едоватом тумане пыльного  азиатского
рассвета,  взгляд  мой  с утомительной  пристальностью изучал осколки  битых
бутылок на асфальте и дощатые занозистые ящики, перевитые ржавой проволокой.

     Пропала жизнь - я знала, что это парализующее  ощущение не имеет ничего
общего с обычной тоской. Это было знание, окончательное и смиренное: пропала
жизнь.
     Мне было то ли  двадцать семь, то ли двадцать восемь лет, но чудовищную
подлинность и завершенность этого чувства я помню и сегодня.
     Так я просидела на стуле часа  полтора, не шевелясь. В пять ко мне тихо
постучали.
     Это  был известный узбекский  актер,  одутловатый  выпивоха  в  лаковых
туфлях,  -  он  исполнял  в  нашем фильме роль  главаря  мафии,  коварного и
жестокого. Безнадежный  алкоголик, он  был  в высшей  степени интеллигентным
человеком  (под  интеллигентностью  я  понимаю,  главным образом,  редчайшее
врожденное умение - не обременять собою окружающих).
     Трижды  извинившись  за то, что побеспокоил меня так  рано, он виновато
сообщил, что возвращается на день в  Ташкент и вот  подумал, не нужно ли мне
домой, он был бы рад подбросить...
     Да-да, сказала я, спасибо, очень кстати, едем через минуту.
     В халате главного администратора гостиницы "Кадыргач" я спустилась вниз
и  села в старенький синий "Москвич" известного актера. Лучшего катафалка  в
последний путь придумать было невозможно.
     Всю   дорогу    мы   ехали   молча,   вероятно,   он   чувствовал   мою
несостоятельность  как  собеседника,  что лишний раз подтверждало  подлинную
интеллигентность  этого  вечно  пьяного,  крикливо  одетого,   безграмотного
узбека.
     Мы ехали довольно  быстро. По краям  шоссе бежали хлопковые  плантации,
иногда проскакивали тоскливые мазанки. Вдали  слезились два тающих  огонька.
Казалось,  это  желтоглинное  пространство  вращалось  вокруг  машины,   как
гончарный круг.
     - Италий был, Швейцарский  Альпа был,  Венеция видел, Норвегий-Марвегий
был...  -  певуче проговорил  известный  узбекский  актер. - Такой  красивый
земля, как наш, нигиде нет...

     Как  я  и   предполагала,  сын  ночевал   у   мамы.  Но  мне  следовало
пошевеливаться  -  в любой  момент  мать  могла  нагрянуть  за  какой-нибудь
хозяйственной надобностью.
     В  ванной в тазу было  замочено белье. На поднявшемся из  воды островке
сидел упавший с потолка таракан.
     Я  освободила  таз, приволокла его в кухню,  наполнила горячей  водой и
поставила  на стол. Села на  табурет, опустила в таз обе руки - примерилась.
Вот так в самый раз: когда я потеряю сознание, то просто тюкнусь физиономией
в воду.
     Потом я вяло принялась искать  бритву и никак не  могла отыскать. Время
шло, надо было скорее с этим кончать. Я взяла нож,  конечно же  тупой, как и
все ножи в этом никчемном доме без мужчины, отыскала  точильный брусок и так
же вяло принялась точить о него нож.
     Я сидела в халате главного администратора гостиницы  "Кадыргач", точила
на себя, как на кусок говядины, кухонный нож и думала о том, что пошлее этой
картины ничего на свете быть не может. Но я ошибалась.

     Зазвонил телефон. От неожиданности  я уронила на ногу тяжелый точильный
брусок и, поскуливая от боли, заковыляла к аппарату.
     Хамоватый тенор украинского еврея произнес скороговоркой:
     - Ничео,  шо  я  рановато? Вам  должны были  передать, так шо я  только
напомнить: у меня большие яйца.
     - ... Что я должна делать по этому поводу? - спросила я.
     - У меня самые большие яйца! - обиженно возразил он. - Потому шо они от
Замиры. Можете сравнить!
     Господи,  мысленно  взмолилась я, почему Ты  заставляешь меня  подавать
реплики в этом гнусном эстрадном скетче! А вслух проговорила устало:
     - Зачем же. Я вам верю. Можете привозить пять десятков...
     - Так я живо! - обрадованно выпалил он, и это прозвучало как "щиво"...

     ...Разумеется, никто и  никогда не привез  мне яиц. Да и  какой  болван
стал бы звонить человеку в шесть утра! Конечно, это был он -  конвойная харя
с ухватками вертухая,  в ватных штанах, пропахших  махоркой  и  дезинфекцией
вокзальных туалетов.
     Мой  ангел-хранитель,  в  очередной раз  навесивший  мне  пенделей  при
попытке к бегству из зоны, именуемой жизнью.

     Я вылила воду из  таза и  бросила в  ящик  стола кухонный нож.  У  меня
болела  спина  и  ныла  шея, как будто,  поколачивая, меня долго  волокли за
шиворот  к  моему  собственному дивану.  И  я повалилась  на него и проспала
мертвецким сном полновесные сутки.

     И вот приехала укладчица  -  весьма  юная особа  русалочьего племени со
всеми  полагающимися таковой  причиндалами: длинными  русыми  волосами,  как
тяжелые водоросли  скользящими по  узкой  спине, гранеными камешками зеленых
глаз  и  прочей  сексуальной мелочишкой вроде  торчащих  грудок,  маленького
оттопыренного  ушка,  за   которое  закладывалась  тяжелая  русая  прядь,  и
медленных  долгих ног,  сладострастно обвивающих  друг  друга независимо  от
того,  в какой позе укладчица  пребывала - стояла,  сидела или  полулежала в
кресле.
     Звали ее...  ой,  я забыла,  как  ее звали.  Хорошо бы -  Виолетта: мне
кажется,  это  имя  с  двумя  плывущими  гласными  в   начале  и  фокстротно
притоптывающими "тт" в конце удивительно подходит сей нежной диве.
     Если бы  заложенный в  ней сексуальный заряд  обладал, наподобие заряда
взрывчатки,  разрушительной силой, то, ручаюсь, она бы взорвала к  чертям не
только  весь комплекс  узбекфильмовских  построек,  но и  район  жилых домов
вокруг в радиусе километров этак семи...
     Стоит  ли  упоминать,  что в нашу рабочую студию  слетались, сбегались,
сползались  все  мужчины всех возрастов  со всех  этажей и из всех  построек
"Узбекфильма".
     Мне  кажется, даже минуя проходную, она успевала крепко отметить  своим
вниманием старика охранника,  так что остаток дня он (да нет, это,  конечно,
мои фантазии!) ничком полулежал на сдвинутых стульях, не в силах потребовать
у входящего пропуск. Проходная в эти  дни осталась  неприсмотренной,  шляйся
кто куда хочет.
     Когда, усевшись и вытянув во  всю их  благословенную длину ноги  поверх
кресла  переднего  ряда,  Виолетта  впервые просмотрела  отснятый  материал,
Анжелла, помнится, спросила ее тревожно:
     - Ну, что? Дня за три управишься?
     Та неопределенно пожала плечами, погладила одной ногой другую.
     - Не управишься? - еще тревожней спросила Анжелла.
     В ту  минуту я подумала,  что  ее заботит  финансовая сторона  вопроса.
Однако, как показали события ближайших дней, дело было совсем не в том.
     Сигарета казалась приставной  деталью личика Виолетты, вынимала  она ее
изо рта только для поцелуя. Дверь маленькой студии, где на рабочем экране во
тьме   беззвучно   крутилось   кольцо  из   нескольких   склеенных   кадров,
распахивалась  каждые  пять  минут.  На  пороге возникал  силуэт  очередного
мужчины, и,  слабо застонав  в тихом экстазе узнавания, Виолетта распахивала
объятия, в которые вошедший и падал.

     Так  появился  в  студии  известный  столичный  актер,  к тому  времени
сыгравший главную роль в нашумевшем фильме знаменитого  режиссера. Он вошел,
Виолетта,  вглядевшись   прищуренными   зелеными  глазами   в  силуэт,  тихо
застонала, они расцеловались.
     И вот тут, впервые за все эти месяцы,  я наконец стала свидетелем того,
что принято называть "высоким профессионализмом".
     Подсев на  ручку кресла к Виолетте и поглаживая  ее  коленку, известный
актер  несколько  мгновений вяло  следил  за  происходящим  на  экране.  Там
крутилась довольно дохлая сцена выяснения отношений на свеженькую тему "отцы
и дети". И снята в высшей  степени изобретательно: поочередно крупный план -
внучек,  поигрывающий желваками на высоких скулах половецкого хана;  крупный
план - сморщенное личико  страдающего дедушки. В конце сцены камера наезжает
- из правого глаза деда выкатывается скупая актерская слеза.
     Кольцо крутилось бесконечной каруселью: лицо внука - лицо деда - скупая
слеза; лицо внука - лицо деда - слеза и так далее.
     Виолетта, покуривая  и сплетая  атласные  ноги,  придумывала подходящий
текст под шевеление губ. Помнится, на этом кадре она почему-то застряла.
     И вот известный актер, просмотрев гениальный кадр  всего один  раз, уже
на следующем витке, не снимая ладони с яблочно светящейся в темноте коленки,
с фантастической точностью уложил  некий текст  в шевелящиеся на экране губы
Маратика.
     -  Хули ты нарываешься, старый  пидор? - негромко, с элегантной  ленцой
проговорил Маратик всесоюзно известным бархатным голосом. - Я те, ебенть, по
ушам-то навешаю...
     Эта фраза  прозвучала  так  естественно, так соответствовала  характеру
самого Маратика,  и такой логически безупречной  выглядела после  нее скупая
слеза на обиженном личике деда, что все,  без исключения, сидевшие в студии,
застыли,  осознав  сопричастность к  большому  искусству. А  известный актер
выдавал  все новые  и новые  варианты озвучания кадра, в  которых неизменным
оставалось лишь одно -  дед с внуком матерились по-черному. И каждый вариант
был поистине жемчужиной актерского мастерства,  и каждый хотелось записать и
увековечить.
     Порезвившись так с полчаса, известный актер вышел покурить. Я выскочила
следом - выразить восхищение.
     - Ну,  что вы! - устало улыбнувшись, возразил он. - Это давно известный
фокус. Помнится, однажды с Евстигнеевым и Гердтом мы таким вот образом почти
целиком озвучили  "Гамлета". Вот это  было  интересно.  Кстати,  в  подобном
варианте монолог "Быть  или не быть?" несет на себе гораздо более  серьезную
философскую нагрузку...
     ...Если не  ошибаюсь, в  конце концов  этот кадр  был озвучен следующим
текстом:
     Дед: - Неужели ты решишься на этот поступок?
     Внук: - Дедушка, вспомни свою молодость.
     Камера  наезжает.  Из лукавого  армянского глаза  дедушки  выкатывается
густая слеза воспоминаний...

     Потом известный актер удалился в обнимку с Виолеттой.
     Надо сказать, она по  нескольку раз на день исчезала куда-то  с тем или
другим работником искусства. Ненадолго.
     - Пойдем, покурим, - предлагала она и минут через двадцать возвращалась
- как после курорта - отдохнувшая, посвежевшая...
     - Ах, - светло вздыхала  она, закуривая. - Какой  дивный роман когда-то
был у нас с Мишей (Сашей, Фимой, Юрой)...
     Казалось, на "Узбекфильм" она приехала, как возвращаются в родные места
-  встретиться с  еще живыми  друзьями  детства,  вспомнить былое  времечко,
отметить встречу. И отмечала. Своеобразно.
     Вдруг   возникал  в  конце  коридора  какой-нибудь  киношный  ковбой  -
ассистент или оператор, режиссер или актер. Они с Виолеттой бросались друг к
другу - ax, ox, давно ли, надолго?
     - Пойдем, покурим, - предлагала Виолетта...
     Вернувшись  минут  через  двадцать, щелкала  зажигалкой  и  произносила
мечтательно, одним уголком рта, не занятым сигаретой:
     - Ах, какой нежный роман был у нас с Кирюшей лет восемь назад...

     Спустя дня  три  напряженной  работы  Виолетты  над  укладкой текста  я
спросила Фаню Моисеевну:
     - Слушайте, а сколько, собственно, годков этому дитяте?
     -  Ну,  как   вам   сказать...  Вот  уже  лет  двадцать  я  работаю  на
"Узбекфильме",  и... - она задумалась, что-то прикидывая  в  уме, -  все эти
годы всех нас укладывает Виолетта.

     Весь  укладочный период  работы над фильмом  прошел под знаком  оленьих
драк    за   Виолетту.   Я    не   говорю    о   мелких   потасовках   между
мальчиками-ассистентами,   осветителями,  гримерами;  о  странном  пятипалом
синяке, украсившем  в эти дни физиономию главного редактора "Узбекфильма"; о
мордобое,  учиненном  Маратиком  двум  каким-то   вполне  почтенным  пожилым
актерам,  приглашенным  на  съемки  фильма  о  борьбе  узбекского  народа  с
басмачами... Да я  и  не упомню всех этих  перипетий,  потому  что все  чаще
уклонялась от посещений киностудии. Но вот обрывок странного разговора между
Анжеллой и Фаней Моисеевной помню:
     - А я вам сто раз  говорила: три дня  - и  точка.  И ни минутой дольше.
Многолетний опыт подсказывает.
     - Но, Фаня, у меня такой сплоченный коллектив!

     На поверку самым слабым звеном в  нашем сплоченном коллективе оказалась
парочка  старинных друзей.  Да,  да,  многолетняя  дружба  Стасика  и Вячика
буквально треснула по швам на глазах у  всей съемочной группы. Разумеется, с
каждым из них у Виолетты когда-то был "светлый, дивный роман".
     Разумеется,  и  тот  и  другой  успели  уже  помянуть  с  ней  былое...
Разумеется, они уже  дважды обновили  друг другу физиономии в пьяных драках,
но...
     -  Но  при  чем  тут  мой  фильм!  -  горестно  восклицала  Анжелла.  -
Творчество, творчество при чем?!
     Увы,  разрыв отношений у  Стасика и Вячика произошел-таки на творческой
почве.
     - Ты импотент! -  кричал оператор  художнику.  - Всю  жизнь  носишься с
убогой  идеей  драпирования  объектов.  Это   обнаруживает  твое  творческое
бессилие!
     - Я - импотент?! - вскакивал Вячик. - Это ты - импотент! Крупный план -
задница героя - выкатывается слеза!!
     - Старичок  Фрейд на том  свете сейчас  имеет  удовольствие,  - заметил
вполголоса Толя Абазов, присутствовавший при этой несимпатичной сцене.
     - А я ей говорила -  три  дня  и  точка! - бубнила за моей спиной  Фаня
Моисеевна.
     Мой  взгляд  случайно  наткнулся на  Виолеттины  ноги под  креслом. Они
кейфовали. Скинув  горделиво выгнутую  туфельку на высоченном каблуке, левая
большим пальцем тихо и нежно поглаживала крутой подъем правой...

     И напрасно директор  фильма Рауф втолковывал  Виолетте:  "Кабанчик,  не
бесчинствуй!"  -  творческий  разрыв  между  оператором  и  художником   все
углублялся,  отношения  их  становились   все  более  напряженными.  Получая
гонорар,  из-за которого,  собственно,  и задержались  оба  в  Ташкенте, они
поцапались из-за  очереди  в кассу, Вячик обозвал Стасика  некрасивым словом
"говно"...  Как и  следовало  ожидать, оба в конце  концов поставили Анжеллу
перед сакраментальной ситуацией "я или он", Анжелла выбрала Стасика, и Вячик
уехал  оскорбленный,  напоследок, разумеется,  высказав все,  что  думает об
идиотке-режиссерке,   кретинке-сценаристке,   бесполом  мудаке-операторе   и
бездарных актерах.
     - Давай, давай, - со свойственной ей прямотой  отвечала на это Анжелла.
- Иди драпируй свою...
     Выбегая  из  студии,  он  споткнулся о  неосторожно вытянутую мою ногу,
упал, ушибся и завизжал: "Бездарь, бездарь!"

     Меня  это почему-то страшно растрогало. Я вообще почти всегда испытываю
грустную нежность  к прототипам  своих  будущих героев, особенно к тем, кого
почему-то  называют  "отрицательными",  хотя,  как  известно,  отрицательный
персонаж в  очищенном виде -  это редкость в литературе. Я заранее испытываю
по  отношению  к  ним  нечто  похожее  на  томление  вины.  Говорят,  палачи
испытывают некий сантимент по отношению к будущей жертве.
     Вот  и я  гляжу  на  оскорбленно  визжащего Вячика,  на  торжествующего
Стасика  в белой  маечке  с надписью: "Я устала от  мужчин" - и, чуть  ли не
сладострастно  замирая, думаю: милый, милый... а ведь я тебя  смастерю. Нет,
не "изображу" - оставим  дурному натуралисту  это недостойное  занятие. Да и
невозможно перенести живого  человека на бумагу,  он на  ней  и останется  -
бумажным,  застывшим. Но  персонаж  можно  сделать,  создать,  смастерить из
мусорной   мелочишки   (подобно   тому,  как   в  дни  прихода   Мессии   по
одному-единственному шейному позвонку обретут плоть и оживут давно истлевшие
люди).

     Могу рассказать - как  это делается.  Из  одной-двух  внешних  черточек
лепится фигура (тут главное стекой тщательно соскрести лишнее) и одной-двумя
характерными фразочками в нее вдыхается жизнь.
     Этот фокус-покус я воспроизвожу уже  много  лет  и, как любой фокусник,
конечно же, не открою публике последнего и главного секрета. Но, спрашиваю я
вас, при чем тут прототип - живой, реальный, не слишком интересный человек?
     Да  не  было,  не было у Стасика  никакой белой маечки  с  надписью: "Я
устала от мужчин!". Я ее выдумала. Но в том-то и фокус, что могла же и быть.
А теперь уж даже и странно, что ее не было. Фокус-покус, театр кукол, студия
кройки и шитья...

     А дом мой  все строился  на моем пустыре. Уже  возведены были  бетонные
стены; по воскресеньям мы с мамой и сыном ходили "смотреть  нашу стройку" и,
рискуя сломать  ноги,  бродили в  горах строительного мусора, среди обломков
застывшего бетона и кусков арматуры.
     -  Замечательно...  -  приговаривала  мама,  взбираясь  по  лестничному
пролету без  перил, - вот  здесь  будет дверь в  вашу  квартиру...  Нет, вот
здесь...  Дети, не  споткнитесь  об  эту  плиту. Нет,  здесь будет  дверь  в
туалет... А тут, в прихожей, мы повесим зеркало...

     Озвучивать ленту Анжелла решила на студии Горького.
     Ноябрьским слякотным  утром  небольшой группой мы  прилетели в  Москву,
чтобы завершить последний этап работы над фильмом.
     И с этого момента в моей памяти исчезли целые  эпизоды, кадры побежали,
словно  киномеханик  вдруг  ускорил темп,  текст неразличим, лента смялась и
вообще  застряла  в аппарате. Раздражающий перерыв в действии,  когда  вдруг
вспоминаешь, что у  тебя  полно неотложных дел, а  ты сидишь  здесь, теряешь
время на какую-то  чепуху.  Минута,  две...  и ты уже встаешь, не дожидаясь,
пока пьяный механик исправит аппарат, и идешь по рядам к  выходу, спотыкаясь
о чьи-то посторонние ноги...
     Мокрый снег, уже на трапе самолета заплевавший  физиономию; неожиданная
нелепая ссора  с Анжеллой в студии звукозаписи - не помню повода,  а  скорее
всего,  не  было  повода,  просто  время  пришло, слишком  долго друг  друга
терпели; несколько раз  кряду выкрикнутое  ею:  "Кто  ты такая?! Нет, кто ты
такая?!"  (кстати, никогда в жизни  я еще не  смогла внятно ответить на этот
вопрос)  - и  патетическое:  "Я  плюю на тебя!";  стояла она  близко,  очень
близко,  да еще  наступала  на меня,  картинно  уперев  кулаки  в  бока, как
солистка  в опере "Сорочинская  ярмарка", и  - действительно  - заплевывала,
брызжа слюной. Так что я  позорно бежала - о, всю жизнь -  не кулачный боец,
как  всегда  -  задний ум, остроумие на  лестнице... - выскочила  из студии,
навалясь  боком  на гладкие перила,  как в  детстве, съехала  по  лестнице в
вестибюль с грязноватыми лужицами натекшего с обуви снега.
     За мной  помчался Толя Абазов,  на ходу  ловил мои руки,  приговаривая:
"Голубчик, не надо, ну, не надо! Да плюньте вы, плюньте!.."
     Это  все  очень  вписывалось в сцену, но  как-то  разрушало  его  образ
человека ко  всему равнодушного. Хотелось спросить - а почему же вы сценария
моего не читали?
     Я вырвала руку, выбежала на улицу в мокрый, косой, заплевывающий куртку
снег...
     И  такси,  обдающие  прохожих  веером  бурых  брызг,  и   весь   нелепо
развернувшийся  вокруг  коробочный  район  ВДНХ с гостиницей  "Космос",  где
остановилась  наша  группа,  -  все  это   ощущалось   как   наказание  мне,
наказание... и я уже догадывалась - за что.

     В номере моем трезвонил телефон.  Это была, конечно, Анжелла. Ей ничего
не  стоил  переход  от  оскорблений  к  лобызаниям,  страстным  извинениям и
признаниям в любви. Абсолютно искренним.
     В сущности, в отличие от моего, у нее был легкий характер.

     Не снимая  куртки,  я  схватила телефонную  трубку,  чтобы  одной-двумя
фразами оборвать навсегда эти никчемные отношения, и...
     - КОвахная!!  - завопил в  трубке голос монаха в миру, последнего графа
Томаша. - Как вы смели не телефОнихОвать мне  с бохта самОлета!  Я не Ожидал
От вас пОдобнОй подлОсти!
     - Ласло, дорогой, здравствуйте...
     - Мы дОлжны встхетиться  сейчас  же! Я веду вас  в  мастехскую к ОднОму
гениальному художнику.
     Мне  совершенно  не  хотелось  опять  выходить  в  ноябрьскую