сумрачную
слякоть, трястись  в метро. Но мысль, что в любую минуту  сюда может явиться
Анжелла, хохотать, виснуть на шее и  целовать взасос,  была еще невыносимей.
Надо было смываться отсюда,  переночевать  у кого-то из знакомых и,  поменяв
билет, вылететь завтра домой.
     Мы договорились с Ласло о встрече у метро "Маяковская" - где-то там, во
Дворце  пионеров  на  Миусской  площади,  обитал  совершенно   ненужный  мне
художник.

     На встречу Ласло пришел не один, а с  девочкой, по виду лет пятнадцати,
- высоконькой,  плосконькой,  с  неестественно прямой, как щепочка, спиной и
разработанными  комковатыми  икрами  балерины.  Она  и  оказалась  балериной
Кировского  театра.  Ее  детское чистое  лицо  было  полностью  свободно  от
какого-либо выражения; легкая  полуулыбка на аккуратных  бледных губах имела
явно не духовное, а мускульное происхождение.
     Леночка.
     Последний венгерский граф Томаш, монах в миру, трепетал, как  терьер на
весенней  охоте. Он  брал девочку  под  локоток, время от времени размашисто
крестил и благословлял на трудное служение искусству.
     На меня  он тоже изредка обрушивал короткое, но страшной силы внимание,
оглушал - так "моржи"  зимой  выливают себе на  голову  ведро ледяной  воды.
Между  делом  сообщил,  что  снял  с  себя  сан  монаха  в  миру  и  из лона
православной  церкви  перешел в лоно  католической (в его транскрипции слово
"лоно" приобретало оттенок чего-то непристойного).
     Впрочем, все его внимание было поглощено балериной.
     - Я  увезу вас в ШахапОву ОхОту!  - восклицал он. -  Пхикую кандалами к
станку и заставлю танцевать день и ночь!
     Интересно,   что  на  девочку  эти  страсти   не  производили  должного
впечатления, вероятно, потому,  что  она и  так  была  прикована к станку  -
нормальной ужасной жизнью балерины.
     Я плелась за ними в бурой каше таявшего снега, заводя  волынку со своим
внутренним "я", пытая  его  и пытаясь  понять: какого черта любому,  кому не
лень,  позволено делать с моим временем и  моей жизнью все, что он посчитает
забавным и нужным.

     В моменты отчаяния  я всегда раздваиваюсь и затеваю с  собой внутренние
диалоги или затягиваю тягучий назидательный монолог, обращенный к никчемному
существу во мне, которое  в  такие минуты даже  не оправдывается,  а  просто
плетется  в  ногу  со  мной, понуро  выслушивая все  справедливые обвинения,
которые приходят мне  в голову. В психиатрии для обозначения этого состояния
существует специальный термин - я его забыла.

     Мы  пересекли  Миусскую площадь,  в центре которой чугунно громоздились
две  группы  героев  Фадеева:  молодогвардейцы  перед  расстрелом  и  конный
Метелица с пешим Левинзоном. (Фадеев - хороший писатель, утверждала мама, он
не был антисемитом.)
     Мы поднялись на второй этаж Дворца пионеров мимо раскрашенных диаграмм.
Двери "изостудии" были заперты. Я вздохнула с облегчением.
     - А  вот и он, - воскликнул Ласло в сторону коридора, - дхуг мой, гений
и сОбхат! - И, склонившись ко мне, добавил: -  Он был в  вОстохге от  вашегО
сценахия и мечтал хаботать в фильме!
     Со стороны туалета к нам приближался  человек с жестяной банкой в одной
руке и  пучком мокрых кистей  в другой. Он шел против света - темный силуэт,
худощавый человек;  интересно, что даже в  таком освещении  было  видно, что
одет он в старомодный и неприлично поношенный костюм. Не то чтоб  бахрома на
рукавах, но... откровенно, откровенно. И  вообще, такие  силуэты принадлежат
не художникам, подумала я, а скромным провинциальным бухгалтерам.
     - БОхис, - продолжал Ласло  громко в сторону приближающейся фигуры, - я
пхивел вам  двух  ваших  будущих мОделей. Вы  дОлжны  пхикОвать  их  к стулу
кандалами и писать, писать...
     - Здравствуйте, - сказал художник будничным и мягким голосом, в котором
слышался  сильный акцент  уроженца Украины  (да,  бухгалтер,  бухгалтер). Он
проговаривал все  буквы в приветствии,  словно ведомость  составлял,  но это
сразу  делало  стертое служебное  слово смысловым. - Простите, у  меня  руки
мокрые, я кисти мыл.
     После  красочных словесных гирлянд  последнего  графа Томаша звук этого
голоса и манера говорить производили впечатление ровного бормотания осеннего
дождя  непосредственно  после  исполнения парковым оркестром марша "Прощание
славянки".  Художник отворил  дверь студии,  и  мы  из полутемного  коридора
попали в огромную комнату с рядом  высоченных  окон.  Вокруг стояли школьные
мольберты и грубые, радужно заляпанные гуашью табуреты.
     Я обернулась - художник смотрел на меня  в упор. У  него была небольшая
аккуратная борода, заштрихованная  легкой проседью, и аккуратная,  циркульно
обозначенная лысина,  классической греческой  линией продолжающая линию лба.
Вообще внешность у  него была  южного, крымско-эгейского замеса. И конечно -
какой  там  бухгалтер!  -  темнота  меня  попутала.  Он  спокойно,  подробно
разглядывал меня профессионально невозмутимыми глазами. Я  не смутилась: так
смотрят на женщин художники, фотографы  и  врачи - те, кто по роду профессии
соприкасается с женским телом не только на чувственной почве. В отношениях с
женщиной они игнорируют ореол романтичности, обходятся без  него, что делает
общение с ними - даже с незнакомыми - почти домашним.
     -  БОхис, помните,  я  пхОсил  вас пхОчесть  мне  вслух Один гениальный
сценахий? - спросил Ласло.
     - Да, да, - ответил  тот, раскладывая кисти. -  Кошмарное произведение.
Где советский следователь поет песни? Что-то несусветное...
     Физиономия бывшего монаха в миру заиграла всеми оттенками удовольствия.
Я почему-то страшно обиделась.
     "Вот этот самый  отвратный, - подумала я о художнике, - мерзкий, лысый,
наглый провинциал!"

     Это был  мой будущий муж. И я  надеюсь,  Судьба  окажется ко мне  столь
милосердной, что до конца своих дней, проснувшись и  повернув голову, я буду
натыкаться взглядом на эту лысину. Со всем остальным  я смирилась. Например,
с тем, что опять я сплю в мастерской, среди расставленных повсюду холстов, и
время от  времени ночью на меня падает неоконченный мой портрет, неосторожно
задетый во сне рукой или ногой...

     Ласло,  припрыгивая вокруг  балерины,  кружась, совершая,  не  скажу  -
балетные,  но  явно танцевальные  па,  требовал,  чтобы  "БОхис"  немедленно
познакомил нас со своими гениальными полотнами.
     Художник  зашел  за  свисающий с  потолка в  конце  зала длинный  серый
занавес  и стал  выносить оттуда картины -  холсты, натянутые на  подрамник,
картонки. Он отстраненно, как рабочий сцены, таскал картины из-за занавеса и
обратно, как будто не имел к ним никакого отношения.
     Я  ничего не  поняла в  этих работах. В то время  я воспринимала только
внятное фигуративное искусство. Веласкес. Рафаэль. Модильяни - с усилием.
     А Ласло  подскакивал  к холстам,  шевелил пальцами возле  какого-нибудь
синего  пятна  или  расплывчато-серого  силуэта и отскакивал назад, объясняя
Леночке -  в чем  гениальность  именно  этого пятна или силуэта,  после чего
художник спокойно и как-то незаинтересованно утаскивал картину  за  занавес.
Леночка  держала полуулыбку,  как  держат  спину  в  той  или  иной балетной
позиции, и -  молчала. Кажется, она так и  не  произнесла  ни  слова за  все
время.
     Через  полчаса  Ласло  заявил, что никогда в жизни еще не был счастлив,
как сегодня, в  кругу своих замечательных друзей. И если б не срочный, через
час,  отъезд  в Ленинград,  где в  Кировском проходят интенсивные  репетиции
балета "Король  Лир", в котором  Леночка танцует Корделию, то ни  за  что  и
никогда он не расстался бы с нами. Он увез бы нас в Шарапову Охоту, приковал
кандалами одного - к мольберту, другую - к письменному  столу  и заставил бы
"БОхиса" писать и писать портрет "Кинодраматург за работой"...
     Затем  -  целование  ручек, размашистые  в воздухе кресты, наконец  они
исчезли.
     Художник  подхватил  в  обе  руки  две  последние  картонки и  понес за
занавес.
     - Не обижайтесь на Ласло, - послышался оттуда  его голос, - он одинокий
и сумрачный человек. Эксцентрик. Пиротехник... Все эти шутихи и петарды - от
страха перед жизнью...
     Он вышел из-за занавеса и сказал:
     -  У меня сейчас дети, в  два тридцать. А потом  мы  можем  пообедать в
столовой, тут рядом.
     - Да нет, спасибо, - сказала я. - Мне пора идти.
     - Напрасно, - сказал он, - столовая обкомовская, цены дешевые...
     Стали появляться дети, малыши от пяти до семи лет. Художник облачился в
синий халат, все-таки придающий ему нечто бухгалтерское, и стал раскладывать
детям  краски, разливать воду  в банки.  Наконец  все расселись  -  рисовать
картинку на тему "Мой друг".
     Я сидела на приземистом, заляпанном красками табурете, листала какой-то
случайный блокнот и зачем-то ждала похода с художником в дешевую столовую. А
он  переходил от  мольберта  к  мольберту и  говорил малопонятные  мне вещи.
Что-то   вроде:  "Вот   тут,  видишь,  множество   рефлексов.  Желтое   надо
поддержать..."   или  "Активизируй   фон,   Костя...".  Дети  его  почему-то
понимали...
     Один мальчик лет пяти вдруг сказал звонко:
     - Это Буратино. Он мой друг, понимаешь? Я его жалею, как друга!

     День в высоких бледных, запорошенных снегом окнах стал меркнуть, в зале
зажглись лампы  дневного  света. Надо  было  уходить,  надо  было немедленно
встать и уйти, но этот провинциальный, с украинским акцентом человек был так
внятен, вокруг него расстилалось  пространство здравого  смысла и нормальной
жизни, и я все тянула  с  уходом; после стольких месяцев барахтанья в пучине
бреда   мне  нравилось   сидеть  на  этом   утоптанном   островке  разумного
существования и внутреннего покоя.
     Я и топчусь на нем до сих пор, не позволяя волнам бреда захлестнуть мою
жизнь...

     После   занятий   мы  пошли  в   обкомовскую  столовую.  За  это  время
подморозило,  сухая крошка снега замела тротуары, легкие снежинки мельтешили
перед лицом, ласково поклевывая щеки...
     В  обкомовскую   столовую  действительно  после  трех  пускали  простых
смертных, и мы ели винегрет, действительно дешевый.
     Платил -  едва ли не в первый и последний раз в нашей жизни - художник;
выскребал  перед  нервной кассиршей медную  мелочь из  засаленного, обшитого
суровыми нитками старушечьего кошелька.

     Впоследствии платежные обязанности перешли ко мне, старушечий кошелек я
выбросила, да и дешевые столовые как-то ушли из нашей жизни...
     Нет, я  не сноб, или, как говорила Анжелла, - снобиха. Просто  казенные
винегреты невкусные...

     На этом, собственно, и завершилась моя киноэпопея.
     Я еще присутствовала на  каких-то обсуждениях, просмотрах,  кланялась в
шеренге съемочной группы на премьере фильма в ташкентском Доме кино. Шеренга
мной  и заканчивалась, если не считать в углу сцены мраморного бюста Ленина,
на  который  -  словно  бы по замыслу Вячика  - живописно ниспадал  крупными
складками вишневый занавес, придавая бюсту сходство с римским патрицием.

     Кстати о римских патрициях.
     Я живу на краю Иудейской пустыни; эти мягкие развалы желтовато-замшевых
холмов, эта  сыпучесть, покатость, застылость меняет свой цвет и  фактуру  в
зависимости от освещения. В яркий день, в беспощадном, столь болезненном для
глаз свете вселенской операционной эти холмы напоминают складки на  гипсовой
статуе какого-нибудь римского патриция.
     Выводя    на    прогулку   своего    любимого    пса,   я    гляжу   на
скульптурно-складчатые холмы Иудейской пустыни и вспоминаю неудачную попытку
Вячика задрапировать этот  мир.  Что ж,  думаю я в  который  раз, то, что не
удалось сделать хрупкому, несчастному и не всегда трезвому человеку, вновь и
вновь с мистической легкостью воссоздает Великий Декоратор...

     Публика хлопала  вяло, но доброжелательно. Положение спасала прелестная
музыка, которую, как и обещал, написал к нашему фильму  Ласло Томаш.  Нежную
нервную  мелодию  напевал  девичий голосок,  и  мальчишеские губы  влюбленно
подсвистывали ему.

     После премьеры меня разыскал в фойе Дома кино знакомый поэт-сценарист.
     - Ну, вот видишь, - сказал он, - все уладилось. На черта была тебе твоя
девственность? Забудь об этой истории, как о страшном сне, и въезжай в новую
квартиру... По идее  ты должна была бы мне банку  поставить, - добавил он. -
Но я, как настоящий  мужчина, сам приглашаю тебя обмыть этот кошмар. Получил
вчера гонорар за мультяшку "Али-баба и сорок разбойников"...
     Все-таки он был трогательным человеком, этот мой знакомый!
     Мелькнуло  среди публики и слегка  растерянное  лицо  Саши - прототипа,
героя,  следователя  и  барда...  Он  не  подошел  ко мне. Может,  с  обидой
вспоминал, как ради всей  этой бодяги оформлял очной ставкой мои экскурсии в
тюремную камеру.
     Я даже помирилась  с Анжеллой - она, повиснув на  мне, прокричала в ухо
что-то  задорное, я - ну что возьмешь с этого  ребенка - пробормотала  нечто
примирительное.
     Вместе, как это  было  уже  не  раз,  мы получили - поровну - последний
гонорар  в  кассе  киностудии.  Я  была  холодно-покорна, как  князь, данник
Золотой Орды.
     Все это было уже по другую  сторону жизни. Мы  сдали в  кооператив нашу
квартиру, в  дверь которой успели  врезать  замок,  и уехали  с сыном жить в
Москву.  Мама  очень  горевала,  а  отец  воспринял  это  с  некоторым  даже
удовлетворением.   Возможно,  мой  переезд   в  столицу   представлялся  ему
стратегическим шагом  в верном направлении  (если опять-таки  конечной целью
считать почетное-захоронение-всем-назло-моего-праха на Новодевичьем).

     Пускаясь  в  то  или  иное  предприятие,  я  всегда  предчувствую,  как
посмотрят на дело там, наверху, по моему ведомству: потреплют снисходительно
по загривку или, как говаривала моя  бабушка, "вломят по самые  помидоры"...
Не должна была я жить в этом доме, не должна!
     Все говорило об этом, надо  лишь чутче прислушиваться к своим ощущениям
в безрадостных  прогулках по чужим  пустырям... Не должна была я жить в этом
чужом доме, не должна была снимать этот чужой фильм. И наверняка - не должна
была писать эту повесть по заманчивым извивам чужой судьбы...

     Перед  отъездом в Москву  я зашла  к Анжелле  -  забрать кое-какие свои
журналы  и  книги.  Мы  поговорили  минут  десять. Анжелла  была  непривычно
натянута и  стеснена,  впрочем, как  и  я,  -  сказывалась натужность нашего
примирения.
     Я, с облегчением попрощавшись, уже направилась в прихожую, но тут резко
зазвонил звонок входной двери - настырным будильничьим звоном.
     В прихожую, застревая  в  дверях, пытались  прорваться трое. Им  это не
удавалось,  потому   что  группа  представляла  собой  двух  молодых  людей,
нагруженных  чьим-то  бесчувственным  телом. Вглядевшись,  я узнала вусмерть
пьяного Мирзу. Голова его со свалявшимися седыми космами каталась  по груди,
как полуотрубленная.

     Молодые люди -  по-видимому, аспиранты, - подхватив профессора под руки
и  полуобняв  за спину, деловито переговаривались, как грузчики,  вносящие в
дом пианино.
     - Развернись, - говорил один другому, сопя от  напряжения, -  втаскивай
его боком...
     - На-поили-и! - крикнула Анжелла жалобно куда-то в комнаты.  - Маратик,
его опять напоили на банкете!
     Из комнат выбежал Маратик, в трусах "Адидас", с выражением закостенелой
ненависти на перекошенном  лице степняка. Он каким-то приемом крутанул отца,
встряхнул его, как  куклу,  и поволок  в  глубь квартиры. Оттуда послышались
звуки  тяжелых шмякающих ударов,  тоненькие стоны и  всхлипы. Молодые  люди,
тоже не слишком трезвые, смущенно переглянулись.
     Я скользнула  между ними и,  минуя  лифт, бросилась вниз по  лестнице -
навсегда из этого дома.

     Почему я вспомнила сейчас,  как аспиранты, натужно сопя, вносили в  дом
бесчувственного  профессора? Потому что  мне привезли  стиральную  машину  и
крошечный жилистый грузчик-араб, обвязавшись ремнями,  поднимает ее на спине
на четвертый этаж.

     Он приветлив, он подмигивает мне и, поправляя ремень на плече, время от
времени повторяет оживленно и доброжелательно:
     - Израиль - блядь! - неизвестно, какой смысл вкладывая в это замечание:
одобрительный или  осудительный. - Израиль  - блядь! - весело  повторяет он.
Очевидно,  его  научили этому  коллеги,  "русские",  -  не исключено, что  и
аспиранты, - в последнее время пополнившие ряды грузчиков.

     Я полагаю, что человек за все должен ответить. Он должен еще и еще  раз
прокрутить ленту своей жизни, в иные кадры  вглядываясь особенно пристально,
- как правило, камера наезжает, и они подаются крупным планом.
     Я с трудом  читаю  заголовки ивритских  газет, и  моя  собственная дочь
стесняется меня перед одноклассниками. Это мне  предъявлен к  оплате вексель
под названием "сифилисска  пессн".  Я так и вижу ухмыляющуюся плешивую харю:
"Давай, давай, голубушка,  -  говорит  он, мой конвойный, - ну-ка, еще  раз:
"си-си-лисска пессн..."  - это широким  ковшом отливаются мне  тоска и страх
мальчика в розовой атласной рубахе.
     И некуда деться - я обязана сполна уплатить по ведомости, спущенной мне
сверху, даже если невдомек мне - за что плачу. Кстати, я так и бытовые счета
оплачиваю - не выясняя у компаний, за что это мне столько насчитано.
     Похоже,  мой  ангел-хранитель  так и не  приучил  меня  понимать  смысл
копейки...

     Изредка  нам  позванивает  наш  старый  друг,  Лася,  Ласло  Томаш.  Он
по-прежнему страшно одинок, все ищет истинного Бога и  грозится приехать  на
Святую землю.
     На  днях  и  вправду  позвонил и  сообщил,  что приезжает  на  какой-то
христианский конгресс по приглашению англиканской церкви в Иерусалиме. Пылко
просил меня выяснить точные условия прохождения обряда гиюра.
     -  Чего?!  -  крикнула  я  в трубку,  думая, что ослышалась.  Я  всегда
волнуюсь и плохо слышу, когда мне звонят из России.
     - Пехейти в иудаизм! -  повторил Ласло. - Я никОгда не гОвОхил вам, чтО
мОя пОкойная мама была евхейкОй?
     - Ласло, - проговорила я с облегчением, - тогда  вам не нужно проходить
гиюр,  можете смело считать себя  евреем,  но,  -  добавила  я  осторожно  и
терпеливо, - не следует думать, что для двухнедельной поездки в Иерусалим вы
обязаны перейти в иудаизм. В принципе здесь не убивают людей и другой  веры.
К нам ежегодно приезжают паломники, и христиане, и буддисты.
     - Пхи чем тут буддисты?! - завопил он.
     Я помолчала и зачем-то ответила виновато:
     - Ну... буддизм - тоже симпатичная религия...

     Склон  Масличной горы, неровно  заросший Гефсиманским садом, напоминает
мне издали свалявшийся  бок  овцы. Того  овна, что вместо отрока Исаака  был
принесен Авраамом в  жертву  - тут,  неподалеку. Все малопристойные события,
которым  человечество  обязано зарождением  нравственности,  происходили тут
неподалеку.
     И в это надо вникнуть за оставшееся время.
     Я смотрю  из огромного моего полукруглого  окна вниз, на двойную черную
ленту  шоссе, бегущего в Иерусалим, на голые белые дома  арабской  деревни -
коробочки ульев, расставленные как попало небрежным пасечником.
     Я смотрю на огромную  оцепенелую округу, в которой живет и пульсирует в
холмах лишь дорога петлями - гигантский кишечник во вскрытой брюшной полости
Иудейской пустыни.
     Еще  час-полтора,  и потечет  по горам  розово-голубой  кисель сумерек,
затечет в вади, сгустится, застынет студнем...
     Камера наезжает: в голых кустах у магазина шевелится  вздуваемый ветром
полиэтиленовый мешочек. Вот он покатился, взлетел, рванул вверх, понесся над
склоном нашей горы  ровно и бесшумно, как  дельтаплан, вдруг  взмыл  и  стал
подниматься  все  выше, выше, полоскаясь  в  небе, словно бумажный  змей  на
невидимой нитке.
     - Смотри, мотэк, - говорит рыжий Цвика, хозяин лавки, - я в своей жизни
пошлялся  по  разным  америкам-франциям...  по этим... как их? - швейцарским
альпам... Повер