ить, но  придется. Я имею  в виду его мистический  страх  перед
салютом.  Да-да, праздничный  салют -  вот слабое  место в душе бесстрашного
пса.
     Это  стыдно.  Ой, как стыдно -  бояться этих, взрывающихся разноцветных
фонтанов и брызг, этих искр  по всему небу... Но  он ничего с собой поделать
не  может.  Так  бывает  -  у  очень  храброго  человека,  например,  бывает
патологическая боязнь высоты.
     Он дрожит  всем  телом  и нигде не  находит  себе места.  При очередном
раскатистом  взрыве он вздрагивает,  прижимает  уши и  жалко  трусит, поджав
хвост, из одной комнаты в другую...  Забивается  в туалет... Да и для  нас -
какая уж  там радость и веселье, какое там ликование, когда любимое существо
абсолютно,  как говорят китайцы, теряет лицо, трепещет, мечется в безумии по
квартире, то запрыгивая в ванну, то залезая под кресла... Сердце разрывается
от жалости... Я хватаю его на руки. Обнимаю, прижимаю к себе, глажу, бормочу
ласково: - Ну что ты, милый, это только салют, это ничего, ничего...  - Он в
отчаянии вырывается,  продолжая трястись  мелкой  дрожью, мечется  по дому и
ищет пятый угол.

     (Я упоминаю о его слабостях отнюдь не для того, чтобы опорочить одно из
самых  бескорыстных и благородных существ, когда-либо встретившихся на  моем
пути,  но  если  уж говорить,  то говорить начистоту.  Справедливость  алчет
правды.)

     Еще одно  занятие,  чрезвычайно  ответственное,  -  копать. Раскапывать
передними лапами: одеяло, брошенный на кресло свитер, любую тряпку вообще, а
если ее нет, то яростно раскапывается пол. При этом передние лапы двигаются,
как   ноги   танцующего   чарльстон.   Закончив   разгребать  таким  образом
умозрительную  яму в полу, он начинает медленно и задумчиво вращаться вокруг
собственного хвоста, пока не укладывается на "раскопанное" место.

     Стоит ли говорить,  что  в его  табели  о рангах всяк домашний стоит на
своем,  только  ему  принадлежащем месте.  Но  и свои,  особые  отношения  у
Кондрата  с гостями, которых он, кажется, подразделяет  на виды,  семейства,
группы и  подгруппы.  К тому  же  он  явно делит  свою жизнь на  служебную и
частную. Когда, первостатейно обложив оглушительным  лаем очередного  гостя,
то  есть  проявив  положенное представительство,  он смиряется  с  временным
присутствием в доме чужого, он  как бы снимает мундир, расслабляет галстук и
облачается в домашнюю куртку. Тем более что гости перешли в кухню и сидят за
столом, над  которым, как  водоросли, колышутся  густые запахи мяса, колбас,
салатов  и, кстати,  квашеной капустки, которой Кондрат тоже не прочь отдать
дань уважения.
     Тут он ведет себя в  точности, как хитрый  ребенок, отлично понимающий,
что послабления следует ждать совсем не от родителей, а от душки-гостя.
     Тактика проста.  Вначале он  садится  у  ног  приступившего  к  трапезе
голодного гостя и минуты три вообще не  дает о себе знать. Этюд под условным
названием "а  я тут по делу пробегал,  дай, думаю, взгляну -  что  дают...".
Когда   гость  заморил  самого  назойливого  первого  червячка  и   расселся
поудобнее,   Кондрат  приподнимается,   присаживается   поближе,  складывает
физиономию в  умильно-скромное любование и, склонив набок  башку,  несколько
минут сидит довольно кротко  с выражением, скорее  приглашающим -  "Угостите
собачку", чем требовательным.
     Если  гость  не дурак  и  слабину  не  дает, Кондрат,  сидя на заднице,
протягивает лапу и треплет  гостя  по коленке - дай, мол, дядя, не жадись...
Как правило, этот, пугающе-человеческий жест приводит гостя в смятение.
     -  Чего тебе,  песик? - спрашивает  он,  опасливо  косясь  на Кондрата,
настойчиво глядящего  прямо в  глаза нахалу, так вольно сидящему за семейным
столом. - Дать ему кусочек? - неуверенно спрашивает меня гость.
     - Ни в коем  случае! - говорю  я. - Кондрат! А ну, отвали! Щас получишь
раз?! Немедленно отстань от Саши (Иры, Маши, Игоря)!
     Несколько  секунд Кондрат молча пережидает, провожая  тяжелым  взглядом
каждый  кусок,  который   гость  отправляет   в  рот.  На  морде   выражение
сардоническое и высокомерное, что-то вроде: "А харя твоя не треснет?" Потом,
словно  нехотя,  поднимается  опять  на  задние  лапы  и  на  этот  раз  уже
дотягивается  передней лапой до руки с  вилкой.  И требовательно треплет эту
руку.  На  этот раз  подтекст: "Не  зарывайся, дядя! Не  кусочничай.  Угости
честную собаку".
     Тут  его пора нещадно гнать в три шеи, пока не наступил следующий этап:
хамское короткое взлаивание абсолютно нецензурного содержания.
     Если же  и этот этап упущен,  остается  только одно:  накормить  его до
отвалу, к чертовой матери.

     За ночь  он,  как  отъявленный  ловелас,  успевает  поваляться на  всех
постелях в доме. Начинает с Евы. Она ложится раньше всех,  потому как уходит
раньше всех в школу. Зайдешь к  ней в  комнату  перед  сном  - Кондрат сонно
поднимает голову с ее  кровати: ну, чего ты  беспокоишься, я  же  здесь. Как
только я укладываюсь под одеяло,  он  вскакивает ко мне на постель и скромно
примащивается в ногах, якобы - я тут с краю, незаметно. Я вас не обременю.
     Уже часа через полтора я просыпаюсь  от храпа где-то около моего плеча.
Точно: Кондрат  покинул  свое кухаркино  место и развалился  рядом,  прямо в
барской опочивальне, лохматая  башка на подушке, рядом с моей, и храпит, как
намаявшийся за день грузчик. Когда я его спихиваю,  он огрызается и,  ворча,
перебирается к Борису. Но тот спит беспокойно, ворочается,  просыпается то и
дело,  встает  пить  и  вообще  -  пассажир беспокойный. Тогда  раздраженный
невыспавшийся Кондрат бежит к Димке. Это его последнее рассветное прибежище.
Во-первых, Димка спит как убитый, на  нем можно топтаться,  плясать, храпеть
ему в оба уха, бесцеремонно спихивать с  места. Во-вторых, у него широченная
тахта.
     Утром  можно видеть такую картину: раскинувшись в одинаковых  позах эти
двое дрыхнут, как пожарники, всю ночь таскавшие ведра с водой.
     Вообще, поразительны его позы, в которых он копирует хозяев. В  жестах,
привычках  и  манерах очеловечился  до безобразия.  Например,  полулежит  на
диване, в  совершенно человечьей позе, опершись спиной на подушки,  передние
лапы расслабленно  покоятся  на брюхе и, кажется,  будь на них пальцы, он бы
ими  почесывал  поросшую  нежной белой  шерстью грудку.  Если б  мне впервые
показали  такого  где-нибудь в чужом  доме,  я бы испугалась.  Мне и  сейчас
иногда  становится не по  себе, когда мы  с ним одни  в квартире и он  вдруг
подходит к рабочему моему креслу, где я сижу за компьютером, и приподнявшись
на задних лапах кладет переднюю мне на колено.
     - Что,  старичок..? - рассеянно  спрашиваю  я,  не отрывая  взгляда  от
экрана, зная, что он накормлен и нагулян, то есть не одержим в данный момент
никакой срочной нуждой.
     Он  молчит, не снимая лапы с моего колена. Я не глядя, опускаю  руку  и
треплю его по лохматой мягкой башке, глажу, бормочу что-то нежное.
     Наконец, оборачиваюсь.
     Он  смотрит  на  меня  ожидающим,  внимательным,  абсолютно  человечьим
взглядом. Сейчас  что-то  скажет, неотвратимо  понимаю  я,  заглядывая в эти
проницательные глаза. И в тот момент, когда холодок  продирает меня по коже,
он вдруг отводит взгляд и уютным, тоже - человечьим  движением, мягко кладет
мне  голову на колено...  Ему ничего  не  нужно. Он пришел напомнить о своей
любви и  потребовать  подтверждения  моей.  И я  подтверждаю: беру  его, как
ребенка,   на   колени,   объясняю   страстным   шепотом,   что   он   самый
высоконравственный, ослепительный, мудрейший и качественно недосягаемый пес.
И некоторое время он, как ребенок, сидит у меня на  коленях, задумчиво глядя
на наше с ним туманное отражение в экране компьютера.

     У нас, конечно, и враги имеются.  Например, черный дог в доме напротив.
Этот  гладкий молодчик полагает себя властелином мира. Конечно,  у него есть
балкон,  с  высоты  которого он  обозревает  местность  и  делает  вид,  что
контролирует ее.  На  самом  деле никто,  конечно,  не  обличал  его  такими
полномочиями.  Всем  известно,  кто  хозяин   данной   территории.  Кондрат,
разумеется. Капитан  Конрад,  лохматая  доблесть,  ни  у  кого  сомнений  не
вызывающая. И мы не позволим всяким там наглецам демонстрировать... то  есть
регулярно не позволяем часов с  пяти  утра, когда того выпускают на балкон -
проветриться  и  он,  возвышаясь  над перилами,  оглашает окрестности первым
предупредительным угрожающим рыком.
     Ну это  уж дудки! Этого  ему  уж  никто из  порядочных особ спускать не
намерен! Кондрат  взрывается ответной утроенной яростью, непонятно -  откуда
такая громогласность в этом небольшом, в сущности, субъекте... Повторяю  - в
пять утра.
     - Кондрат!! - я шлю ему вдогонку сонный вопль, исполненный отчаяния.
     - Нас выселят, - бормочет  Борис, просыпаясь,  -  в конце концов соседи
позвонят в полицию, и будут правы.
     Спящий в  большой  комнате  Димка,  подбирает  с пола  тапок  и, рискуя
попасть в окно, швыряет в Кондрата.
     Все тщетно. Разве  станет отважный обращать внимание на  летящую в  его
сторону гранату?  Он  стоит на  задних лапах  на  своем капитанском мостике,
опершись о подоконник  передними. Хвост -  как  бешенно  вертящийся штурвал.
Дрожа от ненависти, воинственного возбуждения  и  невозможности  сцепиться в
честной рукопашной, противники со своих позиций поливают  друг друга шквалом
оглушительных оскорблений.

     Отношения  с остальными  представителями собачьего рода немногим лучше.
Все  гордость,  гордость  проклятая.   Врожденное  высокомерие  и  нежелание
подпустить  к  себе всяких там  безродных  на  близкое расстояние.  Если  на
прогулке к нему подбегает  собачонка  и приветливо петляет вокруг, обнюхивая
его хвост, Кондрат встает как вкопанный, напряженно и холодно уставившись на
заискивающую шушеру.
     Никакой собачьей  фамильярности,  Боже  упаси.  Знаем  мы  этих  шавок,
мизераблей, побирушек,  приживалов. Не наша это  компания,  не  наше, что ни
говорите, сословие.

     Когда, отгуляв, мы завершаем круг, он садится и смотрит на Иерусалим.
     Всегда  в одном  и  том  же месте  - на площадке,  куда обычно привозят
туристов. Над этой странной  его привычкой я размышляю восемь лет. Почему он
с таким  упрямым постоянством созерцает  этот  вид,  неужели из  соображений
эстетических? Именно  в такие моменты сильнее всего мне хочется проникнуть в
его мысли...
     Сидит как вкопанный.  Наслаждается. Иногда уже и мне надоест,  потянешь
его - ну, хватит, мол, Кондраша, идем домой... - он упрямо дернет башкой, не
оборачиваясь. Упрется,  сидит.  Пока  не  насмотрится. Потом  поднимается  и
трусит к подъезду, преисполненный достоинства.

     Мой  возлюбленный пес!  Когда вот  так мы стоим с тобой,  в  молчаливой
задумчивости, на  высоком  гребне нашего перевала, под персиковыми  облаками
нового утра, что видишь ты там, на холмах Иерусалима?  Чем ты заворожен? Что
за собачий  тебе интерес  в этих  колокольнях  и башнях,  и  куполах, в этих
старых  садах  и  дорогах?  Или  твоя  преданность  хозяйке  достигает  того
высочайшего предела, когда возвышенные  чувства сливаются в  единой вибрации
духа  в  тех  горних  краях, где нет  уже  ни эллина, ни иудея,  ни пса,  ни
человека, а есть только сверкающая животная радость бытия, которую все Божьи
твари - и я, и ты - чувствуют равно?
     Нет такой преданности в человечьем мире.
     Проклятая моя трусливая страсть заглядывать за толщу еще не прочитанных
страниц уже нашептывает мне о том времени, когда тебя не будет рядом.
     Возлюбленный  мой  пес,  не оставляй  меня,  следуй за мной  и  дальше,
дальше, - за ту черту, где мы когда-нибудь снова с тобою будем любоваться на
вечных холмах куполами и башнями другого уже, небесного Иерусалима...
     ВОСКРЕСНАЯ
     МЕССА В ТОЛЕДО
     Путевые записки
     Это было в Севилье где-то,
     А быть может, то было в Толедо, -
     Где испанки живут и испанцы,
     Где с утра начинаются танцы.
     Неопознанные куплеты из
     мусорного ташкентского детства

     ... Обвиняли  врачей, хирургов и аптекарей  из евреев в злоупотреблении
профессией  для причинения смерти  множеству христиан; между  прочим, смерть
короля Энрике III приписывали его врачу Меиру...
     31 марта 1492 года  Фердинанд  и Изабелла  издали декрет,  которым  все
евреи мужского  и женского пола обязывались покинуть Испанию до 31 июля того
же года под угрозой смерти и  потери имущества... Евреи отдавали дом за осла
и виноградник  за  кусок  ткани. Этому нечего  удивляться,  если  принять  в
соображение данный им короткий  срок  для оставления королевства. Эта  мера,
внушенная жестокостью, а  не усердием к религии,  заставила покинуть Испанию
до восьмисот тысяч евреев...
     Х.А. Льоренте.
     История испанской инквизиции

     У большинства испанских женщин великолепные литые ягодицы.
     У испанки могут быть  изящные ступни и кисти рук, тонкая талия, хрупкие
плечи, непритязательная грудь, но бедра обязательно присутствуют и -  будьте
уверены! - бедра хорошего наполнения. Это  вам не  шесты, при помощи которых
двигаются  на подиумах манекенщицы,  это - настоящее женское тело.  Смотрите
Веласкеса.
     Две недели  мы  шлялись  по  провинциям  Испании  -  Севилье,  Кордове,
Гранаде,  Кастилии и Каталонии, и все это время  -  на улицах,  в тавернах и
барах, на автобусных станциях и вокзалах,  в коридорах отелей - перед нашими
глазами дефилировали,  проплывали, гарцевали разных объемов, но  характерных
очертаний крупы чистокровных андалузских кобылиц.
     В этом  определении  нет ничего обидного. У меня  и  самой такой  круп,
поскольку предки мои  происходят  из  Испании, да и сама  я  похожа  на всех
испанок, вместе взятых.
     Например, в недавней  поездке  по Америке  меня  принимали за свою  все
"латиносы".  Водитель такси в Далласе, услышав, что я не говорю по-английски
(  я всем американским таксистам сразу объявляю, что не говорю по-английски,
чтоб  не  приставали  с  разговорами),  кивнул и по-родственному  перешел на
испанский.
     - Я  не  говорю по-испански,  -  смущенно  добавила  я.  Он внимательно
посмотрел на меня в зеркальце.
     - Сеньора не  говорит по-испански?! -  спросил он. - А на  каком  языке
говорит сеньора?
     -  На  русском,  -  ответила  я,  чувствуя  себя  мошенницей.  Он   еще
недоверчивей вгляделся в меня в зеркальце. Помолчал.
     -  Я впервые вижу,  чтобы испанская сеньора не говорила по-испански,  -
наконец сказал он решительно.
     - Почему вы решили, что я - испанка?
     -  А  кто  же?!  В  моем  родном поселке  на  Рио Гранде есть несколько
испанских семей, сеньора очень похожа на их женщин.
     - Наверное, их предки - из marranos, - заметила я.
     - Это одно и то же, - сказал он.

     Испанская  тема  в жизни моего мужа возникла тоже достаточно  давно. Ее
привнесла знакомая циркачка, Роза Хуснутдинова. Муж Розы, полиглот и эрудит,
был советским торговым представителем сначала в одной западной стране, потом
в другой.  Несколько лет они  прожили в Испании, где Роза очень тосковала по
своей профессии. Раза два являлась  в местный цирк, умоляла просто так  дать
ей походить по проволоке. Когда вернулась в Москву, пригласила  Борю на свое
представление.
     - Ну и как? - спросила я.

     Мы сидели на скамейке проспекта Диагональ - одного из зеленых бульваров
Барселоны  - отдыхали от пеших  трудов  и  занимались  любимым своим  делом:
глазели по сторонам и обращали  внимание  друг друга на разные важнейшие для
нас пустяки. Например, за  мгновение до того, как Боря стал рассказывать про
Розу  Хуснутдинову,  мимо  проехала  "хонда",  из   окна  которой  горделиво
выглядывала благородная борзая с  видом  Де  Голля, принимающего парад. И мы
умильными  взглядами старых собачников проводили ее  торжественный выезд. За
ней  проехал  огромный семитрейлер с  серией новеньких  машин  на платформе.
Передними колесами они налезали друг на друга  и вид имели непристойный. Как
ослы в случке.
     - Ну, и как она выступала?
     - Ничего, по проволоке ходила, кульбиты  всякие крутила.  Махала  белою
ногой. Между прочим, была заслуженной артисткой. Кажется, Татарской ССР.
     ...Собственно,   с   Розиного  энтузиазма  началось   Борино  увлечение
Испанией. Она  как-то очень зажигательно  про Испанию рассказывала. Женщины,
говорила, там очень красивые.
     - А мужчины? - удивился Боря.
     - Мужчины нет, - сказала Роза. - Мужчины, вот, на вас похожи.
     Она привезла Боре в подарок книжку-складушку о доме Эль Греко в Толедо.
Там  были  и  пейзажи  - узкие гористые улочки,  арки Собора,  расставленные
веером в витринах оружейных лавок клинки и эфесы толедских шпаг.
     И Боря заочно  влюбился в Испанию. Полагаю, его увлечение мной возникло
в русле этой испанской страсти,  из-за - повторюсь - общего испанского стиля
моей внешности.

     Ну, а с моей стороны было одно обстоятельство, о котором и упоминать-то
неудобно.  Частного,  даже  интимного  рода обстоятельство, если  вообще  за
обстоятельство жизни можно  принять такое эфемерное явление,  как навязчивый
сон. То  есть  вполне  устойчивое  сновидение, сопровождающее меня  по  всей
жизни. И не то чтобы страшный  или вещий, или предостерегающий какой-то сон,
да  и бессюжетный, одинокий и безлюдный... Мостовая средневекового города. И
я  иду  по  ней  босая...  Довольно  явственная  мостовая, - крупная галька,
выложенная  ребром,  -  рыбий косяк,  прущий  на нерест... И  больше ничего.
Словом,  бросовый снишко, привязавшийся ко  мне, как приблудная псина, очень
давно, с  детских  лет.  И  точно  как приблудная собачонка, то  исчезает  в
подворотне, за мусорным баком, то выныривает из-за угла  и опять надоедливой
трусцой тебя догоняет, этот сон вдруг возникал, затесавшись  меж других моих
снов,  обжитых,  как знакомой  мебелью, родными  приметами моей  собственной
жизни - странный, чужой, неприкаянный: мощеная крутая улочка, и я по ней иду
босая, так явственно, что стопа ощущает холодную ребристую гальку... Куда  я
иду? Зачем? Кто я там такая?
     С  некоторых  пор  стала  я  приглядываться  к  мостовым  средневековых
кварталов  европейских городов. Ненароком, мельком оглядывалась,  безотчетно
пытаясь узнать место. И не то чтобы силилась отделаться от этого сна, он мне
вроде и  не  мешал, и  не  беспокоил. А  просто - надоело! Так что,  обыскав
Голландию, Францию и Италию с их разнообразными мощеными улицами (брусчатка,
круглый булыжник, аккуратный  красный  кирпичик  "елочкой",  и пр., и пр., и
пр.),  я  стала  подумывать  об  Испании,  тем более что,  по уверению отца,
глубокий и разветвленный корень бабкиного рода Деспиноза  (или по-простому -
Спиноза, а по-тамошнему, по ихнему - Эспиноса) уходил в земли Сфарада.
     Да  и  срок  действия  известного  старинного  постановления  раввинов,
согласно  которому пятьсот  лет  после  изгнания из Испании евреям запрещено
было ступать на ту, Богом проклятую землю, истек уже в 1992 году.

     - Ну ты там посматривай, - сказал мне отец перед отъездом, - поглядывай
там насчет наших... Поразыскивай.
     - Пап, - возражала я терпеливо, - пять веков прошло. Какие там наши?
     - Ну ты все ж посматривай,  - упрямо  повторял  отец,  -  поглядывай...
Все-таки твои предки.
     - Предки-шмедки, -  роняла мама. -  Оставь ее в покое с твоими липовыми
бумагами.
     Очевидно, она имела в виду тот, поминаемый отцом лист с генеалогическим
древом,  который в отцовской семье хранился, но в годы эвакуации был утерян.
Там, на черенке одной из обрубленных  веточек - так утверждает папа, - сидел
одинокий шлифовщик стекол Барух (Бенедикт) Спиноза.
     -  Ну  уж,  -  сказал отец, -  липовые или  не  липовые, да  только без
цыганщины.
     Это  уж  он  имел  в виду  мамину  фамильную  романтическую  историю  с
прабабкой-цыганкой, уже где-то описанную мной.
     - Так  что, раз