сей". Такое нежное и беззащитное имя...
     И был в нашей группе один симпатичный старичок. Он совсем ошалел в этом
аквариуме. Стоит посреди  зала, на палочку опирается, лысой головой ворочает
и вдруг как выдохнет:  "Жить хочется!" А  сам в этих очках-линзах как раз  и
похож на ту рыбу, "Большеглазый император, семейство морских карасей"...
     Нет,  себе  я  больше не  налью. Я,  Сеня,  когда  выпью,  неаккуратным
становлюсь,  тяжелым человеком.  Не  надо.  К  тому же  я  под  судом,  тоже
учитывай...
     У нас, знаешь,  в  подмосковной деревне,  куда меня в детстве  на  лето
вывозили, был один мужик,  алкоголик и драчун. Звали его Николаша-Нидвораша.
Если напивался - любой разговор, любой самый мирный вопрос кончал мордобоем.
     И  односельчане его  перестали  на  праздники приглашать,  а  если  сам
являлся - то не заговаривали с ним, даже в сторону его не смотрели, и гостей
предупреждали, чтоб - ни слова!..
     Однажды пришел Николаша-Нидвораша  на соседскую свадьбу. Сидел,  сидел,
угрюмо  молчал, потом  тяжело  вздохнул. "Ну, -  говорит, - сиди не сиди,  а
начинать надо!"  И  с  этими словами  перевернул  стол  со  всею выпивкой  и
закуской.
     Вот  и я  - влипаю в такие ситуации, аж самому тошно. Взять  недавно. У
нас в  подъезде  одна  семья  живет. Они,  знаешь,  негры. Не наши эфиопские
евреи, а самые  настоящие негры. То ли иностранные рабочие, то ли посольская
обслуга...  У них  двое  чудесных  ребятишек, девочка лет  семи  и  мальчик,
подросток, лет двенадцати. Во дворе с ними никто не играет, дети их дразнят.
Ну,  дети  ведь  жестокий  народишко. Неблагополучная  семья...  Мать  у них
почему-то дважды пыталась покончить с собой.
     Возвращаюсь   на  днях  после  работы,  поднимаюсь  по  лестнице,  вижу
мальчика.  Стоит,  плачет.  А  я  ж  по-английски  ни  тпру  ни  ну,  иногда
разговорник листал.
     Так  что, я  его полуанглийским, полужестовым  способом спрашиваю - что
стряслось,  мол?  Пацан  что-то  лепечет и показывает  ожоги на руках: мать,
выясняется,  пыталась себя сжечь,  а  он  ее  погасил, вызвал  "амбуланс"...
Расстроился  я,  Сеня, ужасно.  Обнял его, прижал к  себе и чувствую -  надо
сказать  парню что-то простое, ясное, мужское. "Ты, - говорю, - должен стать
сильным!"
     Парнишка  отпрянул,  вытаращил  на  меня глазенки  и с таким  отчаянием
головой закивал: "Йес! Йес!" - и бросился от меня вниз по лестнице.
     Захожу домой и рассказываю дочери, Иринке, всю эту историю. А она вдруг
как захохочет, да так истерично.  "Ты что,  - говорю,  - спятила?  Чего  тут
смешного?"  А она  согнулась от  хохота,  всхлипывает.  Наконец успокоилась,
говорит: "Знаешь, пап, что ты этому несчастному ребенку присоветовал? Что за
фразочку ему выдал? "Ты должен стать белым!" - вот что ты ему сказал..."
     А потом уж мне по-настоящему повезло. Это я про то, что встретил Дани.
     У нас в подъезде живет один парень, Рони. Очень преуспевающий страховой
агент. Вообще-то у него и вилла есть, только он ее семье оставил, а сам ушел
и  в  нашем  доме квартиру снимает. Веселый такой, разбитной парень. Страшно
коммуникабельный, профессия такая. И чудовищно способный к языкам. У кого он
только русских словечек не нахватался! Каждый раз какой-нибудь новый перл.
     Ну вот,  стою  я  однажды  на  остановке,  жду  автобуса,  так  как мой
калека-"фиат"  опять в нокауте... Тут Рони на своем "крайслере" подкатывает,
высовывается из окна, рожа, как  всегда, сияет. "Михаэль, - кричит, - казел,
ваше блягародия! Падем баб тряхать!" Это у него значит -  садись, подвезу. А
в  машине говорит: "Михаэль, хочешь  заработать?  У меня есть одна клиентка,
очень богатая  дама.  Не миллионерша. Миллиардерша. Обладательница  огромной
коллекции  произведений  искусства.  Купила  недавно  на  аукционе  "Сотбис"
фрагмент какого-то древнеегипетского барельефа, четвертый  век до нашей эры.
Недорого - тысяч восемьдесят долларов. И  лежал этот  барельеф на тумбочке в
холле,  ждал,   когда  повесят.   Как   назло,   в  доме  у  них  что-то   с
электропроводкой случилось,  вызвали монтера. Тот  встал на  стремянку одной
ногой,  а другую  для  удобства на  тумбочку поставил, на  восемьдесят тысяч
долларов. Так что, геверэт Минц ищет сейчас реставратора, русского".
     "Почему именно русского?" - спрашиваю.
     Рони  мне подмигнул: "Михаэль, зачем  придуриваешься?  Потому  что  наш
возьмет за  эту работу вдесятеро  дороже.  А геверэт Минц раскошеливаться не
любит".
     Ну, что  тебе сказать, Сеня. Привез он меня на эту виллу... Собственно,
там не вилла, а имение. Небольшой такой  замок, английский сад, аллея пальм,
оливковая  роща,  луг, конюшни,  ну  и  всякие  теннисные  корты,  подземные
гаражи...  Короче - одна из пяти  самых  богатых  семей в стране.  Чего  там
мелочиться.
     Взглянул я,  Сеня, на этот барельеф, и в  глазах у  меня  потемнело. От
него три куска остались и  какое-то крошево... Стою, смотрю и молчу. Геверэт
Минц сухонькая такая, невзрачная немолодая  женщина,  затрапезно  одета,  на
затылке хвостик  аптечной резинкой перетянут.  Типичная  миллиардерша. Очень
вежливая  дама.  Понимаете, говорит, мне  не  так денег  жалко. Просто,  как
подумаю,  что этот  фрагмент барельефа  в течение  шестидесяти  веков  был в
целости и сохранности, а в моем  доме рассыпался под ногой болвана... Обидно
же. Посмотрите, справитесь ли с этим делом...
     И тут, Сеня, меня профессиональная гордость взяла. Ну, думаю, акула! Ты
этот  свой барельеф  можешь  сейчас  веничком  на  совок  замести и  в ведро
ссыпать. Только туда  ему и дорога. А вслух отвечаю,  очень корректно: в том
смысле,  что если я был хорош как  реставратор Пушкинскому музею, то  уж вам
как-нибудь подойду.
     В  общем,  злость,  Сеня, лучший двигатель дела.  Два дня я  над  этими
останками сидел. Собрал  кусочки,  склеил, на металлический каркас с изнанки
посадил  (работа адова),  ну  и  кисточкой поработал,  глазик,  там,  синий,
длинный,  египетский, ну,  как  положено. Парочку иероглифов засобачил...  В
общем, лет через двести египтологи с ума сойдут, расшифровывая...
     Видел бы  ты, какое впечатление на геверэт  Минц произвел мой новенький
барельеф.  Она  просто оцепенела. Стоит,  ахает,  головой  качает.  И  Рони,
который меня ей сосватал, тоже доволен. Вроде это и  его заслуга. Говорит  с
такой гордостью: "Казел, ваше блягародия!"...
     Вот  тогда я впервые увидел Дани. Ну,  в общем, как-то сразу все понял.
Не только потому, что он на вид странный, лохматый,  толстый и неприкаянный.
С  вечно  расстегнутой ширинкой.  А  потому, что  все они  там  к  нему  так
относятся, словно он идиот, и чего с него взять. То есть, конечно, на голову
он больной, но дело же не в этом...
     В общем, он вцепился в меня, как  клещ, и заявил, что хочет брать уроки
живописи. И мамашке, как я понимаю,  просто некуда было  деваться. К тому же
она после барельефа  разохотилась и  собралась  нагрузить меня еще кое-какой
реставрационной  работой.  Кстати,  и заплатила  неплохо. Я  за  эти деньги,
знаешь, сколько дней  должен старикам  задницы  мыть! Договорились,  что три
раза в  неделю по три часа  я буду с Дани заниматься живописью, рисунком и -
как  я   понял  -  чем   придется,  вернее,  всем,  что   взбредет   в   его
маниакально-депрессивную башку.
     Поначалу я просто не знал  - как к  нему подступиться. Представь себе -
тридцатилетний мужик, измученный ожирением и тяжелым диабетом... И абсолютно
не знающий, куда себя деть. Хотя все оказалось не так-то просто. Выяснилось,
что мой идиот  владеет пятью языками. Классическую музыку  знает  не только,
скажем, досконально, а подробно объясняет, чем отличается исполнение Седьмой
симфонии Брукнера филадельфийским  оркестром под управлением фон  Карояна от
исполнения израильским филармоническим под управлением Зубина Меты.
     Сейчас ему охота писать картины маслом и акварелью.
     Ладно, думаю, маслом так маслом.  Для  начала повел его в Тель-Авивский
музей. Завожу в зал импрессионистов. Он бродит со скучающим видом.
     - Нравится? - спрашиваю.
     Он как-то странно взглянул на меня и говорит:
     - Да, нравится...
     А висят  по  стенам, Сеня, - Ренуар, Писсаро, Моне...  И Дани,  значит,
среди этих картин с совершенно депрессивной физиономией. Одежда, как всегда,
в полном беспорядке. Я разозлился.
     -  Подожди,  -  говорю,  - для занятий с тобой  мне  действительно надо
знать, нравятся ли тебе эти картины. И застегни ширинку.
     А он опять как-то странно на меня взглянул и говорит:
     - Ну, нравятся, конечно... Ведь это наш зал.
     Я пригляделся,  а там табличка на стене  - "картины из  коллекции Сарры
Минц".  Это я,  значит,  привел его  в  музей  смотреть на  его  собственные
картины...
     Потом  я действительно  принялся учить  его  азам  рисунка и  живописи.
Только он  быстро уставал,  терял внимание,  погружался  в себя.  Окружающих
просто не видел. Никого - ни прислугу свою,  ни  девицу, которая приставлена
спать  с ним на  его  вилле (уж  не знаю  - что  он  там  с  ней  делал), ни
докторов...
     Бывало, прикноплю  ему лист к мольберту, он набросает  рисунок, положит
несколько мазков  -  и все, кисть в сторону. Ну а я  заканчивал. И ему очень
нравилось. Геверэт Минц тоже нравилось. Она вначале довольно часто приезжала
контролировать ситуацию. Потом, видно, успокоилась.
     Уже минут через двадцать после начала урока Дани говорил:
     - Мне скучно, Михаэль. Расскажи что-нибудь...
     Ну и я ему рассказывал. Про то,  как мы на Байкал в стройотряды ездили,
про поезда,  про тайгу. Всех  друзей  вспомнил -  кто  алкоголиком стал, кто
известным   художником.  Рассказал,  как  меня   пригласили   участвовать  в
реставрации  "Данаи"... В  общем, всю свою жизнь.  Потом стал  пересказывать
замечательные произведения русской  литературы.  Только,  конечно, сюжеты  -
вроде все это со мной происходило. И вот  что  интересно:  про Катину смерть
рассказал,  как  про  чужую,  а "Дом  с  мезонином", помню, пересказал очень
трогательно,  даже  сам  увлекся,  в  роль  вошел, дрожь в  голосе... Так  и
закончил: "Мисюсь, где ты?"
     И  тут  -  гляжу  -  мой  Дани  заплакал.  Я  даже  испугался.  Взялся,
называется, человека  от депрессии спасать, ничего не скажешь... А он плачет
-  толстый, несчастный миллионер, сотрясается  от рыданий... "О,  Михаэль, -
говорит, - бедный, бедный Михаэль... Какая трагедия, какая печаль!.."
     А  то часто  прерывал  меня на  полуслове,  говорил,  -  поехали!  И мы
садились  в мой скособоченный пятнадцатилетний "фиат" и ехали на берег моря.
Он любил собирать  ракушки.  Сосредоточенно долго бродил,  увязая  в  песке,
сопя, пот  градом  катился. Дышит тяжело, рот раскроет, ни дать  ни  взять -
рыба,  выброшенная  на  берег. "Большеглазый  император,  семейство  морских
карасей"... Потом мы ехали куда-нибудь  обедать. Я, Сеня,  все самые дорогие
рестораны в Тель-Авиве и окрестностях узнал благодаря моему Дани.
     Однажды  он  приказал ехать  в  Иерусалим. Там,  говорит,  покажу  тебе
арабскую  харчевню  -  узнаешь,  что  такое  настоящий "меурав". Нет,  Дани,
отвечаю, Иерусалим высоко, моя колымага в гору не влезет.
     - Ах да, я и забыл, ты же бедный... Ты бедный, да, Михаэль? Я  дам тебе
денег, у меня есть... Сколько тебе дать? Два миллиона хватит? Только маме не
говори.
     Заверил я его, что буду нем как рыба.
     Я-то  знал, что никаких денег у бедняги нет, фактически они лишили Дани
права распоряжаться капиталом, его семейка... Содержали  его дом,  прислугу,
давали  деньги на  карманные  расходы... -  тебе бы,  Сеня, на месяц хватило
того, что у него  в правом  кармане  жилета лежало. Да  только  все это была
чепуха по сравнению с  тем, на что он  имел право. Но я забегаю, погоди... В
общем,  стал  я непонятно  кем:  не  педагог,  не сиделка,  а шут знает кто.
Впрочем, было в прежние времена  такое слово - компаньонка. Именно в женском
роде. Так  вот, я чувствовал себя компаньонкой, и поначалу это меня  бесило.
Потом думаю  - не все  ли тебе равно,  Мишка,  за  что тебе платят твои  три
гроша. Живи и радуйся.
     А со временем я  стал к Дани не то чтобы привыкать - к  нему невозможно
было привыкнуть, - стал понимать его, чувствовать перепады его настроений. И
он ко мне страшно привязался. Бывало, стоит мне вырваться на  волю, как  уже
через десять минут верещит выданный мне радиотелефон, и я слышу голос Дани:
     - Михаэль, где  ты?  Я соскучился. Поговори со мной.  А  я,  значит,  в
машине  -  телефон плечом к уху прижал, руль  кручу  и  рассказываю чего-то,
рассказываю... Бог знает какую херню несу... Иринка мне говорит:
     - Ты, пап, совсем дома не бываешь.
     - Доча, - говорю, - я Шехерезадой, бля, заделался.
     А она мне в ответ:
     - Ну, гляди только, как бы наутро тебе чего-нибудь не отрубили.

     Словом, Сеня, не сразу это получилось,  но постепенно я стал чуть ли не
членом семьи. Нечто вроде Гришки Распутина при  царском дворе времен упадка.
Говорю тебе - он без меня жить не мог. Таскал даже на семейные сборища.
     Кроме  главной,  мамаши,  геверэт  Сарры Минц,  есть  у них  еще  дядя,
бездетный  старый хрен, владелец чуть ли не половины отелей на Мертвом море,
нескольких гигантских автостоянок и еще кой-какой мелочишки, вроде двух-трех
ресторанов   на   набережных   Тель-Авива.    Это   мне   Дани    рассказал,
меланхолично-равнодушно.  Все хозяйство,  как  я  понял, должно  со временем
остаться Дани и его младшей сеструхе, Илане,  и  вот тут  я  умолкаю.  Более
омерзительной  девицы в жизни не встречал. Внешне она похожа на  мать, такая
же невзрачная. Но богаче невесты в стране, я думаю, нет. Хахаль ее - уже как
бы  официальный  жених  - генеральный  директор одного  из  трех  крупнейших
банков.  Я  тебе  к  чему все это  перечисляю?  Чтоб ты  за  них,  Сеня,  не
волновался.
     Так я, рассказываю, про семейные сборища.
     Поначалу они сильно сопротивлялись - оно понятно, на черта им в гуще их
бомонда моя  потертая эмигрантская харя? Кто  я для них такой? Все равно что
таиландка,  которая  Дани жратву готовит. Никакой  разницы,  если вдуматься.
Правда,  геверэт Минц - она любит, чтобы  все  было красиво, -  представляла
меня  гостям как художника, реставратора, педагога нашего Дани  и  спасителя
"нашего  барельефа",  после  чего все гости  отправлялись  в  холл  смотреть
барельеф...
     Но потом я им, видно, надоел. А может, стали опасаться, что я  оказываю
на Дани какое-то особенное  влияние. И ему, надо полагать, намекали. Сначала
слегка,  потом  уже  покрепче.  Особенно  сестра.  Она  меня  как-то   сразу
невзлюбила. Есть у  нее одна особенность - умеет смотреть  сквозь  тебя так,
что ты и сам начинаешь сомневаться в своем существовании. А я, Сеня, страшно
не люблю  сомневаться  в этом. Я, понимаешь, убежден, что существую. Говорю,
выражали  ему  по-разному  протест.  Но  Дани  же мой  упрям  как  осел.  Он
доверчивый, но если уж вобьет себе  в голову, что кто-то его  притесняет,  -
упрется и с места  не сдвинется.  В первый раз,  когда на  банкете  в  честь
Пурима сестричка отвела его  в сторону  и с кислой физиономией стала  что-то
объяснять, он как взревет: "Нет,  он  здесь  будет! Будет! Можешь лопнуть от
злости, а он здесь всегда будет. Где я - там и он".
     В тот раз мамаша их разняла. Геверэт Минц всегда на страже, чтоб братик
с сестричкой не выцарапали друг другу зенки... Любит изображать "аидише маме
в кругу любящей семьи".
     Нет, она тетка неплохая, во всяком случае, я так  думал, пока не понял,
что она заодно со своей доченькой и  с ее женихом. Понимаешь, довольно скоро
- по обрывкам разговоров, по каким-то летучим взглядам, по жестам сообразил,
что  они  хотят  Дани  моего  запереть  в  психушку,  - конечно, в  дорогую,
роскошную психушку, но так, чтоб затем на основании медицинских исследований
отстранить от денег  до конца жизни... Время от  времени они собирались всей
кодлой - и мать, и дядька, и сеструха с хахалем, - уговаривали его подписать
какую-то  бумагу  и согласиться  кому-то  "показаться"... В общем, Сеня,  ни
черта я в этом  не  понимаю, но  обложили они его, как  зайца в поле...  Мне
кажется,  эти их настойчивые  домогательства  и  вгоняли  его  в  депрессию.
Впрочем,  и  их можно  понять: все-таки  башка у него, при его пяти языках и
симфониях Малера, была достаточно отъехавшей.
     Словом, Сеня, шут их знает, этих богатеев. Чужая это жизнь. Но только я
страшно Дани  жалел.  Смешно, да?  Немолодой  нищий художник при сумасшедшем
молодом миллионере... Дуэнья небритая, да и трезвая не всегда...
     Короче, в тот раз -  это был званый обед по случаю дня рождения геверэт
Минц - сестрица решила затеять со мной беседу на тему предстоящих выборов  в
правительство.  Пыталась объяснить, за кого надо "русским"  голосовать. Я ей
сказал,  что разберусь  с божьей  помощью  сам.  Вот  только  научусь  буквы
складывать,  ручку  унитаза  дергать и от телевизора  не  шарахаться...  Она
позеленела от этих слов,  вернее, от моего тона, а еще вернее - от выражения
моего  лица,  за  которое,  Сеня,  я, когда  в бешенстве,  не  ответчик... и
сказала,  что  она  всегда  считала -  "русским"  нельзя сразу  давать право
голоса, а нужно ждать лет десять, когда они научатся  жить в  цивилизованной
стране и приучатся цивилизованно выражать свою волю. Я от этого слова, Сеня,
от слова "воля" - просто чуть не задохнулся. И сказал ей:
     - Кстати,  о воле: ты здесь потому,  что тебя родили  здесь. А я  здесь
потому, что я - этого - захотел!
     И тогда она посмотрела на меня своим сквозящим мимо взглядом и отошла к
жениху.
     И все они,  кроме  Дани, сделали вид,  что меня  нету.  Будто  я  издал
непристойный звук. И вот, знаешь, терраса передо мною, уставленная столиками
с  разной  неслабой  выпивкой  и охренительной  закусью,  а дальше - лужайка
зеленая,  а  дальше - аллея  пальм  и олив, и такой  покой в  воздухе, такая
сладость, словно весь мир - это и есть такие вот террасы, лужайки  и  аллеи,
как будто ничего больше не  существует  в природе  -  ни Моти моего, бывшего
террориста, ни  вечного  беглеца  от нацистов  -  Марко  Поло, с  его  синим
номером, ни безногого капитана с немецкой овчаркой Зигфрид, понимающей идиш,
ни меня - ни  меня, Сеня! Никого, кроме этих  богатеев, готовых даже родного
человека упечь в желтый дом, если он ихнюю компанию портит...
     И сидел я так, наливаясь дорогим  вином и злобой, и смотрел, как вокруг
ходят оживленные эластичные люди,  смотрят мимо и в упор меня  не видят. Мне
Дани  что-то говорит-говорит, а  я  и  не слышу,  опускаюсь куда-то  на  дно
темного  аквариума в плотную толщу свинцовой  воды...  И вроде как я - рыба,
немая рыба,  плавником едва шевелящая,  которая в стекло носом тычется и  на
людей   таращится...  Большеглазый,  блин,   император,   семейство  морских
карасей...
     Вот тогда-то я вспомнил Николашу-Нидворашу...
     Ну, думаю, сиди не сиди, а начинать надо.
     И  когда это  все зазвенело,  и загремело,  и раскатилось по террасе, и
бабы заверещали, а официанты забегали - я встал и пошел вниз, через лужайку,
по аллее пальм и  олив - прямиком к воротам,  за  которыми стояла неподалеку
моя колымага.  И  все время, пока я шел, за мной бежал Дани  - тряся брюхом,
задыхаясь и подвывая:
     - Михаэль! Стой, Михаэль, не бросай меня!
     Я сел в машину, он ввалился рядом. Я сказал:
     - Все, Дани. Кончено. Урок изобразительного искусства окончен навсегда.
Больше изображать не буду. Вылезай.
     - Нет!.. - сказал он. - Я еду с тобой.
     - Сумасшедший, несчастный карась, -  заорал  я, - ты что, не понимаешь,
что я  раскокал твоей мамаше всю парадную посуду саксонского небось или  еще
какого-нибудь долбаного фарфора? Она сейчас заявит в полицию, меня посадят.
     - Я  найму  тебе адвоката, - сказал он. -  Только забери меня к себе! Я
буду аккуратным. Я буду следить за ширинкой. Только не