ббота!".
     А  дело  было в том,  что уже многие крупные газеты на иврите выпускали
"русскую страницу",  по известной причине: в стране за последние год-полтора
расширился русский рынок, и издатели спешили его освоить.  Конечно, думал об
этом  и главный  редактор  "Курьера" - блистательный  журналист и седовласый
супермен Иегуда Кронин.  Яша уверял, что Кронин положил глаз именно на него,
Яшу (а на кого  же еще?!  Кто еще мало-мальски  достойный  есть  в обозримом
пространстве?!) - и время  от  времени  даже бегал  "встречаться" с  Иегудой
Крониным.
     Правда,  с этих встреч  он возвращался несколько озабоченный, туманный,
но  не  сломленный,  нет,  все-таки  булькающий  надеждой. Так что  все свои
бредовые мечты Яша начинал обычно фразой "Когда мы вольемся в "Курьер""...
     Неудачные  "умывки" он  переживал,  как  ребенок.  Жаль,  я поняла  это
слишком поздно, когда уже  и  сердца на него не держала,  но в  течение  тех
нескольких  недель, тех  призрачных, странных недель моей жизни, Яша вызывал
такое зудящее  раздражение, что спускать ему даже самые невинные его  забавы
казалось  нестерпимым. Странное дело, его  постоянно хотелось  нашлепать. Он
вызывал неудержимое желание применить к нему именно физическое наказание...
     Однажды, когда все мирно сидели по своим кабинкам и работали, Яша вдруг
окликнул меня и сказал:
     -  Все-таки  прелестная  какая мелодия,  эта  "Ария  Керубино",  вы  не
находите? - И опять засвистал "Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный...".
     - Это ария  Фигаро,  - поправила я  машинально.  В  тот момент все силы
моего истощенного интеллекта были устремлены на борьбу с Марой Друк. Одну из
глав  своей  дилогии воспоминаний она  назвала  "Затычка в  рот не  усмиряет
мысли", и в тот момент я пыталась как-то облагородить это название.
     Яша издал свой носовой смешок и проговорил приветливо:
     - Я вижу, Мара действует  на вас угнетающе.  Каждый школьник знает, что
это - ария Керубино...
     Стыдно признаться - кровь бросилась мне  в голову, я  ощутила удушающий
спазм ненависти, да-да, именно нешуточной ненависти, повторяю,  мне стыдно в
этом признаться.
     Я вскочила и вышла из своей кабинки.
     -  Послушайте,  Яша,  -  проговорила  я,  безуспешно  пытаясь  казаться
спокойной. -  Если вот уж именно вам  не изменяет ваша гениальная память,  я
имею  высшее музыкальное  образование. Не советую вам  "копать" меня  в этой
области. Смиритесь с тем, что в чем-то я компетентнее вас.
     - Ах,  да-а! Выс-с-сшее  образование! - любовно  жмурясь, ответил он. -
Да-да,  советский диплом,  основы коммунизма-с... А я  вот готов  сию минуту
заключить с вами пари, что эта мелодия, - он опять посвистал очень приятным,
точным, переливчатым свистом,  - не что  иное, как  ария Керубино. Заодно вы
пополните ваше выс-с-сшее образование!
     -  Хорошо,  спорим,  -  согласилась  я  кротко,  внутренне стекленея  и
позванивая от нехорошего азарта.
     - На сто шекелей? - спросил он насмешливо.
     - Нет, - сказала я.  - Сто шекелей я вам  даю,  если  вы правы. Если же
выиграю я,  то в  присутствии Иегуды  Кронина  я отхлещу  вас  по физиономии
рукописью Мары Друк.
     - Что-что? - удивился он.
     -  Отхлещу  по мордасам  Марой  Друк,  - тихо  и  жестко  повторила я с
бьющимся  сердцем, - перед  Иегудой  Крониным. Потом вливайтесь в "Курьер" с
начищенной мордой. Идет?
     Видимо, его обескуражило и даже слегка испугало выражение моего, обычно
лояльного лица. И насторожила рукопись Мары в качестве орудия наказания.
     - Ладно, я проверю, - пробормотал он.
     - Как, вам уже расхотелось спорить? - ядовито поинтересовалась я.
     - Я должен проверить, - сумрачно бросил он, глядя на дисплей.
     Я ушла в свою  кабинку, села за рукопись и долго  еще,  наверное  минут
сорок,  не  могла  работать,  напевая про себя  -  тьфу! -  "Мальчик резвый,
кудрявый, влюбленный...".

     Приближался Пурим. Американцы  с тяжелой  педантичностью бомбили  Ирак.
Ирак  с такой же педантичностью посылал "скады"  на Израиль. Светские  евреи
недоумевали - что себе думает Мосад?!  Религиозные евреи только улыбались  -
они знали, что в таких случаях думает себе Он накануне Пурима.
     Между тем под псевдонимом Авраам Авину Яша написал и издал третий номер
журнала "Дерзновение".  Огромные пачки журналов лежали повсюду -  на столах,
под столами,  штабелями вдоль  стен. Иногда  мы присаживались на  них вместо
стульев. Раз в неделю приходил  персональный пенсионер фирмы реб Хаим, клеил
из  грубой  бумаги  конверты  и  раскладывал  по  ним  экземпляры  журналов.
Отправлять  эти  пакеты  было  обязанностью  Фимы  Пушмана,  конгрессмена  и
секретаря,  Фиме  же  нельзя  было  поручать  ничего. Бывало, попросишь  его
сбегать на угол, купить что-нибудь съестное, например шуарму, - он побежит и
купит,  но  сдачу  забудет и  шуарму  уронит.  Так  что,  к  нему,  как и  к
Христианскому, постоянно хотелось применить физическое воздействие.
     (Вообще  никогда мне  не хотелось так часто  кого-то бить, как за время
работы в фирме "Тим'ак". Почему-то на это время у меня ослабли все остальные
коммуникативные  функции и окрепло только саднящее исступленное желание дать
наотмашь  по  морде - то  Фиме,  то  Хаиму,  то Христианскому, то миллионеру
Бромбардту с  расстегнутой ширинкой, то  толстому заказчику из Меа Шеарим. В
разнузданном своем воображении я, можно сказать, совершенно распустила руки.
Да и  подсознание в эти  недели  вытворяло черт знает что: чуть ли не каждую
ночь я  с упоением избивала Аписа. Рав Иегошуа Апис, которого я и в глаза-то
не  видела,   ускользал,  менял   лица,  зловеще  хохотал  и,  вообще,   был
омерзителен. Само  собой  разумеется, в  четвертом  акте ружье  должно  было
выстрелить.)
     -  Послушайте, Фима, - однажды  спросила  я. - А по  каким, собственно,
адресам рассылается журнал "Дерзновение"?
     Фима  с  пачкой конвертов в  руках,  уже готовый к выходу, остановился,
словно впервые задумался над этим вопросом, и наконец сказал:
     - Ну... людям... Разным. В Россию тоже... Кстати, можем и вашим близким
послать... Это бесплатно... Гуманитарная деятельность... Есть у вас друзья в
России, которые интересуются еврейской историей?
     - Видите-ли, Фима, - замялась я,  -  те,  кто  интересовались еврейской
историей,  уже уехали в Израиль. Остались  в основном те,  кто  интересуется
русской историей...
     - Ничего, ничего, им тоже  не помешает! - он  оживился, и по всему было
видно,  что  не   угас  еще  в  нем  могучий  дар  уговаривать  живых  людей
фотографироваться на могильные памятники.
     Я  живо  представила себе кое-кого из моих друзей, всю жизнь боровшихся
со  своим еврейством, как с застарелым триппером. Представила, как почему-то
ранним зимним утром  одному  из них звонит в  дверь почтальон в телогрейке и
вручает заказную  бандероль из страны, при  имени которой  мой  друг  всегда
морщился.
     Представила, как заспанный и ошалевший, в тапочках  на босу ногу, он  в
прихожей  судорожно  распечатывает  пакет, достает журнал, раскрывает его  и
натыкается  на  такой,  например,  абзац:  "На двенадцатом году царствования
Ахаза, царя  Иудеи, Гошеа,  сын Эли, стал  царем  над Израилем  в Шомроне  и
правил девять  лет...  На третьем году царствования  Гошеа,  сына  Эли, царя
Израиля, воцарился Хизкия, сын Ахаза, царя Иудеи..." - и как потом на кухне,
взбудораженный  и  злой, он  курит  у окна,  из которого  открывается вид на
автостоянку  "Бутырские  тополя", нервно потирая небритые щеки  и крупный, с
горбиной, нос...
     - Нет, Фима, - сказала я, - оставим в покое моих российских друзей...

     -  Приближаемся...  -  шепотом  сообщала  мне  Рита,  набирающая  роман
Христианского "Топчан", - неуклонно приближаемся к половому акту...

     Вечером  мне  позвонил Гедалия, староста  группы  с занятий рава Карела
Маркса.
     - Приходите завтра, в семь, - сказал он. -  Рав Карел проводит занятия,
несмотря на военное время.
     - А какая тема завтра? - спросила я.
     - Точно не знаю, извините, мне еще многих надо обзвонить...
     Между  тем   над  фирмой  "Тим'ак"  потянуло  зябким  холодком.  Что-то
случилось. Что-то сдвинулось, накренилось, съехал какой-то рычажок.
     Христианский стал  чаще убегать на  заседания совета директоров  фирмы,
подолгу нервно и отрывисто говорил с кем-то по телефону, переходя с русского
на иврит,  а Гоша Апис звонил в фирму все  реже, словно бы отошел от  дел, и
все  это  выглядело   так,  что  Яша  брошен  Аписом  на  произвол  жестокой
издательской судьбы.
     Являлся  несколько  раз  миллионер  Бромбардт  в  расстегнутой  на  все
пуговицы  рубашке,  со  спичкой   в  зубах,  что-то  подозревающий  и   всем
недовольный.  Отзывал  в  сторону Христианского и долго  выяснял  отношения.
Миллионер, сказала на это Катька, зубочистки купить не может...
     Христианский нервничал,  много и возбужденно говорил об отделении нашей
группы от фирмы, кажется, испортил отношения с Гошей и больше  почему-то  не
заикался  о   присоединении   к   "Ближневосточному   курьеру"  -  очевидно,
блистательный Иегуда Кронин недвусмысленно послал его к чертям.
     Получалось, что мы  не за то  боролись, а вот за что - было пока неясно
нам троим. Все мы ждали светлого будущего, непонятно только - откуда.
     Рита кое-что знала, но не говорила нам, а только намекала.
     Однажды,  когда  в  обеденный  перерыв мы потягивали  кофе из увесистых
чашек  "Ближневосточный   курьер",   Рита  шепотом  поведала,  что  Иегошуа,
оказывается,  Апис  наш,  не одну  фирму уже  основал  и пережил.  Фирмы его
сгорают, компаньоны разоряются, а Гоша, как птица Феникс, возрождается из их
пепла.
     - Ну и что? - спросила я.
     Катька переглянулась с Ритой и сказала мне:
     - За что я тебя люблю, дуру: чистый ты человек в бухгалтерском деле...
     Оглянувшись вокруг, Рита шепотом же посоветовала нам сидеть тише воды и
ниже травы, потому что Гоша - человек в высшей степени опасный.
     Катька кивнула с посвященным видом,  а я, будучи действительно чистым и
даже  девственным человеком в области бухгалтерского учета, ничего не поняв,
отхлебнула  кофе  из  чашки  и,  поставив  ее  на  стол,  машинально  прочла
опоясывающее чашку заглавие: "Тысячи их, абсурдных маленьких миров..."
     Вечером, после  работы,  с противогазом  на  боку  я поехала через весь
город на занятия рава Карела. Как  и в  прошлый раз,  с трудом отыскав улицу
"Рахель  имену", я долго бродила  в  темноте по  стройке, выискивая проход в
переулочек,  и   когда,  наконец,  нашла  и  вышла  к  дворцу   мавританской
архитектуры  и увидела мощную прямую, словно декорационную пальму у фонтана,
то минут пять стояла  и смотрела,  как  волнуются и  трепещут ее листья  под
театрально  ярким  светом  из   окон  дворца.  Потом  взбежала  по  внешней,
полукругом, лестнице на второй этаж и толкнула дверь.
     Я опять немного опоздала. Пробралась к свободному стулу возле Гедалии и
села.
     Рав Карел - красивый, изящный, рокочущий и поющий, был сегодня в ударе.
     - "Помни, что сделал тебе Амалек на пути, когда выходили вы из  Египта.
Как он встретил тебя на пути и перебил позади тебя всех ослабевших, а ты был
изнурен и утомлен, и не побоялся он Бога..."
     Я наклонилась к Гедалии и прошептала:
     - А  что, рав Карел повторяет "Первую  битву  с  Амалеком"? Мы ведь уже
прошли это...
     - Видите ли, - шепотом ответил мне Гедалия,  - много свежего  народу на
курс привалило,  и  рав  Маркс счел  целесообразным повторить лекцию...  Это
отрывок из "Второзакония"...
     - "И вот, когда успокоит тебя Господь,  Бог твой, от всех  врагов твоих
со всех сторон, - гремел голос рава Карела,  - на земле, которую Господь Бог
твой даст тебе в удел для владения ею, сотри память об Амалеке из-под небес,
не забудь..."

     Этой ночью  трижды выла  сирена.  Трижды вскакивали,  тащились  в  наше
убежище,  заклеивали  дверную  щель, наработанным  уже  движением натягивали
противогазы.
     Ныло под  ложечкой.  Почему-то казалось, на  этот раз -  все,  "скад" с
газовой боеголовкой, и непременно в конце концов на Иерусалим, и уж как  раз
мы тут, на горе, на верхнем этаже... К тому же в этот раз случилось то,  что
давно  должно было произойти: в кастрюльке для чая,  поставленной на газ еще
до тревоги, выкипела вода, кастрюлька обуглилась, повалил вонючий дым. Мы же
были хорошо  защищены противогазами и  не  чуяли ничего. Выскочили в  черный
дым, чад и  ужас  соседей - вопли,  кашель,  ругань, проветривание комнат до
утра и так далее. Под утро задремали одетыми.
     Утром  я  поплелась  на работу, где у меня стали складываться  довольно
натянутые отношения с Христианским.
     Дело в том, что накануне самым  скандальным образом обнаружилось, что я
вовсе и не дамочка, набитая соломой.
     Нафискалила Катька,  которая вдруг,  сведя воедино  имя  мое и фамилию,
спросила на  всякий случай -  а не та ли  я,  чьи  рассказы и повести читала
Катька в мятежной своей юности там-то и там-то?  Как же, как же, особенно ей
запомнилась повесть, помнишь, где  баба рожает от  другого... даже  читала в
метро  и ревела  до станции  Орехово,  потому что  как раз  в  том году тоже
подумывала бросать Шнеерсона... Я  кисло  подтвердила, что - да,  было-было,
имело место...
     У Яши сделалось такое сладкое лицо, что сразу стало очевидным - в фирме
"Тим'ак" я не жилец...  Минут десять спустя Яша  попросил у меня на проверку
редактуру очередной брошюры Иегошуа Аписа на тему Исхода из Египта. Исправил
"проснулся" на "пробудился",  "Ты  давал нам все необходимое" на "Ты снабжал
нас  всем  необходимым" и,  мурлыкая и  оттягивая  большими  пальцами  ремни
портупеи, ласково посоветовал учиться чувству слова,  хотя уж, что там  - на
нет  и  суда нет, а  жаль: писатель  писателем, но ведь и русский язык знать
надо...
     Я поняла, что Яша вышел на тропу войны.
     После работы решила заехать  к Грише Сапожникову - посоветоваться. Тот,
как  обычно,  сидел у  себя в комнатенке в драной  майке, отдувался и правил
какую-то рукопись.
     -  Погоди,  я  оденусь,  - он  потянулся к малому  талиту,  висящему на
гвоздике.
     - Да ладно, не суетись, - сказала я. - Лучше посоветуй, как быть.
     Гриша  все-таки надел талит  и  с чувством  исполненного  долга почесал
голое, поросшее кудрявыми кустиками плечо.
     - Что, - спросил он, - допек?
     - Допек, - грустно подтвердила я.
     Деловым движением вынув из  стола бутылку водки, Гриша  распечатал ее и
налил себе в бумажный стакан.
     - Произведения почитать просила? - строго спросил он.
     - Просила.
     - Давал?
     - Нет...
     - Значит, бездарно просила! - заволновался Гриша. -  Не  настойчиво, не
истово! Я же учил тебя, дуру!
     Я кивала, виновато понурясь. Гриша помолчал, подумал...
     - У него есть роман, "Топчан"... - задумчиво проговорил он.
     - Знаю...
     - Так там, в середине - огромная сцена...
     - Да, - сказала я. Мы помолчали.
     И тут взвыла сирена.
     - Мамашу  его..! - проворчал Цви бен  Нахум, выдвигая нижний ящик стола
и, кряхтя, вынимая оттуда противогаз в чем-то липком, вероятно, в коньяке, с
налипшими на стекла крошками.
     - Саддам,  бля, -  продолжал он, подолом талита обтирая противогаз, как
буфетчик вытирает половник перед тем, как окунуть  его в кастрюлю со щами. -
Смотри, как бесится!.. Ну ничего...  До Пурима Амалеку беситься... До Пурима
осталось...
     Мы  сидели  в  противогазах  друг  напротив  друга,  в  этой  крошечной
комнатке...  Уже не  было  страшно... Одна  только безнадежная  усталость  и
странное ощущение нескончаемости этой, в общем-то, короткой войны.
     Гриша налил водки в  стакан  и, подняв  противогаз за рыло так, что тот
застрял у него на лбу, как стетоскоп, выпил залпом.
     - Боже мой, - сказал он, - как все осточертело... Эта война кретинов...
Смотри, в который раз Он  напоминает нам:  живите как люди, живите же, суки,
как люди, не  воруйте, не лгите, не  лейте грязь друг на друга, - он  махнул
рукой... - Смотри, они думают, это называется - Саддам, Америка, ООН, то се,
прочая  муйня. Кто-то кого-то  бомбит,  противогазы, "скады-шмады"... А  это
просто Он в который раз дал нам по жопе... Напомнил... И  что?!  А ничего...
Отпразднуют  в  Пурим  победу   над  Амалеком  и  снова  примутся  воровать,
мошенничать, лгать и хватать друг друга за грудки... И столько тысяч  лет!..
Теперь скажи мне - ты встречала более тупой народ, чем мы?..
     -  И  какого хрена ты  ходишь со своим лицом! - вспылил  вдруг Цви  бен
Нахум. - Я же учил тебя: ты дамочка, дамочка, набитая соломой!
     - Гриша, -  сказала я  гудящим в противогазе голосом, -  гори  оно все,
если и здесь  нельзя ходить со своим  лицом. Тогда уже можно  поворачивать в
Зимбабве.
     Загудел сигнал  отбоя. Я аккуратно сняла противогаз, сложила в коробку,
затянула ремешки.
     - Налей и мне водки, Гриша, - попросила я.
     Он посмотрел на меня внимательно и сказал:
     - Подожди, я помолюсь и отвезу тебя в Рамот... Ты выглядишь, как дохлая
корова.
     Гриша жил  сразу в  нескольких  местах,  вернее,  ему  негде было  жить
совсем. Будучи, как  многие пьющие люди, человеком редкостного благородства,
он  оставил бывшей жене и детям  прекрасную квартиру в центре Иерусалима, за
которую до сих  пор  выплачивал  долг банку  -  чуть  ли не  половину  своей
зарплаты.  Сам  же скитался  по  семьям друзей. Впрочем, был у  него и некий
угол, куда он мог забиться в  случае тоски и запоя - бомбоубежище в одном из
домов  Рамота. Довольно чистое  и,  в общем-то, уютное  логово с раковиной и
унитазом.  Гриша лишь раскладушку поставил и приволок плетеную  этажерку для
книг.
     - Разреши я домой позвоню, - попросила я, - успокою своих...
     Пока Гриша молился в  уголке, я набрала номер своего телефона. Долго не
соединялось, потом долго не подходили. Наконец, сняли трубку.
     - Боря, это я...
     -  Нет-нет,  - ответил  незнакомый бас  на иврите.  - Вы ошиблись.  Это
семейство Розенталь.
     Я  ощутила  обморочную пустоту в области  солнечного  сплетения,  нечто
вроде  космической   черной   дыры,   в   которую  со  свистом   втягиваются
внутренности, и бросила трубку.
     Гриша в  уголке проборматывал слова  молитвы, наконец  сказал  "Амен" и
стал надевать рубашку.
     - Ну, поехали?
     Он  был одним  из самых гениальных водителей,  какие  встречались мне в
жизни. Доехать мог в любом состоянии, даже когда плохо помнил - куда и зачем
едет. При этом  машина была  послушна его нетвердой руке,  как умная  лошадь
своему тяжело  раненному хозяину. При всей  своей осторожности я не  боялась
садиться к Грише в машину. Но  Гриша, мнительный, как все алкаши, никогда не
забывал добавить: "В моей машине ты в полной безопасности".
     Мы вышли на темную  улицу,  где  у тротуара  притулился  старый  Гришин
рыдван, всегда забитый какими-то пыльными тряпками, пустыми, катающимися под
ногами  бутылками, старыми  газетами  и  непарными  носками,  которые  Гриша
переодевал  во  время дождя.  Мокрые  он  развешивал на спинках сидений. Они
высыхали до следующего дождя.
     Гриша  открыл  дверцу, и я  села  вперед, предварительно отпихнув ногой
пустую бутылку из-под пива "Маккаби".
     - Пристегни ремень, - сказал Цви бен Нахум, -  а  то полицейские, суки,
остановят.
     Минут десять мы ехали молча. Когда, словно вынырнув из-за черного леса,
взбежал по горам желто-голубыми дрожащими огнями Рамот, Гриша сказал:
     - И  запомни: Яша еще не самый отвратительный  тип в этой шарашке. Есть
по-настоящему  опасный  человек,  от которого  действительно надо  держаться
подальше.
     - Ты имеешь в виду Гошу Аписа? - спросила я. - Да я его ни разу в глаза
не видела.
     - Вот и прекрасно. И сиди там, пока  тебя  не  выгнали.  Все равно этой
конторе не суждена долгая жизнь.
     - Почему? - живо спросила я.
     - Потому  что она