,  как  будто  там  ждало
спасение. И уже минут через пять  вапоретто влек ее по  маршруту, где первой
остановкой после Сан-Марко была прославленная церковь на крошечном островке.

     Церковь была  еще  заперта. Минут  десять она  побродила  по  островку,
который,  собственно,  и являл  собой только  церковь, несколько  зданий  из
красного кирпича и просторный сад, куда не пускали туристов.
     Была еще  маленькая  гавань,  приткнувшаяся к  маяку,  в которой  уютно
покачивались рядком несколько яхт.
     За те считанные минуты, что она в восхитительном островном  одиночестве
шаталась  по  площади перед церковью, к плавучей  пристани дважды причаливал
вапоретто,  привез  только  парочку японских  студентов. Впрочем,  студенты,
упругим шагом  обойдя площадь  и примыкающую к ней улицу-набережную, достали
путеводитель  и быстро  друг  другу  из  него  что-то вычитали,  улыбаясь  и
любознательно поглядывая на  статуи святых в нишах фасада, после чего отбыли
на  втором вапоретто  -  понеслись далее осматривать  достопримечательности.
Просто у японцев, она слышала, короткие отпуска и каникулы, а мир так велик,
и  так  много  в  нем  городов, соборов,  статуй  и  картин,  которые  нужно
осмотреть...
     Здесь было  тихо.  Маленькая  площадь,  скорее, большая  площадка, была
погружена в тень от величественного  здания церкви. Вскрикивали чайки, ржаво
постанывали  цепи  плавучей пристани. Она подошла к краю, туда, где каменные
ступени так страшно и так обыденно уходили  в воду... Здесь, как почти везде
в  Венеции, не было  ни  ограды, ни даже столбиков. Ничего, что удержало  бы
человека от того, чтобы ступить...
     Пожалуйста, иди,  - подразумевалось,  -  это нестрашно, та  грань,  что
отделяет воздух от воды, бодрствование от  сна и солнечный  свет от  плотной
сумеречности  лагуны, - лишь  видимость, жалкая  ограниченность  человечьего
мира,  упрямое  стремление отграничить и отделить одно  от  другого.  А  мир
взаимопроницаем - видишь, как естественно из моря поднялась эта  белоснежная
громада, как нерушимо стоит она в любовных объятиях воды...
     Безумные  и  прекрасные люди,  зачем-то построившие на воде этот город,
похоже,  вообще  игнорировали саму идею  разделения  стихий,  словно и  сами
поднялись  со  дна лагуны. Все  здесь  до сих пор напоминало их невозмутимую
веселость, их мужество  и лукавство, их  труд  и праздники... а главное - их
бессмертные руки...
     Наконец - и  все-таки неожиданно  - в двери что-то ржаво  провернулось,
она растворилась, вроде сама собой, во всяком случае, за ней никто не стоял,
а  скорее  всего,  глубокий сумрак  внутри не позволил  разглядеть человека,
отворившего церковь.
     Она поднялась по  каменным ступеням и вошла внутрь, где  было  холодно,
темно и - ни души.
     Но минут через пять глаза освоились,  и она прошла к алтарю, где должны
были висеть,  -  так  значилось в  безграмотном  путеводителе, - два полотна
Тинторетто. Они  там  и висели, в темноте, ничего было не  разглядеть. Ай да
итальяшки,  подумала  она, вымогатели чертовы,  - достала  мелочь  и бросила
пятьсот лир в счетчик фонаря сбоку. Зажглась лампа, тускло  осветив картину.
И она отошла к скамье и села, одна в пустой церкви.
     Это была "Тайная вечеря", десятки раз виденная на репродукциях.
     ...(Ты только посмотри,  объяснял  ей когда-то Антоша в  их бесконечных
блужданиях по  площадям  Эрмитажа, руки  на  картинах  венецианцев -  возьми
Тициана,  Веронезе,  Тинторетто или  Джорджоне -  не менее выразительны, чем
лица. Они восклицают, умоляют, спрашивают, требуют, гневаются и ликуют... )
     Когда-то Антоша объяснял ей про величие и  страсть Тинторетто. Странно,
что она помнит это до сих пор,  и странно, что не помнит - в  чем именно, по
мнению Антоши, заключались  величие и  страсть. И что тревожит ее так в этой
огромной картине?
     Несколько  раз  она  поднималась  и бросала по пятьсот  лир  в  счетчик
лампы...
     Да,  руки...  Да:  лица в  тени,  вполоборота, в профиль,  опущены  или
заслонены, словно  персонажи  уклоняются от  встречи с  тобой.  А  руки  так
потрясающе  одухотворены,   так  живы,  так  дерзки,  так  коварны.  Картина
шевелилась от движения множества изображенных на ней рук.
     Вдруг  заиграл орган.  Она вздрогнула - ее  обожгло  минорной  оттяжкой
аккорда, - и сразу побежал, как ручей крови, одинокий, ничем не поддержанный
пассаж  правой  руки,  заструился:  его прервал  опять  саднящий диссонансом
аккорд в верхнем регистре.
     Органист репетировал  к вечерней мессе "Прелюдию" Баха,  начинал фразу,
бросал,  повторял снова, повторял аккорды, пассажи...  умолкал  на минуту  и
снова принимался играть, - и все это было прекрасно и точно, и словно бы так
и надо, и все - для нее одной...
     Отсюда,  если смотреть  из  полутьмы  собора, в проеме двери плескалась
ослепительной синевы вода лагуны  и цветно и акварельно на  горизонте лежала
Венеция.
     Она слушала репетицию мессы и смотрела на  "Тайную вечерю"  Тинторетто,
на ее глухие тревожные красные...
     И вдруг вся мощь басов тридцатидвухфутовых труб органа потрясла церковь
от купола до каменных плит  пола: ошалелый  восторг,  слезный  спазм,  дрожь
перед  чем-то  непроизносимо  великим,  -  как  воды,  прорвавшие  дамбу,  -
обрушились на нее, и в  какой-то миг, разрывавшего  ее,  счастья она поняла,
что  мечтает сейчас  же, немедленно уйти  на дно лагуны,  сидя  на  этой вот
скамье, в  этой церкви,  вместе  с ее  великолепными  куполом и колокольней,
статуями, картинами Тинторетто...

     ...Уже  собравшись уходить,  она обошла  церковь и вдруг  наткнулась на
табличку  со стрелочкой,  указующей  вход на колокольню.  За  три тысячи лир
туристам  предлагалось осмотреть окрестности с высоты птичьего полета.  Мимо
инкрустированных резных деревянных хоров она прошла по стрелочке в служебные
помещения  и  уткнулась в створки  абсолютно нереального здесь лифта. Нажала
кнопку,  где-то  наверху  что-то  звякнуло,  тренькнуло,  -  звук  утреннего
колокольчика  в богатом  доме, - через  минуту створки  разъехались,  и  она
слегка  отпрянула,  потому  что в тесной  кабине лифта,  -  как дюймовочка в
жужжащем   цветке   популярной   игрушки  времен   ее   детства,   -   стоял
священнослужитель  в  коричневой  рясе  и  приветливым  жестом приглашал  ее
внутрь.  Рядом,  на  табурете,  стояла  плетеная   корзинка   с  бумажной  и
металлической мелочью.
     Она  улыбнулась в ответ, вошла  в лифт,  и они поехали вверх.  Принимая
деньги  и  отрывая билет, молодой человек  спросил  по-итальянски,  хочет ли
синьора побыть на колокольне одна или ей нужен гид?
     Она  кротко  поблагодарила: синьора  предпочитала побыть наверху  одна,
пока черт не принесет кого-нибудь еще из туристов.
     Он выпустил ее и, держа палец на кнопке, свободной рукой махнул по всем
четырем направлениям: там -  Сан-Ладзаро, там - Сан-Микеле ин Изола, вон там
- Сан-Франческо дель  Дезерто... Мурано,  Лидо...  И  вновь  она зачарованно
следила за  легкими  взмахами  его  длинной  ладони...  и опять  подумала  о
бессмертных  руках венецианцев,  с  первых минут  здесь  державших ее в поле
своей пластической магии.
     Наконец, лифт уехал.
     Ей казалось, что за сегодняшнее утро  уже  израсходован весь отпущенный
ей  запас  той  странной  душевной   смеси,  горючего  восторга  пополам  со
сладостной тоской, которая - она была  уверена - осталась навсегда в далеком
детстве,  в  чем-то  каникулярно-новогоднем,  снежном,  елочном,  подарочном
счастье...
     Но тут, стоя под крышей колокольни и изнемогая от того, что открывалось
глазам с четырех сторон, она думала -  благодарить ли  ей судьбу, подарившую
все это перед тем, как... или проклинать, все это отнимающую...
     Вид  божественной  красоты  открывался  отсюда. Далеко  в  море  уходил
фарватер, меченный  скрещенными  сваями,  вбитыми в  дно лагуны.  Островки и
острова, сама  светлейшая Венеция - все  лежало  как  на ладони: великолепие
сверкающей синевы, голубизны, бирюзы и лазури, крапчатые  коврики черепичных
крыш, остро заточенные карандашики колоколен, темная  клубистая зелень садов
на красноватом фоне окрестных домов...
     И правда, когда Бог трудился над этой лагуной, он был и весел,  и бодр,
и тоже - полон любви, восторга, сострадания... И тут, объятая со всех сторон
этой немыслимой благодатью, она подумала с обычной  своей усмешкой - а может
быть,  ее приволокли сюда именно  из сострадания - показать райские картины,
подать некий  успокаивающий,  улыбающийся  знак: мол,  не бойся,  не  бойся,
дорогая...
     Трижды звякнул колокольчик, и послышалось кряхтенье кабинки лифта.
     Она  недооценила безжалостную самурайскую  последовательность  японской
парочки.  Они  вернулись,  безусловно,  успев  за  это  время  охватить  еще
какую-нибудь церковь.
     - Погодите! - сказала она юноше в лифте. - Я спускаюсь с вами...
     - Вам не скучно так ездить весь день? - спросила она его.
     Он улыбнулся:
     - О нет, не весь день! Я  только утром подменяю нашего лифтера. Вообще,
я арфист. Откуда синьора?
     Обычно  она  уклончиво  отвечала  на  этот  вопрос:  так  миллионер  не
торопится афишировать свои богатства. Но этому парню,  длиннорукому арфисту,
богачу, владельцу этой  лагуны, этому -  равному  -  ей  захотелось  сделать
подарок.
     -  Из  Иерусалима,   -  сказала   она   и  с  удовольствием,  с  тайным
удовлетворением услышала  благоговейный возглас...  И еще два-три мгновения,
пока лифт не опустился, они смотрели друг на друга с улыбками равных...

     ...Пообедала она в маленькой траттории на углу  уютно-семейной,  с трех
сторон укрытой домами, площади.
     Подавала  девочка  лет   пятнадцати,  некрасивая,  длинноносая,  этакий
девчачий Буратино. Подпрыгивая, пришаркивая, как в классы играла, она бегала
от  одного  столика  к  другому, вытаскивала из  кармашка блокнотик,  что-то
вычеркивала,   записывала,   убегала,   прибегала.   И,  спрашивая,   близко
наклонялась к клиенту, улыбалась, подмигивала, острым носом лезла в тарелку,
проверяя, все ли в порядке. Кажется, ей страшно нравилась ее работа.
     Курица была хорошо прожарена и вкусна.
     Она  сидела  у   окна   и,   разгрызая  куриное  крылышко,  неторопливо
рассматривала  площадь  с  каменным  колодцем  в  центре,  накрытым  круглой
деревянной крышкой.
     Отсюда был виден и канал, протекающий вдоль одного из зданий, - всего в
красно-кирпичных язвах  под  облетевшей  штукатуркой.  Из-под моста одна  за
другой, привязанные, как лошади, кивали золочеными гребешками гондолы.
     Медленно  допивая большой бокал  домашнего вина (девочка, заговорщицким
тоном: не берите кьянти,  синьора, возьмите  нашего домашнего, не ошибетесь,
мы  заказываем  его  у  Пеллегрини, что  под  Вероной.  И  правда,  домашнее
оказалось вкрадчиво  мягким,  обволакивающим нёбо, как  раз  таким,  что  ей
нравилось),  она смотрела, как в романском  окне второго этажа дома напротив
показался старик в  голубом белье и, глядя вниз,  на женщину, раскладывающую
на лотке пучки бледного редиса, медленно закрыл обшарпанный солнцем ставень.

     ...Довольно долго она стояла на мостике, локтями опершись на деревянные
простые  перила, курила  и смотрела,  как меняется цвет  воды  в канале, как
вспыхивают и маслянисто колыхаются тяжелые блики: слева сюда впадал еще один
узкий проток,  и вот  оттуда, из-за домов, со стороны заходящего  солнца  на
воду лег бирюзовый  язык света, в котором на искрящейся шкворчащей сковороде
жарилась синяя плоскодонка.

     То,  что этот  первый из трех  отпущенных ей  дней  уходит, она поняла,
только когда на набережной  Пьяцетты зажглись лиловые, похожие на гигантские
канделябры, тройные фонари. Лилеи, подумала она, лилейные фонари...
     И сразу почувствовала, как устала.
     Вернувшись в гостиницу, еще немного постояла у окна...
     Небо,  словно выдутое  из  венецианского стекла, еще горячее  внизу,  у
искристой кромки канала, вверху уже загустевало холодной сизой дымкой. Крыши
еще были  залиты солнцем, стены домов с облетевшей штукатуркой, с островками
обнаженной  красно-кирпичной кладки - все  это ежесекундно менялось,  таяло,
дрожало в стеклянной воде канала. Мостик в воде колыхался люлькой, парил над
небом - в воде... В мелких суетливых волнах скакал серпик месяца.
     В воздухе таяли звуки уплывающего аккордеона...
     Она сказала себе:
     - Иллюзия счастья...
     Потом сняла куртку и легла, не раздеваясь, велела себе  - "на минутку",
но сразу уснула и проспала, вероятно, часа два.
     Разбудил ее колокольный звон.
     Он качался и плыл  в колеблющихся  сумерках, как  тяжелая вода каналов.
Сначала ударили на колокольне Сан-Марко, и минуты две на одной гудящей  ноте
гул раскачивал сам себя,  потом с  колокольни одной  из  соседних церквей  -
Сан-Джулиано  или  Санта-Мария Формоса - стали  выпадать равномерные  густые
басы,  иногда  роняя невпопад какие-то случайные  бимы и бомы. Потом звонарь
Сан-Марко, торопясь, перебрал подряд все колокола вверх и в обратном порядке
-  по  малым  терциям,  да по малым  септимам,  -  терзая  сердце  жалобными
протяжными вопросами.
     И долго  разговаривали колокольни  окрестных  церквей,  перебивая  друг
друга,  вскрикивая, захлебываясь лепетом маленьких колоколов,  увязая, как в
киселе, в тревожном густом гуле.
     Она стояла у окна и  смотрела  на крыши,  балконы и трубы,  на плывущие
понизу улицы-канала гондолы... на  освещенные изнутри зеленые гардины в трех
высоких  окнах соседнего  дома -  наверное,  там  и  жили две  девочки,  так
бесстрашно плясавшие сегодня утром по шаткой палубе катера...

     Наконец отошла от окна, достала купленные в лавке листы бумаги, ручку и
села писать домой обещанное послание.
     "Дорогие Миши-Маши! - писала она. - Не будем мелочиться: я в Венеции...
Хожу  по улицам  с  русским путеводителем,  купленным на  вокзале в  Милане.
Переведен чудовищно, смешно читать, перевраны все названия, имена художников
и исторических деятелей. А сезонное  наводнение, в которое я просто  обязана
по времени угодить, переведено буквально  с "аква  альта"  как "высокая вода
венецианцев".   И   все  это  прекрасно.  Гостиница  чудесная,  обшарпанная,
затрапезная,  в  моем  распоряжении два патрицианских танцевальных  зала,  -
вероятно,  в сезон  номер предоставляется труппе  аргентинского варьете  или
многодетной  семье какого-нибудь бруклинского страхового агента, только этим
я объясняю наличие двух (!) умывальников в ванной.
     По  утрам безмолвный таиландский дракон с базедовой болезнью подает мне
сухой круассан с чашкой - не буду хаять - приличного кофе.
     Как всегда, в  спешке забыт фотоаппарат  и, как  всегда,  купить  здесь
новый не хватает пороху... Вот и не останется памяти..."
     Она перечитала написанное, усмехнулась. Ну, с  памятью  у тебя в  самое
ближайшее время действительно намечается напряженка... Интонацией,  впрочем,
осталась вполне довольна. Пора было переходить к туристической части.
     "Под  моими окнами -  узкий канал,  Рио де Сан-Джулиано, один из сорока
пяти венецианских каналов. Вечерами  по нему все время ходят гондолы. Иногда
целыми  флотилиями  -  по  четыре,  по  пять.  В  средней  сидит   музыкант,
аккордеонист или  гитарист.  Один  такой  играл  вчера... правильно,  "Санта
Лючию"!  - а  гондольер  пел. Пассажирами  была  чета  пожилых  японцев. Они
сидели,  задрав  опрокинутые   широкие,   как  бы  раздавленные   всем  этим
великолепием,  лица,   и  в  их  ошалевших  азиатских  глазах  проплыло  мое
распахнутое окно.
     (Японцев  и прочих можно понять:  здесь то  и дело  кажется, что сердце
разорвется от счастья. Просто сердечная мышца не вынесет этого  пламенеющего
груза.)
     Еще  из  повадок  гондольеров:  заворачивая  за  угол  дома, они кричат
"О-ои!" - предупреждая  друг друга, чтобы  не столкнуться.  "О-ои!  О-ои!" -
разносится над водой каналов - то ли крик боли, то ли стон любовный...
     За работающими гондольерами забавно  наблюдать с мостиков. Они  вращают
весло в воде замысловатыми круговыми движениями и, если близко притираются к
стенам домов, отталкиваются от них ногой. Обычно они в униформе:  соломенная
шляпа с красной или черной лентой, тельняшка и черные брюки. Стоят на корме,
на  коврике, и эквилибрируют,  как  канатоходцы.  Проплывая  под  мостиками,
наклоняются.  Сегодня, стоя на  мостике, я наблюдала одного  такого  бравого
гондольера. Он наклонился,  лысина его  побагровела, стало видно, что он уже
пожилой человек и зарабатывает на жизнь тяжелым, в сущности, трудом.
     Гондолы длинные, черные,  лакированные, сиденья  внутри  обиты  красным
бархатом.  Иногда по бортам - золоченые морские коньки или еще  какая-нибудь
живность. Иногда в гондоле стоит роскошный стул, обитый парчой.
     Была в Академии,  часа  три бродила  по залам, но, очевидно,  в  юности
перенасытилась  этим  высококалорийным  продуктом.  Главное  впечатление:  у
младенцев на картинах Беллини ножки пожилых дебелых дамочек. А печные трубы,
расширяющиеся кверху (например, на крыше палаццо Дарио), совершенно такие же
и, я думаю, даже те же, что и на картинах Карпаччо.
     Здесь я  и венецианских мавров  видала  - на  набережной  пьяцетты  они
беспатентно  торгуют  сумками  кустарного  производства.   Когда  карабинеры
совершают облаву, мавры бросают весь товар и бегут врассыпную.  Все-таки это
- некоторое удешевление образа, нет? Постмодернизм нашего бесстыжего века".
     Она  опять  ревниво  перечитала  написанное  и  опять  осталась   собой
довольна.  Миша ничего не  заподозрит. Из последних  сил она  оттягивала эту
смертную казнь. И  вдруг  поняла,  что  уехала  только из-за  Миши. Это Миша
доживал последние дни - дни неведения. Это он там, взбешенный ее внезапным и
необъяснимым исчезновением,  ничего не понимая, все-таки оставался еще самим
собой, и жизнь еще не накренилась в преддверии смертельного обвала.
     "Деревянные мостки, сложенные штабелями на  пьяцца  Сан-Марко, - быстро
писала  она,  -  свидетельствуют  о том,  что  венецианцы  всегда  готовы  к
появлению своей "высокой воды". И я надеюсь-таки на этот аттракцион.
     Город сконцентрирован, сжат каналами, свернут, как раковина, повернут к
Богу. Вынырнешь на какой-нибудь кампо, глотнешь сырой морской воздух и опять
- изволь в лабиринт, петлять по мосткам...
     Голуби на Сан-Марко не летают, а семенят, переваливаясь. Не вспархивают
из-под ног туристов, а просто отходят, - вообще, ведут себя, как деревенские
свиньи  перед телегой. Сегодня  я купила мешочек с зернами маиса, насыпала в
вязку свитера на  сгибе локтя. Мгновенно на  локоть слетелись эти безмозглые
приживалы - выклевывать из свитера маис, - и я так и ходила  по площади, как
святой Марк.
     Вот вам мои первые венецианские впечатления.
     Напоследок  картинка.  По  Гранд-каналу плывет флотилия:  впереди катер
полиции  - на носу полицейский свистками  и яростной жестикуляцией разгоняет
яхты, гондолы, вапоретто, заставляя их  прижаться к берегу.  Следом - мощный
грузовой катер тянет на  тросах баржу,  груженную подъемным краном  и всяким
строительным  материалом:  мешками  с  цементом,  ящиками,   кирпичами...  И
замыкают  флотилию  два  катерка-фраерка для порядку,  а больше  для  форсу:
карабинеры, раскинувшись вольно на корме,  что-то  жуют и, судя по мельканию
рук, беседуют.  (Вообще,  руки у  венецианцев  -  главная часть души. И  это
прекрасно понимали их художники.)
     Завтра утром  отправлю это факсом. Не  скучать! Вернусь  в  воскресенье
вечером. Целую - доктор Лурье.
     Странно  отличается здешний колокольный звон от такового в  Амстердаме.
Там  -  устойчивость,  могучая  основательность  бюргеров.  Здесь  -  мираж,
отражение в воде канала, вопрошающий гул рока..."
     Перечитала письмо и аккуратно вычеркнула последний абзац.

     Утром  на  водостоке  под  ее  окнами  ворчливо  и хмуро переругивались