дорам  пахнущего
краской здания, энергично одобряя данный объект.
     Нас даже впустили во внутренний - прогулочный - двор, при виде которого
я оторопела  и  так и простояла  минут пять, пока остальные что-то оживленно
обсуждали.
     Прогулочный  двор   тюрьмы  представлял  собой  нечто   среднее   между
декорацией  к   модернистскому   спектаклю   и  одной   из  тех   гигантских
постмодернистских инсталляций, которые в западном искусстве вошли в моду лет
через пять.
     Это была  забетонированная  площадка,  со всех сторон глухо  окруженная
бетонной высокой стеной, с рядами колючей  проволоки над ней. Вдоль торцовой
стены - как сцена - возвышался подиум с двумя  ведущими к нему ступенями. На
подиуме  рядком стояли три  новеньких унитаза, по-видимому, установленные на
днях в  ходе  ремонта. Они отрадно сверкали эмалью под синим  майским небом,
свободным - как это водится в тех краях - от тени облачка.

     Течет ре-еченька по песо-очечку, бережочки мо-оет... -

     послышалось  мне  вдруг.  Запрокинув  голову,  я  пересчитала  взглядом
зарешеченные окна вверху. Нет, показалось. Щелк ассоциативной памяти.

     Ты начальничек, винтик-чайничек, отпусти до до-ому...

     - Ах, какие дивные  параши! - воскликнул Вячик. - Задрапировать их, что
ли! Под королевский трон! Под кресло генсека ООН!
     И Стасик,  вскинув  камеру,  принялся снимать постмодернистскую сцену с
тремя унитазами...

     После  длительных  поисков Анжелла  и мальчики остановили свой выбор на
районном  центре Кадыргач - была  такая  дыра в  окрестностях  Ташкента. Для
съемок  фильма  на лето  сняли  большой,  типично сельский  дом с  двориком,
принадлежащий, кажется, бухгалтеру колхоза, и - для  постоя  всей  съемочной
группы - верхний этаж двухэтажной районной гостиницы "Кадыргач".
     Стояла жара -  еще не пыльный августовский зной, а  душный жар середины
мая. Не знаю, какую  культуру, кроме хлопка, выращивал колхоз "Кадыргач", но
в  местной гостинице и закрытой столовой обкома,  куда нас однажды по ошибке
пустили пообедать (потом опомнились  и больше уже не пускали.  Смутно  помню
очень мясные  голубцы по двенадцать  копеек порция, жирный плов и  компот из
персиков), -  во всем  этом благословенном  пригороде  произрастали,  реяли,
парили,  зависали в  плывущем облаке зноя  и,  кажется, охранялись обществом
защиты животных зудящие сонмища мух.
     Гостиница производила странное впечатление. Первый этаж - просторный, с
парадным  подъездом,  с  мраморными панелями  и полом и даже двумя  круглыми
колоннами  в  холле  -  выглядел  вполне настоящим зданием. Второй  же  этаж
казался мне  декорацией, спешно возведенной  к приезду съемочной группы. Это
были  узкие  номера по  обеим  сторонам безоконного и  оттого вечно  темного
коридора, разделенные между собой тонкими перегородками.
     Впрочем, в номере оказался унитаз - удобство, о котором  я и мечтать не
смела. Унитаз был расколот сверху донизу - то ли молния в него шарахнула, то
ли  ядрами из него палили, - но  трещину заделали цементом, и старый ветеран
продолжал стойко нести свою невеселую службу.
     Анжелла  сняла "люкс" в противоположном  конце коридора  - две  смежные
комнатки  с такой  же  командировочной  мебелью. В гостиной, правда,  стояли
несколько кресел образца куцего дизайна шестидесятых годов.
     Вокруг  Анжеллы   крутились   пять-шесть  девочек  от  восемнадцати  до
шестидесяти лет -  костюмерши, гример, ассистентки. Появился второй режиссер
фильма Толя Абазов  -  образованный, приятный и фантастически равнодушный ко
всему  происходящему  человек, -  он единственный из  всей  группы  не  имел
претензий к моему сценарию, поскольку не читал его.
     (Кажется, он так и не прочел его никогда. За что я до сих пор испытываю
к нему теплое чувство.)
     Первые  дни  в "люксе" шли  репетиции  -  сидя  в кресле  и разложив на
коленях  листки сценария, Анжелла лениво  отщипывала по сизой виноградине от
тяжелой кисти. Репетировали небольшой эпизод из середины фильма.
     Если  до  того рухнули все  мои  представления  о работе  режиссера над
сценарием, то сейчас полетело к черту все, что я знала и читала когда-либо о
работе режиссера с актерами.
     С утра  Толя  Абазов  привозил  из  Ташкента в "рафике"  двух студентов
Театрального института, занятых в эпизоде. Один репетировал роль уголовника,
другой - роль лейтенанта милиции.
     Оба  мальчика  выглядели  если  не  близнецами, то уж во  всяком случае
родными  братьями.  Текста  сценария оба,  естественно,  не  знали,  и,  как
выяснилось,  к актерам никто и не предъявлял подобных вздорных требований. А
я,  как  на  грех, почему-то  нервничала,  когда  вместо  текста  актер  нес
откровенную чушь. Эта моя реакция неприятно  меня поразила. Я  была уверена,
что мое авторское самолюбие  благополучно  издохло,  но выяснилось,  что оно
лишь уснуло летаргическим сном и сейчас зашевелилось и замычало.
     - Не психуй,  - раздраженно отмахивалась Анжелла. - Мы  же потом наймем
укладчицу!
     Слово  "укладчица"  вызывало  в  моем   воображении  грузных  женщин  в
телогрейках,  с лопатами,  выстроившихся  вдоль  полотна железной  дороги, а
также шпалы, рельсы, тяжело несущиеся куда-то к Семипалатинску поезда...
     -  Толя, что  значит  -  "наймем укладчицу"?  -  тревожным  полушепотом
спросила я у Абазова.
     Тот посмотрел на меня безмятежным взглядом и проговорил мягко:
     - Приедет  блядь с "Мосфильма". Заломит  цену. Ей дадут. Она всем даст.
Потом  будет  сидеть,  задрав  ноги на  кресло  и  сочинять  новый  текст  в
соответствии с артикуляцией этих ферганских гусаров.
     - Как?! - потрясенно воскликнула  я.  - А... а сценарий!! А...  все эти
инстанции?! "Образ героя не отвечает"?!
     Он нагнулся к блюду с фруктами и, оторвав синюю гроздку, протянул мне:
     - Хотите виноград?..
     Буквально репетиции проходили так.
     -  Ты  входишь  оттуда,  -  приказывала  Анжелла  одному  из мальчиков,
репетирующему  роль подследственного.  -  А ты стоишь там, -  указывала  она
пальцем мальчику, репетирующему роль следователя.
     - Да нет, Анжелла, нет!! -  взвивался оператор Стасик, который с самого
своего   приезда   ревностно   выполнял   обязанности  Старшего  Собрата  по
творчеству.  -   Куда  это  годится,   ты  разрушаешь  всю  пространственную
концепцию. Это он, наоборот, должен стоять там, а тот - выходить оттуда! Это
ж принципиально разные вещи!
     Потоптавшись у  дверей,  мальчик,  репетирующий подследственного, делал
нерешительный  шаг  в сторону  окна,  где  стоял  его товарищ,  репетирующий
следователя, и говорил неестественно бодрым голосом:
     - Здорово, начальник! Вызывал?
     - Там нет этого идиотского текста!! - вопила я из своего угла. - Почему
вы не учите роль?!
     -  Отстань, приедет  укладчица, всех уложит, - огрызалась Анжелла. - Не
мешай репетировать. Сейчас главное - как они двигаются в мизансцене. А ты не
стой, как козел! - обращалась она к мальчику. - Ты нахальней  так: "Здорово,
начальник! Вызывал?"
     - Учите роль, черт возьми! - нервно вскрикивала я.
     - Нет-нет, Анжелла,  я  принципиально против этой мизансцены! -  Стасик
вскакивал с  кресла  -  атласно  выбритый,  в  белом кепи и  белой маечке  с
картинкой  на груди - задранные женские ножки -  и надписью по-английски: "Я
устала  от  мужчин". -  Он должен  стоять  вот  здесь, повернувшись спиной к
вошедшему, и  когда тот входит  и говорит: "Здорово,  начальник, вызывал?" -
поворачивается...
     -  И  камера  наезжает,  -  подхватывала  Анжелла,  -  и глаза  крупным
планом...  Ну, пошел, - предлагала она  несчастному студенту,  - оттуда,  от
дверей...
     - Здорово,  начальник! Вызывал? - вымученно повторял мальчик, косясь на
Анжеллу.
     - Да не так, не так, более вкрадчиво: "Здорово, начальник, вызывал?"
     - Здорово, нача-альник...
     -  Нет. -  Анжелла откидывалась в кресле,  сидела несколько  мгновений,
прикрыв глаза, потом говорила мне устало: - Покажи ему, как надо.
     Я  шла  к двери,  открывала  и  закрывала ее,  делая  вид,  что  вошла,
скраивала  на лице  ленивое  и  хитрое  выражение,  одергивала  воображаемую
рубаху, рассматривала воображаемые  сандалии  на грязных ногах и  -  столько
интеллектуальной  энергии уходило  у меня на  эти приготовления, что когда я
наконец  открывала рот, то  говорила приветливо и  лукаво, как актер Щукин в
роли Ленина:
     - Здорово, начальник! Вызывал?..

     После  того  как  на главную  роль в фильме  был утвержден  Маратик,  я
перестала интересоваться актерами, приглашенными на роли остальных героев.
     Толя  Абазов съездил в Москву и  привез  двух актеров, кажется - Театра
Советской Армии. Один должен был играть Русского Друга, впоследствии убитого
уголовной шпаной (трагическая линия  сценария),  второй,  маленький  верткий
армянин  с  печальными  глазами,  играл узбекского  дедушку  главного  героя
(комическая  линия  сценария). Ребята  были бодры, по-столичному  ироничны и
всегда поддаты. Они приехали подзаработать и поесть фруктов и шашлыков.
     На роль бабушки главного героя (лирическая линия сценария)  привезли из
Алма-Аты народную  артистку республики  Меджибу  Кетманбаеву  -  плаксивую и
вздорную старуху со страшным окаменелым лицом скифской бабы. Она затребовала
высшую ставку - 57 рублей за съемочный день, "люкс" в гостинице и что-то еще
невообразимое - кажется, горячий бешбармак каждый день.
     Директор фильма Рауф приезжал увещевать бабку.
     -  Кабанчик,  - говорил  он ей плачущим голосом, - ты ж  нас режешь  по
кусочкам! Где я тебе бешбармак возьму, мы ж и так тебе народную ставку дали.
Кушай народную ставку, кабанчик!
     (В  конце концов  она повздорила  с Анжеллой и уехала,  не доснявшись в
последних  трех   эпизодах.  Я,  к  тому  времени  совсем  обалдевшая,  вяло
поинтересовалась, что станет с недоснятыми эпизодами.
     -  Да  ну их  на фиг, - отозвалась на это  повеселевшая  после  отъезда
склочной бабки Анжелла. - Вот приедет укладчица, она всех уложит... )

     В один из этих дней Анжелла с гордостью сообщила,  что музыку  к фильму
согласился  писать не кто  иной,  как сам Ласло  Томаш, известный композитор
театра и кино.
     Дальше  следовала  насторожившая  меня ахинея:  будто  бы  Ласло Томаш,
прочитав наш сценарий,  пришел  в такой восторг,  что, не  дождавшись  утра,
позвонил Анжелле ночью.
     -  Не веришь? - спросила Анжелла, взглянув  на мое лицо. - Спроси сама.
Он приезжает сегодня и в три часа будет на "Узбекфильме".
     Мы околачивались  на студии - подбирали костюмы, смотрели эскизы Вячика
к фильму. Основной его художественной идеей была идея драпирования объектов.
Всех.
     -  Драпировать! -  убеждал он  Анжеллу. Это  было  единственное трудное
слово,  которым  он   владел   в  любом  состоянии.  -  Драпирование  -  как
мировоззрение героя. Он  - в коконе. Весь  мир - в коконе. Складки, складки,
складки... Гигантские складки неба... гигантские складки гор...
     -  Слушай,  где небо,  где горы?  - слабо отбивалась Анжелла. - Главный
герой - следователь милиции. Маратик не захочет драпироваться.
     Между тем  было, было что-то в этой идее, которой посвятил  свою  жизнь
Вячик. В  первые дни Анжелла, обычно подпадавшая  под очарование  творческих
идей свежего  человека,  дала ему  волю. И наш  художник всего за  несколько
часов до  неузнаваемости задрапировал дом  главного бухгалтера: развесил  по
стенам, по люстрам,  по стульям какие-то дымчатые прозрачные ткани.  Все эти
воздушные шарфы и шлейфы колыхались и нежно клубились в струях сквозняков. А
поскольку левое  крыло дома осталось обитаемым и  по двору  время от времени
сновали   какие-то  юркие  молчаливые   женщины  -  дочери,  невестки,  жены
бухгалтера, - то все это сильно смахивало на декорации гарема.
     Правда,  в первый  день  съемок,  примчавшись  на  гремящем  мотоцикле,
Маратик  навел порядок на  съемочной  площадке. Он  посрывал  все драпировки
мускулистой рукой каратиста, покрикивая:
     -  Оно по голове меня  ползает! Я что  - пидорас,  что  ли, в платочках
ходить?
     И директор фильма Рауф успокаивал полуобморочного Вячика:
     - Кабанчик, ну не скули - какой  разница, слушай -  тряпка туда, тряпка
сюда... Все спишем, кабанчик!

     В  три мы спохватились, что забыли  позвонить  на  проходную,  заказать
пропуск  для  Ласло Томаша, а на проходной  сидел-таки  вредный  старикашка.
Вернее, он не сидел, а полулежал за барьером на сдвинутых стульях,  накрытых
полосатым узбекским халатом, и весь день пил зеленый чай из пиалы. Старик то
ли притворялся, то ли  действительно находился в  крепкой  стадии  склероза,
только  он совсем не помнил  лиц, ни  одного.  Он не помнил  лица  директора
студии. Но обязанности свои помнил.
     По нескольку раз в день  он заставлял  демонстрировать бумажку пропуска
или красные членские книжечки творческих союзов.
     Выскочишь, бывало,  за пивом  - проходная пуста. И вдруг  на звук твоих
шагов из-за барьера вырастает,  как кобра, на длинной морщинистой шее голова
старикашки: "Пропск!"
     Ну, покажешь членский билет, чего уж... Бежишь назад с бутылками пива -
над  барьером проходной  опять  всплывает  сморщенная  башка,  покачивается:
"Пропск!" Етти твою, дед, я ж три минуты назад проходил!  Нет, хоть кол  ему
на голове... "Пропск!"
     Так что Анжелла попросила меня спуститься, вызволить на проходной Ласло
Томаша.
     Я  сбежала  по лестнице, пересекла виноградную  аллею узбекфильмовского
дворика. Навстречу мне  шел высокий человек в очках, с крючковатым маленьким
носом.
     -  Вы  - Ласло? -  спросила  я  как  можно  приветливей. -  Ради  бога,
извините, мы забыли заказать пропуск. Вас, наверное, охранник не пускал?
     Он  внимательно  и  сумрачно  взглянул  на  меня сверху. Производил  он
впечатление  человека   чопорного  и   в  высшей  степени  респектабельного;
назидательно приподняв одну бровь, отчего его маленький крючковатый нос стал
еще высокомернее, он сказал:
     -  ВехОятно, сОбихался не  пускать... Но я егО схазу выхубил. На всякий
случай.
     (Он одновременно  грассировал и по-волжски  окал. Так  бы  мог говорить
Горький-Ленин, если б был одним человеком.)
     - ... Как?.. - вежливо переспросила я, полагая, что ослышалась. В конце
концов, Ласло был венгром и в Союзе жил только с 65-го года.
     - Да так... Саданул  сапОгом пО яйцам и - будь здОхов, - пояснил он, не
меняя назидательного выражения лица. - Вон он, валяется квех-ху жопОй. С кем
имею честь столь пхиятнО беседОвать?
     - Я автор сценария, - пробормотала я, косясь в сторону проходной, где и
правда старик охранник неподвижно  лежал (как  всегда, впрочем) на сдвинутых
стульях.
     После этих моих слов Ласло Томаш повалился  мне в ноги.  Лбом он крепко
уперся  в пыльный сандалий на моей правой ноге  и замер. Я  в полной оторопи
смотрела на его шишковатую плешь,  окруженную легким седоватым сорнячком,  и
не могла сдвинуть ногу, к которой он  припал, как  мусульманин в молитвенном
трансе.
     С  полминуты  длилась  эта  дикая  пантомима,  наконец  Ласло  вскочил,
поцеловал мне руку и стал говорить, как ему понравился сценарий, какие в нем
легкие, изящные диалоги и прочее - вполне приятный и светский, ни к чему  не
обязывающий разговор. На мгновение я даже подумала, что все мне привиделось.
     - Вы... вытрите, пожалуйста... вот здесь, - пролепетала я, показывая на
его лоб с грязноватой плетеночкой следа от моего сандалия.
     За те три минуты, в течение которых мы поднимались по лестнице и шли по
коридорам  студии,  я успела узнать, что Ласло  -  последний венгерский граф
Томаш, что он расстался с  женой, не сумевшей  родить ему  сына,  который бы
унаследовал  титул, что недавно он перешел из  лютеранства в  православие  и
нынче  является  монахом в миру; что ленинградский Кировский театр готовит к
премьере его новый балет "Король Лир", и нет  ли у меня с собой какой-нибудь
крепящей таблетки, поскольку с утра у него - от дыни, вероятно, - сильнейший
понос.
     Через полчаса мы сидели в маленькой  студии и смотрели куски  отснятого
материала: кадр -  бегущий куда-то Маратик,  кадр  -  немо  орущий  в камеру
Маратик, кадр - довольно профессионально дерущийся Маратик; два-три кадра, в
которых  старая  хрычовка Меджиба  Кетманбаева  небрежно  отрабатывала  свою
народную  ставку в  немой  сцене с  внуком -  Маратиком, и  несколько долгих
кадров  мучительного  вышагивания  по  коридорам  здания  милиции  задушевно
(беззвучно,  разумеется)  беседующих  Маратика  с артистом  Театра Советской
Армии.
     Когда зажегся свет, я услышала тяжелый вздох Толи Абазова.
     -  ГениальнО! - твердо и радостно проговорил Ласло Томаш.  - ПОздхавляю
вас,  Анжелла!  ПОздхавляю всю  съемОчную гхуппу!  ЭтО будет  лента года.  Я
напишу  очень хОгОшую музыку. Я уже слышу ее - вступление. ЭтО будет двОйной
свист.
     Наступила пауза.
     - Двойной? - зачарованно переспросила Анжелла.
     - Мужской и женский свист на фоне лютни и ксилОфона.
     Толя опять вздохнул.

     Когда через полтора часа мы с Ласло Томашем вышли за  ворота киностудии
- Анжелла попросила меня показать композитору город, - я осторожно спросила:
     - Ласло... а вам действительно понравилось то, что вы сегодня видели на
экране?
     - КОнечнО! - оживленно воскликнул  тот. - ПхОсто  я, как  пхОфессиОнал,
вижу  то, чего еще  нет, но  ОбязательнО  будет.  Я убежден,  чтО этО  будет
снОгсшибательная  лента... По вашему гениальнОму сценахию... - (тут я искоса
бросила  на  него  взгляд:  нет,  воодушевление  чистой  воды  и  ни  грамма
подтекста), -  с  замечательнОй хежиссухОй  Анжеллы и  блистательным главным
гехОем - кстати, чтО этО за выдающийся мальчик, где вы егО нашли?
     - Долго искали, - упавшим голосом пробормотала я. И помолчав, спросила:
- Скажите, а вас не смущает то, что камера оператора постоянно сосредоточена
на джинсах героя и очень редко переходит на его лицо?
     -  А на  чехта мне егО лицо,  -  доброжелательно ответил последний граф
Томаш, - он  же ни ххена этим лицом  не  выхажает. ЕгО  мОчепОлОвая  система
гОхаздО более  выхазительна. И ОпехатОх,  несмОтхя на то, чтО  он  всесОюзнО
известный бОлван, этО пхекхаснО понял.
     Так чтО хабота мастехская. Жаль толькО, чтО художникОм  фильма вы взяли
этОгО пидОха с  его вечными дхапиховками. Я  пхедлагал еще в МОскве  Анжелле
пхигласить  выдающегося  художника,  мОего   дхуга.   Его   зОвут  БОхис,  я
ОбязательнО  пОзнакомлю  вас.  Он  пхОчел  сценахий  и  пхишел  в  пОлнейший
вОстохг... К сОжалению, дела не пОзволили ему выхваться из МОсквы... А  этОт
пидОх, - с радостным оживлением закончил Ласло, - он, кОнечнО, загубит делО.
Я пхостО убежден, чтО этО будет ОслепительнО ххеновая лента...

     Целый  день  мы  гуляли  по   городу  с  последним  венгерским  графом.
Постепенно,  в тумане  полного  обалдения  от всего, что  выпевал  он  своим
горьковско-ленинским   говорком,   я  нащупала  то,  что   называют  логикой
характера.  Граф  был  веселым  мистификатором, обаятельным  лгуном.  Он мог
оболгать  человека, которого искренне любил, -  к этому надо было относиться
как к театральному  этюду.  Его слова нельзя было запоминать, и тем  более -
напоминать  о  них Ласло.  Следовало быть  только преданным зрителем, а то и
партнером в  этюде  и толково подавать текст. Он, как  и  моя  мать, обряжал
жизнь в театральные одежды, с той только разницей, что моя задавленная бытом
мама никогда не поднималась до высот столь ослепительных шоу.
     По пути мы зашли в  гостиницу  "Узбекистан",  где  остановился Ласло, -
кажется, ему потребовался молитвенник; получалось так, что  без молитвенника
дальнейшей прогулки он себе не мыслил.
     В  одноместном  номере  над  узкой, поистине монашеской  постелью, чуть
правее  эстампа  "Узбекские колхозники  за сбором  хлопка",  висело  большое
распятие, пятьдесят на восемьдесят, не  меньше. Я пос