вало в
районе реки Евфрат.  Колено Реувен  занялось грабежами на караванном пути из
Мекки  в  Багдад.  Колено Эфраим  обитало в горах  Неджд недалеко  от Мекки,
колена  Шимон  и Менаше  -  в  Кардиме.  Данита уточнял расстояния: путь  от
Иерусалима  до страны Кардим  длился  шесть  месяцев.  Он  упоминал  также о
хазарском  государстве...  Современные  исследователи  склонны  считать, что
Данита сообщил  реальные сведения о еврейских анклавах, еще существовавших в
те  времена  в Южной  Аравии,  Абиссинии  и  других  частях Азии  и  Африки.
Например, еврейская секта фалаша в Эфиопии до сих пор чтит обычаи, описанные
Эльдадом Хад-Дани.
     Интересны  описания,  которые  давал  Данита  упомянутым  странам.   Он
говорил, что  там полно  золота  и природных  богатств,  особенно в  странах
Порайнот и Парваим.  Спустя  несколько  веков мы встречаем эти  названия  на
картах Христофора Колумба, которые он отправил королям Португалии и Испании.
     В конце XV  века  евреи Испании были  убеждены,  что в Азии  существуют
земли и страны, где правят евреи. Именно этой надеждой они и жили. Они  были
уверены,  что рано или  поздно в  отчетах  об  экспедициях  появится  точная
информация  об этих  государствах.  ... Планы  Колумба отражали  сокровенные
мечты иудеев..."

     Интересно,  какими словами этот тонкий  психолог убеждал богобоязненную
злодейку, что  "предприятие будет  служить  прежде всего интересам церкви  и
цели распространения христианства во вновь открытых странах"?
     И еще интереснее - каким образом  он стал бы  крестить аборигенов, если
доказано, что на кораблях Колумба среди 120 членов команды не было ни одного
священника! Он просто не взял  его. Зато взял переводчика  с иврита. Кстати,
этот переводчик, крещеный  еврей  Луис  де  Торрес, и был первым  человеком,
ступившим на новую землю.
     Именно он и обратился к туземцам.
     На иврите.

     ...Я  стояла  на  площади,  смотрела  на памятник  Изабелле и  великому
мореплавателю (у него так галантно была отставлена бронзовая нога в чулке  и
с  бантом, она таким царственным жестом вручала ему большой бронзовый лист с
указом - он заворачивался книзу) и думала о том, что, если бы псы Торквемады
разнюхали тайну  этого храбреца  и безумца,  интересно  -  пощадили  бы  его
католические короли в благодарность за великую  услугу,  оказанную испанской
короне, или он разделил бы на костре общую участь своих соплеменников?

     Цыгане на площади Бибарамбла откровенно плохо бренчат на гитаре и вопят
пронзительными голосами песни, слишком близко, впритирку подходя к обедающим
на террасе. Закончив свои немудреные серенады,  переворачивают  гитару вверх
дном  и, обходя  столики,  бесцеремонно ждут, чтобы на  нижнюю  деку туристы
выкладывали дань. Требовательно и  насмешливо глядят из-под косматых бровей.
И  хотя  мы-то  натренированы на победной  наглости  иерусалимских  нищих, и
некоторое   смутно-родственное   любопытство    толкало   меня   всмотреться
пристальней  в эти жесткие лица... все же  при реальном приближении к нашему
столику   какой-нибудь  косматой   бороды  хотелось  немедленно  вскочить  и
куда-нибудь скрыться.
     В воздухе разлита  опасность, чего не чувствовалось ни  в приветливой и
легкомысленной Севилье, ни в благородной Кордове.
     По ночам воздух полон каких-то вскриков, всхлипов, далекого бренчания и
шальных  мотоциклетных  очередей,  а  под  окнами  отеля  шныряют  пружинные
гологрудые юноши.
     В  одну  из двух этих ночей  я  стояла у окна  с полчаса, вглядываясь в
скудно освещенную улицу. И совершенно кинематографично, с банкой пива в руке
легкой ночной походкой проскользил  такой  юноша. Почему-то мне  стало ясно,
что  только что  он  убил  человека. На  мгновение  притормозив  на углу, он
нагнулся, поставил банку на  тротуар у  стены и  нырнул в  приоткрытые двери
ночного паба.
     "А смерть все выходит и входит, - вспомнила я,  - выходит и входит... А
смерть все уходит - и все не уйдет из таверны".
     Вообще, ни от певучей лавины лорковских строк, которые  здесь постоянно
выплескивает  память, ни  от ощущения  растворенности  в воздухе Гранады его
предсмертного вопля невозможно отмахнуться.
     Так  молчаливые  духи  сопровождают случайного  путника  в заговоренной
долине  смерти:  неотступное  преследование,   настойчивая  мысль   и  толпа
лорковских   образов   стоит    невидимой,   но   плотной   стеной    вокруг
путешественника.
     Что (помимо моей мнительной фантазии) создает
     т а  к о й  образ  города?  Чередование  плоскостей, резкое,  стилетное
архитектурное  противостояние.  В стене  - ослепшей,  оглохшей  от солнца  -
единственное черное окно под пегой  черепичной крышей. Во все подмешан серый
цвет, создавая  жесткость  световых  соотношений  и  особую терпкость среды,
которая диктует неотвратимость  действия, кинжальность каждого мига бытия...
И вдруг...

     ...вдруг - нереально  и  едва переносимо: Альгамбра, как  горб на спине
города.
     Когда маршрутка оставляет внизу лорковскую Гранаду и, одолевая лесистый
холм, поднимается  к Альгамбре  и садам Хенералифе,  когда  она  въезжает на
территорию старинной  столицы  мавританских  королей, - меняется все,  и  не
только  внешние  пространства,  температура  воздуха,  густота  и  прозелень
теней...  Вы  попадаете совсем в другой  мир,  выстроенный по иным  законам,
словно бы у людей,  создавших  его,  было  другое  устройство  глаз,  другое
строение кожи, другое - обостренно-трепещущее - восприятие  драгоценной сути
бытия...
     И потом, когда часами вы  бродите по ослепительным,  поражающим  своими
пропорциями залам и бельведерам,  когда  сидите в  Львином дворике, глядя на
воду, непрерывно извергающуюся из пасти львов... когда через подковообразные
окна смотрите  на раскинувшийся внизу  Альбайсин, вы  видите не только и  не
столько  золотистые  сотовые гроздья  потолков, кружева стен,  матовый блеск
лазорево-оливковых  изразцов.   Вы  -  при  условии  обладания  хоть  каплей
воображения  - попадаете  в сновиденное  пространство,  когда  - как  бывает
только в  снах  -  руки и  ноги наливаются  вязкой тяжестью, глаз  заворожен
кружением колонн и аркад, голубинной синевой ажурных окон и неба над крышей,
запорошенного мельканием ласточек.
     Изощренная вязь в  гипсе  и  дереве  оконных решеток  создает дробление
света, смягчает взгляд, замедляя созерцание.
     Давным-давно выцветшие синь и золото - как благородная слоновая кость -
на резных капителях хрупких, словно бамбук, колонн...
     Полдневное солнце на мшистых черепицах...
     Бег воды по желобам фонтанов...
     Всепроникающая в воздухе душистость мирта...
     Вы  погружаетесь  в  божественную  летаргию,   вы  просто  не  в  силах
выкарабкаться  из  этого  сна,  выбраться   из  ритмов  кружения   застывших
черно-зеленых кипарисов...

     -  Видишь, -  сказал задумчиво мой  муж, который  то пропадал где-то  в
глубинах залов, то выныривал  оттуда  и возникал рядом, - они  окружали себя
такой изысканной красотой. Роскошь  и нега -  вот что заполняло  их жизнь...
Все здесь создано для расслабления.  Казалось  бы, после  двух месяцев такой
жизни  и  сабли  не  поднять, не удержать  в изнеженной  руке. А  они  вон -
садились в  седло  и  мчались  рубить  человеческие головы.  Там -  понятно:
суровые христианские рыцари, их мрачные холодные замки, суровость и грубость
солдатского  бивуака.  Но  эти, погрузившие себя в сладостный покой миртовых
аллей..?
     - Потому и были разбиты и изгнаны, - ответила я.
     ...В зале, где казнили благородных рыцарей семьи Абенсеррахес, один  из
гидов ложился на пол,  призывая  к тому  же пожилых японских экскурсанток из
своей группы, -  хотел  показать, как  что-то там отражается в фонтане, если
под  определенным от пола  углом смотреть  через  дворик  в  противоположную
залу... Вскакивал и ложился, вскакивал и вновь припадал к узорным плитам...
     Японки вежливо приседали на корточки,  склоняли головы, честно пытались
углядеть какие-то знаки на водяной глади мавританских зеркал...
     5
     От Гранады до Мадрида  - поля красных маков, порой так густо  растущих,
что из окна автобуса кажется - большая кровь здесь пролита.

     Афиши, расклеенные  на тумбах по всему городу, предлагали поучаствовать
в ферии Сан-Исидро Землепашца  - святого, покровителя города. Наша гостиница
оказалась неподалеку от  арены  де  Торос - гигантского  колизея, пропахшего
мясокомбинатом.  Индустрия забоя  быков,  издревле поставленная  на  широкую
ногу...  Четыре  яруса  мавританских арок  с  гербами - внизу одинарных,  на
втором и третьем ярусе двойных - подпирали все это великолепие.
     Ферия Сан-Исидро была в самом разгаре.
     Ежедневно,  утром  и вечером, забивали по традиции  шесть быков.  Перед
началом   корриды  у  касс  выстраивалась  длинная  очередь.  Всем  желающим
раздавали козырьки  от  солнца  и газету  "Ля  рацон" с  обзорами  коррид  и
фотографиями фаворитов в особо волнующие моменты боя. В  этом году любимцами
публики были Жозе Томас, Курро Васкуэс, Жозелитто и особенно отчаянный Давид
Луджульяно, посылающий трибунам победные мальчишеские улыбки.
     По  окончании  корриды со  стороны  арены де  Торос  неслись  марши, до
смешного  -  ритмом  и  общефанфарным бравым притоптыванием  -  напоминающие
знаменитый "Марш тореадора" из оперы Бизе.
     Затем поливальные машины ползли по площади, смывая праздничный сор...

     В  историческом своем центре Мадрид - город с избыточной  архитектурой.
Там  и  тут с  колонн и карнизов свисают  груди  и  гениталии, припечатанные
выпуклым  листом.  Не  самая   ослепительная  и  не  самая  оригинальная  из
европейских столиц, Мадрид все же даст  фору любой  из них своим  уникальным
собранием картин в Прадо.

     Неподготовленный  человек  уже   минут   через   десять   одуревает  от
марципановых грудей и задов рубенсовских теток в нижних залах Прадо...
     Подготовленный, вроде меня  (а я считаю себя подготовленным зрителем по
родственной части), скисает часа через три. Доканывает обилие витражного Эль
Греко, его остроухие, остробородые люди с выломанными членами, с астральными
лицами,  с  глазами, глядящими вверх  сквозь  кристалл  крупной вертикальной
слезы. Вязь заломленных рук и вывернутых ног, арабески католического Толедо.
     Сумасшедший  художник,  вроде  моего мужа,  часами может  стоять у двух
картин  Веласкеса:  у  его  "Прях"  и "Менин"  -  пронизанных,  пропитанных,
продутых воздухом...
     Вообще, понять Испанию без Прадо - невозможно.
     Вот  Гойя.  Ранние   его  пейзанские  жанровые  сценки.  Ясные  краски,
куртуазные позы - картины незатейливые, "приятные во всех отношениях". Затем
его "махи" - картины желаний. Словно художник точно знает, что видит человек
в  первое  мгновение,  освещенное,  как  удар  молнии,   -   это   внезапное
возникновение  визуального  знака, что пронзает  человека острым  ощущением:
мгновенная реакция мужчины.  Мгновенное  видение эротической  сути  женщины.
Когда еще  не чувствуешь ни температуры  тела  (как  на картинах  Веласкеса,
который  разворачивает  свое  стремление  к  женщине  мягко  и властно),  не
успеваешь еще обежать взглядом линию бедра или локтя.
     Удар! - сердцевина желания.
     И вдруг - его черные страшные картины из "Дома глухого". Что должен был
пережить  человек, чтобы  проделать  этот  путь? В  какие немыслимые глубины
должен был заглянуть художник, чтобы так беспощадно писать свой народ? После
чего вынужден был бежать. А может быть, в жизни каждого настоящего художника
наступает момент, когда он  вынужден спасаться бегством от суда собственного
народа,  -  чтобы вернуться после  смерти?  (Данную мысль, приятную  во всех
отношениях, следовало бы додумать в автобиографическую сторону.)
     "Тайная вечеря" Гойи - это  притон контрабандистов. Они лежат  вповалку
вокруг  низкого  столика.   И  только  голова  разглагольствующего  главаря,
приступившего к дележу добычи, почему-то излучает нежное свечение.

     ...В Мадриде мне было хорошо, спокойно, любопытно. Я не оглядывалась  в
поисках  средневековых мостовых; меня не мучила  "кровь сожженных  городов",
ведь  эта  столица,  возникшая  из  деревушки  семнадцатого  века,  была уже
свободна от трагедии моего рода.

     Старая сеньора,  с лицом  иссушенного  странствиями Казановы, сидела на
ступенях  Прадо. Ее надменная  спина  в черных  одеждах, высокая  прическа с
гребнем, венчающим иссиня-черный крашеный узел, белейший пенный  воротник  и
медленно тающая длинная сигарета меж костлявых пальцев заворожили меня. Пока
она сидела на ступенях, перекинув ногу на ногу под черной юбкой (было в этой
позе что-то  геометрическое) и  неприступно глядя прямо перед  собой, я  все
пыталась угадать, нащупать, представить сюжетные ходы этой судьбы... - ждала
ли она кого-то? просто медленно докуривала  свою длинную жизнь? Она щелкнула
застежкой  парчового  ридикюля, достала оттуда  зеркальце  с длинной узорной
ручкой -  да-да,  совершенно  времен  Казановы! -  и  тюбик  губной  помады,
кропотливо подновила кроваво-алым развалины опущенных губ, поднялась и вошла
в музей.
     Несколько раз я наблюдала на улицах испанских городов сценки проявлений
любви. Во всех них было что-то родственное. Испанцы вообще  очень родственны
и не упускают возможности - где бы они  ни находились  - приласкать близкого
человека. В Барселоне,  на  ступенях  эскалатора,  влекущего публику  в гору
Монжуик,  передо  мной  стояла  молодая  пара  с  маленькой   дочкой.  Папа,
заскучавший  от  бездействия, невзначай и даже рассеянно склонился к  жене и
нежно, легко  поцеловал ее  в  затылок. И тут же, спохватившись, что обделил
дочь, принялся  гладить и целовать  ее... И  мама и дочь восприняли ласку  с
надменным спокойствием.
     В мадридском ботаническом  саду  я  оказалась  на соседней  скамейке  с
парочкой лет тринадцати.  Они долго и оживленно что-то обсуждали, перебивая,
даже  перекрикивая друг  друга, хохоча;  вдруг  мальчик наклонился  и влепил
подружке два звучных сердечных поцелуя в обе щеки, на мой взгляд - абсолютно
братских...
     Я  вспомнила  отрочество:  обморочную подростковую  эротику  случайного
прикосновения  руки к  руке,  уроки физкультуры, мучительные переодевания  в
раздевалках   перед   сверстницами,   косые  взгляды   мальчиков  на   твою,
предательски обтянутую трикотажным физкультурным костюмом робкую грудь ...

     ...Здесь, в других землях, в других временах... не то  чтоб не заметила
я никакой эротики, но главным, во всяком случае, самым явным было - движение
сердца...

     В  последний наш день пребывания  в Мадриде  закончилась ферия  Святого
Исидро.  Когда вечером  мы  возвращались  в отель, в  небе  плыли  воздушные
шарики, на  площади  перед Ареной  де  Торос  торговали  сладкой  кукурузой,
орешками, соками... Юноши и девушки раздавали очередной номер "Ля  рацон", с
обложки которого озорно улыбался Давид  Луджульяно на  фоне еще живого быка.
Под фотографией было напечатано "эль премиер триунфадор де ла ферия"...
     Всю  ночь где-то  взрывался салют, гудели, разъезжая, машины  страстных
приверженцев корриды, шатались полуночники  в рогатых колпаках... Кажется, и
выстрелы раздавались.
     - В честь окончания ферии они получают лицензии на  отстрел туристов, -
простонал Боря.
     В семь утра,  пересиливая  головную боль, мы заказали такси и уехали на
автобусную  станцию.  Нас  ждал  Толедо  -  город  с коротким  литым именем,
матово-маслянистым, как сталь клинка, последний город в нашем путешествии по
Сфараду.
     6
     Во дворце хранится интересное собрание изделий
     из  мрамора, картин,  мебели,  светильников,  часов, фарфора, ковров  и
фламандских гобеленов; есть
     и непременная для Испании часовня, полная костей
     и зубов святых.
     Ее  палец  (св.  Тересы) находится среди  предметов  экспозиции музея в
монастыре.
     Из путеводителя

     Перед отъездом  они  прощались с могилами своих предков. В течение трех
суток лежали тысячи выселенцев на дорогих могилах... Даже христиане
     не могли без слез смотреть на эти раздирающие
     сердце сцены...
     Неисчислимые бедствия выпали на долю тех, которые  пустились в  далекий
путь: голод,  болезни и  смерть  сопутствовали  скитальцам...  иные во время
плавания  по морям  попали  в  руки морских  разбойников и  были  проданы  в
рабство. Некогда цветущие еврейские общины Пиренейского  полуострова исчезли
в несколько лет, рассеялись по всем странам Европы, Азии
     и Африки.
     С.М. Дубнов.
     Краткая история евреев
     Вот уж взаправду - "я приближался к месту моего назначения"...
     Еще когда ехали унылым кастильским  плоскогорьем, ничего, кроме слабого
беспокойства, вполне  дорожного (хотя  с чего  бы?), я не ощущала. Но вот на
повороте  в  лобовом  стекле  автобуса   вдруг  выросла  красноватая  скала,
ощетинилась шпилями колоколен, башнями замков и ворот и литой серовато-бурой
застройкой  за  крепостной  стеной,  при  виде  которой  обморочная  тошнота
подкатила к моему сердцу.
     Я откинулась на спинку сиденья и сказала мужу:
     - Это здесь.
     Он посмотрел на меня и спросил:
     - С чего ты взяла?
     Но, видно, все уже понял по моему лицу...

     ...Как он лежит  на  скале,  когда  приближаешься к  нему  издали,  как
недоступна его сердцевина, как он скреплен и связан, спрессован опоясывающей
его зеленой рекой Тахо! Как жестока  его католическая суть, как вкрадчив его
мавританский облик, как трагичен ветер его еврейской истории...
     На мое счастье, гостиница наша оказалась за пределами старого Толедо.
     И я успела обосноваться в номере, перевести дух и прийти в себя.
     Поэтому, когда  часа через  полтора  городской  автобус миновал  Пуэрта
Нуэва де Бисагра - Новые ворота, башни которых, как бинокль, поставленный на
попа,  или  два  бочонка  от  лото,  соединенных  гербом,  и  стал  кружить,
поднимаясь  все  выше, по лабиринту этого  извилистого  орешка,  я  почти не
волновалась; просто уже знала - что увижу.
     И  увидела,  едва мы  вышли из автобуса на торговой  площади Сокодовер:
плотно уложенную ребристую гальку из моего сна...
     Рыбий косяк, прущий на нерест.
     Мы стали спускаться  по  одной из боковых  змеистых улочек, мимо витрин
оружейных  лавок  с  расставленными  в  них  веером  знаменитыми  толедскими
клинками и  вполне настоящими арбалетами, мимо сдержанно сияющего  черненого
золота чеканки...
     Где-то   здесь  должен  был  находиться  дом   Эль  Греко  (образ  Розы
Хуснутдиновой вел моего мужа вниз, к Худерии, где  и жил этот,  прославивший
Толедо  чужестранец),  и  наконец мы вышли  в крошечный проходной  дворик, к
калитке в старых деревянных воротах музея...
     - Что ты все время оглядываешься, - спросил меня муж, - как будто ждешь
погони?

     Часть   залов  оказалась  закрыта,  и  расстроенный  Борис  топтался  у
нескольких полотен,  то отходя  от "Плана  Толедо",  то возвращаясь  к  нему
опять...  Я  в  таких  случаях  -  а  таких случаев  у меня, у жены и дочери
художника  - большая часть жизни,  -  привыкла вести себя как  умная лошадь,
которая  ничем не беспокоит  хозяина.  Трогается с  места и идет  сзади  или
останавливается  и  пощипывает себе травку у  забора, если  хозяин  встретил
кого-то из приятелей...
     А мой муж то и дело встречал приятелей на картинах  Эль Греко, графов и
святых, похожих на домовых,  - странных людей  с вытянутыми лицами и острыми
ушами, с нечеловечески длинными паучьими пальцами...

     Я забрела в соседний  зал, где были выставлены  картины современных Эль
Греко  художников. Вот, мол,  одновременно с гением жили и работали в Толедо
всякие  разные  прочие неплохие мастера.  И  так  я  двигалась  от картины к
картине,  обегая безразличным взглядом  выпукло  маслянистые  складки  одежд
очередных   Иоаннов  Крестителей  и  святых  Идельфосо,  пока