советовались со Шнеерсоном и
решили отстегивать тебе тыщу в месяц...
     Я засмеялась и сказала:
     -  Катька!  Я так тебя люблю. Не  переживай, я не пропаду.  Меня  давно
зовет убирать виллу соседний старичок с чудным именем Ави Бардугу.
     - Не ходи, - сказала Катька, - человек  с фамилией Бардугу  обязательно
станет за задницу хватать... А знаешь, -  она  оживилась,  - я вчера зашла в
мозговой центр фирмы, на Бен-Иегуду. Проходила  мимо - дай, думаю,  зайду...
Представляешь,  сидит  за компьютером  наш  Яшка,  одинокий,  грустный,  нос
повесил, кругом - грязь, бумажки какие-то валяются, обертки от вафель... Ну,
я взяла веник  и  стала подметать. Подметаю, а  он рассказывает, как  к нему
приходили консультироваться из одной  крупной  фирмы,  то-се...  ну, ты  его
знаешь... Я молчу, подметаю... О  Гоше он помалкивает, но  думаю,  не зря он
там сидит, думаю, Гоша его из скандала вытащил - может, решил,  что Яшка еще
пригодится... Кстати, Христианский  сейчас сам открывает издательскую фирму.
Сам будет набирать, сам издавать... Я спрашиваю - где заказы достанешь? Да у
меня  есть  уже  крупный  заказ, говорит, -  трилогия Мары Друк. Сейчас  она
дописала еще четыреста  страниц и  переименовала ее в сагу. Так что Яшка всю
жизнь будет издавать сагу "Соленая правда жизни"...
     После разговора с Катькой я стала думать о Яше Христианском и распалила
себя почти до состояния нежного сострадания.  Тогда я решила  позвонить ему.
Подняла трубку мудрая Ляля.
     - Здравствуйте, Ляля, - сказала я. - Что поделывает Яша?
     - Яша ушел в  милу?м*, -  проговорила  Ляля  трагическим  тоном,  и это
звучало как "Яша ушел в монастырь..."
     В дверь позвонили,  я  открыла.  На лестничной площадке стоял человек в
маске,  в красном,  жестко торчащем в стороны парике. У  ног  его в плетеной
корзине   шевелились,   дышали,   подрагивали   влажными   лепестками   розы
неестественно прекрасного персикового цвета.
     - Хаг  самеах!  - сказал  он, нетерпеливо переминаясь с ноги  на ногу и
протягивая какую-то квитанцию. - Вот тут распишись.
     - В чем дело? - спросила я, не в силах оторвать глаз от этих роз. - Что
это? - и механически расписалась.
     - Это твой м?тек  тебе  послал, - сказал рассыльный, отдавая мне  копию
квитанции. Я представила, сколько может  стоить эта корзина  и  сколько дней
(три? пять?) можно жить на эти деньги, и задохнулась.
     - Он что - спятил?! - крикнула я по-русски. Рассыльный сбег?л уже вниз.
- Я работу потеряла!! - заорала я по-русски, не в силах сдержаться.
     - Хаг самеах! - крикнул опять рассыльный снизу...
     Я  подняла корзину, из которой тяжелой, избыточно-сладкой волной ударил
в лицо мне запах роз, и зашла в квартиру.
     Несколько минут я металась по комнате, терзая  ворот свитера и рыдающим
голосом выкрикивая достаточно оскорбительные и стародавние обвинения в адрес
моего мужа.
     Наконец,  обмякла  и  увидела,  что до  сих пор  сжимаю  в кулаке копию
квитанции; развернула ее и  - о, этот проклятый, естественный  для ребенка и
такой мучительный для сорокалетнего  человека процесс узнавания букв другого
языка  и  складывания  их  в слова - прочла,  наконец,  адрес  -  наш, и имя
получателя: Шо-ша-на Ро-зен-таль...
     Прежде  чем  я  что-то поняла, я успела еще  со старательностью  тупого
ученика прочесть приписку на обороте квитанции - "Роза моего сердца, хоть мы
расстались год назад..." Я  охнула, выскочила на балкон, в дурацкой надежде,
что рассыльный  еще  не  уехал,  как будто  он  мог  стоять  под  балконом и
пережидать мою получасовую истерику. Потом вернулась  в  комнату и аккуратно
поставила чужую корзину с цветами повыше, на шкаф.
     И  в эту минуту я вдруг ощутила - тут принято писать "всем  существом",
но, точнее  сказать  "всем телом"  - всем телом я  ощутила,  что  меня-то, в
сущности,  нет... Так, болтается  нечто  в  пространстве  этой страны, этого
города, этой чужой квартиры с чужим телефоном, в которой  как  бы продолжают
жить реальные люди с реальной фамилией Розенталь...
     И вот  тогда  -  впервые  за все эти  месяцы эмиграции,  войны, тягучих
ночных сирен, безденежья и крушения  идиотских надежд  - повторяю, впервые -
меня  потряс  настоящий  ужас  такой разрывающей  силы,  что  на  секунду  я
физически   ощутила,   как  рука  некоего   вселенского   хирурга  вынимает,
вытаскивает,  высвобождает  мою,  парализованную  бездонным  ужасом  душу из
никчемного обмякшего тела...
     Долго звонил телефон. Наконец я сняла трубку.
     - Дорогая  моя!  - с чувством  проговорил  пьяный теплый баритон  Гриши
Сапожникова, - дорогая моя, я звоню, чтобы поздравить тебя с нашим  великим,
нашим радостным праздником Избавления! - по  интонациям его одинокого голоса
чувствовалось,  что Цви бен Нахум уже набрался, как Всевышний ему велел. - И
в этот день, дорогая  моя, в этот  необъятно  прекрасный день... - он поднял
голос до высот проповеди, - когда Господь опять отпиздил Амалека!.. - в этом
месте  голос его сорвался, и мы одновременно заплакали в трубки и минуты две
поочередно всхлипывали. Наверное, он сидел один в своем бомбоубежище, и ему,
как и мне, некого было стыдиться.
     -  Тебе есть где спать  сегодня? - спросила я  растроганно. - Приходи к
нам спать.
     - Спасибо, не беспокойся, - сказал он, судя по звукам, высмаркиваясь. -
На сегодня меня берет к себе семья Мары Друк...
     И  добавил после  крошечной  паузы:  - Ничего... Все  наладится...  Все
наладится, к чертовой матери...
     Я вышла на балкон. Внизу,  по  зеленому  косогору бродил  бешеный Левин
папа  в противогазе.  Я узнала его по  дырчатой авоське  в  руке.  Он поднял
противогазью харю и крикнул мне приятным баритоном:
     - Из России?
     -  Леву Рубинчика знаете? - продолжала я, перегнувшись через перила. Он
растерялся было, но тут же встрепенулся и крикнул радостно:
     - Я его па-апа!!
     И  в  который  раз  опускающееся  куда-то  за  наш  дом  солнце  залило
диковато-розовым светом белый камень домов, и вся гигантская панорама города
заскользила, побежала под тенями сквозных бегущих облаков.
     Дальше  темнел  зелеными  склонами  рамотский лес, торчала башня  отеля
"Хилтон", левее на  горизонте округло лежала Масличная  гора  с карандашиком
монастыря.  А  дальше  - взгляд  нащупывал  нежно синеющую  туманную  кромку
Иорданских гор...
     И  я  почувствовала  минуту,  ту  самую  интимную  минуту, когда удобно
обратиться...
     Я  проглотила  слюну  и  заискивающе  пробормотала  куда-то  в  сторону
Иорданских гор: "Господи..!"
     И  замолчала.   Собственно,  мне  нечего  было  Ему  сказать.  Суетливо
объяснять ситуацию, которую  Он сам вроде  бы  прекрасно должен  видеть? Как
профессиональный  литератор, я знала, что подобные вещи недопустимы. Поэтому
только вздохнула и повторила: "Господи! Вот такие дела..."
     Вдруг  вспомнила, как из окна автобуса Тель-Авив  - Иерусалим я увидела
паровозик,  к  которому был прицеплен  один-единственный вагон, кажущийся  с
моста игрушечным, и как этот смешной состав бойко мчал по рельсам.
     - Господи,  - проговорила я, - ты вывел меня из гигантской  державы, по
которой  днем и  ночью грохотали  огромные  поезда.  Ты привел  меня  в свою
землю... Неужели Ты позволишь моим детям голодать?
     "Ну это,  положим, ты  врешь,  -  возразил кто-то  внутри меня. - Дети,
положим, не голодают..."
     - Это я  вру,  Господи!!  -  торопливо  перебила  я  себя.  -  Дети  не
голодают... а просто... просто... дай заработать!
     "О!"   -   произнес  кто-то   внутри  меня  удовлетворенно,  и  я  сама
почувствовала,  что  это "о!" -  то, что  надо,  что это,  по крайней  мере,
честно.
     - Дай заработать! - повторила я страстно, и мне уже было плевать, как я
выгляжу:  прозрачна  я стояла  пред Ним, как стеклышко -  со своей  собачьей
тоской, дешевыми  просьбами  и  украденным  чайником  Всемирного  еврейского
конгресса.  -  Слышишь,   дай  заработать!  Дай  заработать,  Господи!!  Дай
за-ра-бо-о-о-та-а-ать!!!

     Я забыла сказать, что из окна моей съемной  квартиры  видно кладбище на
холме Гиват-Шауль.
     Холм  Гиват-Шауль  кажется  меловым от  памятников  - множества  белых,
крошечных отсюда, кубиков, полукруглыми рядами опоясавших  его. А вокруг над
поросшими  густым  хвойным  лесом холмами вздымается  бело-розовый  зубчатый
венец Иерусалима. Так уж  расстелено  пространство здесь, в Иудейских горах,
что в ясную погоду -  а  она довольно часто ясная - видны даже очень далекие
холмы.  Отсюда - странный  оптический  эффект, благодаря  которому возникает
ощущение необъятности этой,  в сущности, очень  маленькой земли... Одной  из
самых маленьких земель на свете...
     Словом, из моего окна видно кладбище, где когда-нибудь я буду лежать.
     Ну что ж, "похоронена в Иерусалиме" - это звучит нарядно.
     Это красиво, черт возьми!
     Это вполне карнавально.
     Иерусалим, 1992


     МОНОЛОГИ
     Семену Гринбергу
     БОЛЬШЕГЛАЗЫЙ ИМПЕРАТОР, СЕМЕЙСТВО МОРСКИХ КАРАСЕЙ
     Омерзителен  этот  мир,  Сеня...  Омерзителен...  Порой  такая  тошнота
подкатит, особенно из-за своей рожи
     в зеркале  - хоть  неделями не брейся... Нет, не хочу  я  сказать,  что
ненавижу  здесь  всех  и  каждого.  Наоборот  - отдельно к каждому я  вполне
прилично отношусь. Но, вместе взятые, они сильно дешевеют. Оптовая продажа.
     Меня что особенно бесит -  эта  вот  их восточная расхлябанность. У них
здесь мосты  обваливаются  и вертолеты с  отборными солдатиками сталкиваются
просто так, от жары, от душевной простоты... Простые они...
     Ты  видал,  как мужики здесь целуются? Не педики, нет, - отцы семейств.
Друг друга по щечке треплют. У нас в России, Сеня, кто тебя  за щечку мог бы
взять?  Разве  что  пятерней  да затылком  об  забор -  так  ведь  то другие
обстоятельства, я ж не об этом...
     Мне  дочь,  Иринка,  говорит   -  это  в   тебе  болезненное  самолюбие
ворочается.  А  при  чем  тут самолюбие?  Мне здесь обижаться  не  на  кого.
Наоборот -  я,  пока за  стариками  ходил, знаешь, сколько людей  перевидал.
Какие характеры, какие судьбы!
     Был у меня один  такой,  безногий,  красивый  человек.  Капитан.  Войну
закончил  в  Берлине. Привез  овчарку из  псарни Геринга. Она  по-русски  не
понимала, так  он, знаешь, говорил с  ней  на идиш. Зигфрид - звали овчарку.
Откликалась  на идиш. "Гей ци  мир, а гитер хинделе". Хороший был человек. И
за ним особо ухаживать  не требовалось, сам приноровился все делать. Лихо на
кресле  разъезжал, хоть в  цирке  выступать. Я ему  только  мыться  помогал,
потому что намыленному инвалиду трудно из ванны  выбираться... А ноги ему не
на войне оторвало,  это потом, гораздо  позже отняли, на  почве диабета. Да,
отличный мужик был. До  последней минуты  в своем  уме - это, Сеня, дорогого
стоит.
     Вот у меня после него одна старуха была, милая такая бабка, но с сильно
отъехавшей башкой... Так  она почет любила.  Бывало,  притащу  ей  из супера
кошелки с продуктами, а она мне: "Рядовой Корнейчук, сдать вахту, отчитаться
за смену". Это она меня Корнейчуком звала. Мой дед Залман Меирович, которого
гайдамаки саблями построгали, в гробу переворачивался.
     Я у нее посменно  - то  днем, то ночью дежурил. Днем еще ничего, а ночи
тяжелые.  Однажды задремал на полчасика, а  она с кровати упала, все лицо  в
кровь  расшибла. Сижу  я, холодные  примочки ей делаю, а  она вдруг  с таким
стоном жалобным: "Почему матросы не приветствуют меня?".
     Я  от жалости чуть  не  заплакал, Сеня. Ну, думаю, старость,  сучья  ты
доля... Бросил тряпку  в  тазик с водой, вытянулся во фрунт, честь отдал, да
как  гаркну:  "Матросы  краснознаменного  Балтийского  флота  выстроены  для
приветствия Фани Моисеевны Фишман! Р-ра-а! Р-ра-а! Р-ра-а!.."
     И смех и грех...
     Это потом уже, на  похоронах, мне ее дочь рассказала: семью у старухи в
Виннице немцы  расстреляли. Пока сама она  по  комсомольской  части какой-то
транспорт сопровождала...  Да всей семьи-то  - мать и  годовалая дочка. Ну и
она в партизаны ушла, а потом каким-то образом к действующей армии прибилась
и  до  конца  войны благополучно провоевала,  причем  то ли стрелком,  то ли
сапером - какое-то вполне мужское военное дело. Так-то...
     Нет, я не жалуюсь. Уход за стариками - дело как дело... Что тяжело - не
успеешь к кому-то привыкнуть, а он - брык и...
     Ну  ничего,  я  отдохну.  Помнишь,  как  у  Чехова:  мы  отдохнем,   мы
отдохнем!..  На  нарах я отдохну. Мне  мой адвокат - какая женщина,  Сеня! -
тонкая,  будто  струна,  юбкой играет - длинной,  цветастой своей цыганистой
юбкой, -  сидит, разговаривает, а  сама юбку с боку  на бок ворочает, - нам,
говорит,  самое  главное, добиваться штрафа. Только не  заключения.  Нет уж,
говорю,  геверэт  Зархи,  вы,  пожалуйста,  добивайтесь  именно  заключения.
Отдохнуть охота...
     Я...  это,  Сеня... водяры  притащил... Лежи, лежи,  я к  медсестре  за
стаканами сбегаю... Постой, да вот, в тумбочке у тебя одноразовые стаканчики
есть. Ничего, водка дезинфицирует... Ну, за твое выздоровление!
     ...Потом, когда  я на иврите стал  боле-мене лепетать,  меня бросили на
местные, что называется, кадры. В общем,  как любят говорить в таких случаях
евреи - со мной считались.
     Вот у  меня  Моти  был,  Сеня! Инвалид  Армии Обороны  Израиля.  Пенсию
получал  агромадную.  Ни  в чем  не нуждался, но, главное,  настоящий мужик.
Представь себе  -  хилый старик,  согнутый в дугу артритом. Из-за горба  мог
только в землю смотреть. Но - отчаянный водила! Пятьдесят лет за  рулем. Ему
в машину  армейские умники такое ортопедическое кресло соорудили. Он  как-то
так ловко укладывал в него свой горб и за рулем сидел - как огурчик, смотрел
прямо.  Весь день  по  городу  носился, и  главное -  все сам! Он, знаешь, в
четырнадцать лет  террористом был,  в подпольной организации  "Лехи".  У его
отца ювелирная лавка была, через нее-то наши ребята связь осуществляли. А он
связной... Да, Моти, Моти... никаких хлопот с ним  не знал. Я ему больше для
компании нужен  был, ей-богу. Например,  он по концертам меня таскал.  Такой
меломан,  что ты! И главное - русскую  музыку обожал. Его родители  в начале
века сюда  из России приехали,  и он  давно  уже  по-русски забыл.  Понимал,
правда,  кое-что,  сам не говорил. Но музыку,  особенно русские романсы, без
слез - не мог.  Помню,  потащил  он меня на концерт в "Вицо".  Там  девочка,
меццо-сопрано,  исполняла  знаменитую  "Калитку".   Сама  тщедушная,  бровки
домиком,  смотреть  не  на  что,  а  голосина -  густой,  волнистый,  так  и
вытягивает  душу.  Ты   хоть  помнишь  этот  романс,   Сеня?  "А-а-т-ва-а-ри
потихо-оньку кали-и-тку...". Смотрю, а у моего террориста  слеза  под  носом
висит. "Кружева, - поет, -  с  милых уст отведу..." Что может быть  на свете
лучше  русского романса, Сеня? А вот тюрьмы,  я  слышал, здесь получше. Даже
радио, говорят, есть... Вот и буду слушать по радио русские романсы...
     Другой еще старик у меня был,  Марком звали. Я его называл Марко  Поло,
потому что  он из дому сбегал. И вот что любопытно: прекрасно  готовил, стол
сам сервировал  -  обалдеешь.  Бывало, приду к  нему  утром, а  у него уже к
завтраку  на  две  персоны  накрыто,  да  как:  тарелочки  одна  на  другой,
салфеточки  льняные,  ножик к  вилочке,  ложка к ножику...  А вот  имя  свое
забывал... Как сбежит - ищи-свищи, находили его и в Хайфе,  и  в Акко...  От
нацистов убегал, он ведь всю войну в Берген-Бельзене у газовых печей грелся.
Выжил, потому что за поляка себя выдавал.
     Я с ним должен был с утра до часу сидеть, а в три приходила племянница.
На эти  два часа у нас  с ней уговор был: я его  запирал в квартире и ключ в
почтовый ящик бросал. Однажды он таки уговорил меня не запирать его. Толково
так,  убедительно  объяснял.  Я  и  думаю:  действительно,  что  ж я  такого
разумного человека,  как зверя в клетке, держу!.. Ты уже понял, Сеня, что он
смылся, как только я за угол дома завернул?..
     Нашли его дня через два - вон где! - в Кацрине, на Голанах.
     Так что, с работы меня выгнали. Но  нет худа без добра.  Я  за эти  два
месяца  тьму  картинок написал: пейзажей, этюдов.  В религиозном  районе Меа
Шеарим, в Иерусалиме, там  очень живописно... Приезжал  с  утра на автобусе,
расставлял этюдник... Вот их  ругают все, ультраортодоксов. Да, там забавные
такие  людишки шастают: мужики в  лапсердаках  и с пейсами, бабы в париках и
чулках, в самую жарынь... Но, знаешь, Сеня, очень доброжелательно там ко мне
относились. Подходили, заглядывали в этюдник, языками цокали... Однажды стою
я так, пишу пейзаж. Подходит  ко  мне пацан лет десяти, с пейсами,  в черной
ермолке, все как положено. Спрашивает:
     - Ты что рисуешь?
     - Да вон, видишь, - говорю, - дом тот, и дерево, и синагогу...
     - А сколько будет стоить эта твоя картина?
     - Ну... если хорошо выйдет, много будет стоить, если плохо получится  -
то нисколько.
     Проходит  час, полтора... стою, работаю. Вдруг случайно обернулся, -  а
пацан так и сидит за моей спиной, на спиленном бревне. Я удивился:
     - Ты чего сидишь?
     Он отвечает:
     - Жду. Если картина твоя плохо выйдет, ты мне ее отдашь...

     Дай-ка  я тебе  чуток  налью...  Да  почему  - нет-то,  почему  -  нет?
Больничными порядками это не  запрещено,  да? Ну  вот, на  донышко плесну...
Погоди, вот я  тебе поближе поставлю...  тебе ж не с руки, загипсованному...
Будь здоров, Сеня!

     А потом я устроился в еще одну фирму по уходу за стариками. Ее один наш
держал. Страшная сволочь. Настоящий кровопийца. Я его звал Петр Кишиневович.
Он,  вообще-то, был крупный специалист  по  замораживанию овечьей  спермы...
Чего ты  ржешь,  Сеня? Между прочим, довольно редкая специальность. Потом он
эмигрировал  в Новую Зеландию и,  по слухам, чудовищно там разбогател, хотя,
надо отдать ему справедливость, и тут не голодал. Нет.
     Одна  особенность у него  была - ненавидел и презирал все человечество.
Буквально.
     Бывало, у него не отпросишься, если, скажем, спину прихватило. Он любил
говорить:  болезней  бывает  только  две  -  беременность  и  похмелье.  Все
остальное - просто нежелание работать.
     Но  вот  что  в нем было  -  потрясающий  нюх  на опасность. На  всякую
опасность:  как на  налоговую  инспекцию,  так и  просто на мордобой. Помню,
когда он  мне  как-то  особенно  нахамил,  я  сгреб  его  за  шкирку,  Петра
Кишиневовича, и спрашиваю: "Ну?  Яйца тебе оторвать или башку отвинтить?"  Я
ж,  Сеня,  человек  неуправляемый,  особенно  когда  выпью. Он  побагровел и
вежливо  так отвечает: "Прошу прощения,  вы  меня  не  так поняли.  Мне яйца
дороги, как память".
     Подлый  был человек,  но простодушный. Сочетал в себе простоту  обозной
шлюхи со сметкой  полкового интенданта. Говорил: "В ваших интересах, господа
мойщики  трупов, чтоб старики не  сразу дохли".  Вот скажи мне,  Сеня, зачем
открывать фирму по уходу за стариками, если ты их так ненавидишь?
     А я, знаешь, к старичью  отношусь нежно. Все мы там, бог  даст,  будем.
Помню, месяца через два после приезда нашу группу с курсов иврита повезли на
дешевую  экскурсию в Эйлат. Ну, дешевая она  и есть  дешевая.  Вместо  отеля
какой-то  кемпинг, автобус допотопный с  испорченным  кондиционером. Но ведь
море-то, Сеня, не дешевеет. Горы-то уценке  не подлежат, правильно я говорю?
А как спустились мы в этот огромный подводный аквариум, прямо на дно моря...
тут все  обалдели, замерли, оцепенели.  Вот стоишь ты как бы на самом дне, а
вокруг медузы парят, водоросли колышутся, стайки золотистых рыбок шныряют...
Вдруг из синих глубин выплывает на тебя красная, в черную крапину,  рыбина и
ворочает плавником,  и таращится,  и  сквозь высоченные  водоросли туда-сюда
сигает...  Там еще  такая рыбка была, не очень заметная, но как-то  чудно  в
каталоге  называлась,  я  прочел  и  опознал  ее:  "Большеглазый  император,
семейство морских кара