аз анахну мамших?м - итак, мы продолжаем...
     Пятнадцать рублей в час - в смысле шекелей - это ж  не валяется. По три
часа дважды в неделю - посчитайте-ка. Да мы с Сержантом до его ухода в армию
на  это питались  - за мою голую  задницу...  Израильтянкам, конечно, платят
больше - по двадцать пять. Но Ави Коэн обещал мне с  Песаха накинуть рублик,
в смысле - шекель...
     Разве я не понимаю -  эти ребята-художники, что наши, что ихние,  - все
нищие. Особенно  зимой, когда турист не  едет, а значит, и  картин никто  не
покупает. Они, конечно, подрабатывают где придется.
     Ходит к  нам рисовать  Сашка  Конякин, из Воронежа. Он к Израилю  через
бывшую  жену отношение имеет, милый  такой парень. Так вот,  он в Меа Шеарим
муку на мацу  мелет на маленьком частном заводике, за шесть рублей в  час, в
смысле - шекелей. Недавно руку поранил, как раз правую  -  кровища, говорит,
хлестала... Три занятия  пропустил. Но ничего, явился веселый. Пусть теперь,
говорит, доказывают, что не добавляют в мацу кровь христианских младенцев...
     Русские здесь живучие, как евреи в России.
     А есть еще у  нас  Фабрициус  ван Браувер, очень милый.  Огромный такой
мужик, блондин. Голландский еврей. Причем то, что он - голландский, он знал,
а то, что  - еврей, узнал,  когда шесть лет назад мама у него умирать стала.
Тогда  она ему торжественно  сообщила, что  происходит из семьи маранов, ну,
тех,  кто  пятьсот  лет назад  крестился,  но  тайком  упорно продолжал быть
евреем, хоть  инквизиция за это по головке и  не гладила.  Тут  ему, значит,
мамочка  и  объясняет - кто  он.  И поскольку они  вдвоем  жили  -  как мы с
Сержантом, - берет  с него клятву после ее смерти отсидеть по закону "шиву"*
и сразу ехать в Израиль. Вот что  на человека в один  миг  может обрушиться!
Теперь  вообразите  невинного голландца  перед  лицом  этих диких  еврейских
обстоятельств...
     Он  отсидел  "шиву" и  приехал, и ничего  -  живет. Ему нравится. Иврит
только  не  осилил,  все  по-английски.  Сам  здоровенный  такой  голландец,
говорит: "Май фазер - гой..."
     Он здесь работает охранником у Стены Плача.
     Вот и Ави Коэн, довольно известный тут авангардист  -  вечно  в  драном
свитере. К  нему на днях заявился  домой чиновник  из налогового управления.
Прикинулся  покупателем,   ну,  эти  их  штучки...  То-се...  когда  о  цене
сговорились - тот вместо чековой  книжки достает служебное  удостоверение...
Так наш  Ави  не  растерялся.  Он галантно  взял типа  под  руку и  подвел к
холодильнику.  А  там на  пустынных  полках  лежит на  блюдечке  скукоженный
кусочек сыра. Тип из налогового управления постоял, поглядел на этот скучный
кусочек и молча ушел... Как говорит  в таких случаях  Ави Коэн:  "Аз  анахну
мамших?м!" Что касается меня  - я всегда выглядела обеспеченным человеком. И
сейчас выгляжу обеспеченным человеком, даже когда на подиуме работаю. У меня
жизненная  установка - никогда  ни у кого  не одалживаться.  И вот  за  меня
как-то в супермаркете мужик - явно марроканец - доплатил  тридцать копеек. В
смысле - агорот. Стопроцентный марроканец, никаких сомнений.
     Я набрала  п