олную корзину -  ну,  там, и  шампунь  хороший, и чашка мне
приглянулась  в  синий горох,  кетчуп, который Сержант любит (он  как раз из
армии на субботу пришел), - то-се...  Уже  у кассы спохватилась, что чековую
книжку дома оставила. А  наличных не хватает. На кассе  девушка  такая милая
сидела,  говорит - что делать, избавляйся  от  не  столь важного.  Я  думаю:
ладно, чашку - к  черту, хлебцы диетические - к черту, а шампунь и  кетчуп -
нет. Она говорит: ну, за тобой тридцать агорот.
     И тут этот мужик - по виду явно марроканец - он за мной стоял, вынимает
из кошелька мелочь и говорит: "Сколько там геверэт должна?"
     Я  аж взвилась. Да  ты  что, говорю,  мотек,  спасибо,  конечно, но  не
беспокойся,  я  человек  обеспеченный.  А  он  в  ответ: "Брось,  ай,  о чем
говорить!.."   -  и   мелочь   на   кассу  небрежно   так...   Классический,
стопроцентный, как их в местных русских газетах рисуют: цепи золотые на шее,
на запястьях...
     Я вот думаю: что им двигало? Унизить захотел? Или просто торопился, а я
на кассе застряла. А может,  он просто неплохой  мужик,  а я на  воду дую...
После  того...  молочка...  Да  нет, в принципе мне  от того происшествия ни
холодно ни  жарко... Даже смешно, что меня заело - подписка о невыезде!  Как
будто я вот сейчас бы за границу подалась. Чего я там не видала - во-первых.
Во-вторых, у нас с Сержантом есть на что другое тратить... А вот заело! Лежу
ночами, и грызет меня, грызет... Да  что ж  это такое, думаю  - куда ж это я
приехала?! Хотя  - надо объективно  рассуждать: они там,  в полиции, из чего
исходят? Из  фактов.  Ведь  факты какие?  Убирала я  у  этой бабки? Убирала.
Пропали у нее, как она в заявлении  пишет, бриллианты?  Черт ее знает, вроде
пропали...
     Я на допросе говорю  полицейскому - ну,  посмотри на меня - я ж выгляжу
даже обеспеченным человеком, на кой мне ее бриллианты?
     И он доброжелательно так  - слушай, ты  отдай, что взяла, и можешь идти
куда хочешь. Я говорю: у меня высшее образование, я инженер-электрик. У меня
на заводе знаешь сколько таких, как ты, мужиков в подчинении ходило?
     А он говорит: мне  твою биографию изучать некогда.  Отдай,  что взяла у
геверэт, и можешь быть свободна. А если будешь упираться, мы  тебе предложим
через  детектор лжи пройти.  Я даже расхохоталась. Тащи  сюда свой детектор.
Нашел  чем  испугать  российского  еврея. Но  только  этот  божий  одуванчик
долбаный пусть тоже процедурку пройдет.  Он  так и записал в деле: согласна,
мол, пройти проверку на "мехонат эмет".
     Ла-адненько...
     И  тут  выясняется,  что  моя  старушка  отказывается  от  проверки  на
детекторе. В связи с высоким давлением. Тогда я стала  вспоминать наши с ней
душевные беседы. Бывало, я тряпкой враскорячку шурую под диванами и шкафами,
а  она  ходит за мной и все  сокрушается,  как мы, русские  евреи, отошли от
великих традиций своего народа. Ходит за мной по пятам, дает указания  - где
еще подтереть - и все уговаривает к традициям вернуться.
     Ну, конечно, с традициями оно хреново. У нас с Сержантом  вообще конфуз
с  этим  делом  вышел.  Когда  мы  только приехали,  соседи  Сержанту  талес
подарили. Постучали утром, вошли и торжественно  на плечи накинули.  Сержант
очень  растрогался.  Смотри, мам,  говорит,  какое красивое  полотенечко нам
подарили.  Так что насчет традиций  -  это справедливо. Уже после  допроса я
вдруг вспомнила,  как перед  происшествием  она  все  пыталась  передо  мной
бриллиантами похвастаться. Смотри, говорит, какие  ценности у меня!.. Но я в
тот  день опаздывала  в студию, мне  совершенно не  до брильянтов было,  тем
более чужих.
     И когда я это вспомнила... Ну, в общем, мне  все стало ясно. Захотелось
только спросить у нее -  как насчет великих  традиций  нашего народа? Только
спросить.
     И пошла  я к ней... У нее небольшая такая вилла в Гар-Нофе. Позвонила в
калитку, как обычно. Вышел на крыльцо внучок  ее, парнишка лет  шестнадцати,
славный такой, с серьгой в  ухе. Убирайся, кричит, русская вора! Ага, именно
так -  "хусская воха". Ну, на  это мне, положим, плевать, я  к этим словесам
бесчувственна... Я  человек  в  основе своей не лирический. Собаку он еще  с
привязи спустил, что совсем глупо: собак я не боюсь, слава богу, не местная,
да и собачка меня знает.  Подбежала к калитке,  радуется,  хвостом машет. Я,
признаться, камушек-то подобрала. Хороший такой,  увесистый камушек... Потом
одумалась.  Ну, расколочу  я им окно. Самой  же  потом стекло оплачивать.  И
пошла... Главное - я Сержанту ничего не рассказываю. Я и там никогда на него
своих  неприятностей не вешала. У меня Сержант  с  детства  очень задумчивый
мальчик. Я из-за  этой его задумчивости  и замуж не  вышла, чтоб ему лишнего
повода к  мыслям  не давать.  А сейчас  мне  этого замужа  и даром  не надо.
Навидалась.  Тот  самый стакан воды  вам, возможно, и подадут, но  вопрос  -
какой ценой, и доживешь ли ты вообще до этого стакана...
     Мне-то грех жаловаться -  Сержант из армии одни грамоты  домой таскает.
Недавно даже приемником его наградили. Я интересуюсь:
     - Ну, тебя еще как-нибудь материальненько поощрили?
     Он говорит:
     - Поощрили.
     - Чем?
     - Генерал рядом с собой обедать посадил.
     - Ты не чавкал? - спрашиваю.
     - Нет, - говорит, - генерал чавкал...
     Тут на  днях предложили ему пройти тест на  какие-то курсы  офицерские.
Написал он.  Вызывает  его армейский  психолог.  Знаешь,  говорит,  судя  по
результатам этого теста, с твоим мироощущением не только на курсы офицеров -
тебе  в армии оставаться  нельзя... Иди, через два месяца  новый тест писать
будешь.  Сержант  говорит ему: думаешь,  за  это время  мир  даст  мне  шанс
изменить о нем мнение?.. Тот расхохотался и  говорит: в офицеры я бы тебя не
взял. Но в приятели взял бы. Сержант ведь у меня младший. В смысле - младший
сержант. Скоро  должен выслужиться  до старшего.  Но  он  не  заинтересован.
Говорит  -  не  хотелось  бы.  Почему?  -  спрашиваю.   Да  лычки,  говорит,
отпарывать, потом новые пришивать...

     ...Да, так вот,  живу я  в  невыезде  -  ну а мне  и не  надо. Только к
почтовому ящику каждое утро бегаю, чтоб повестку из полиции не прозевать.
     И  тут  у  нас  в  студии  такое  дело.  Фабрициус  наш,  ван  Браувер,
договорился с одной галереей в Амстердаме о выставке  нашей братии. Теперь -
картины надо везти, а некому. Сашка Конякин  муку на  мацу мелет  - Песах на
носу, время самое горячее. А Фабрициус на посту у Стены Плача дамам  косынки
раздает и тоже отлучиться не может.
     Ну и говорят они  мне: а не поехать ли тебе, Рая, - картины отвезти. Мы
на дорогу сбросимся, командируем тебя.
     И вот надо же  -  сколько  я себя  уговаривала, что мне все  равно, что
никуда и  не  собираюсь,  а  чуть забрезжило,  чувствую  -  умираю,  хочу  в
Амстердам. Чувствую: с детства именно в Амстердам хотела.
     Говорю  я  им: так и так, всегда готова  подставить  вам, мужики,  свое
дружеское  накладное плечо, но в настоящий  момент состою на учете в полиции
по делу о краже драгоценностей. Ну, рассказала, в общем, о бабуле...
     Художники  мои буквально  ошалели. Набросились на  меня,  ругают - чего
молчала. А у  меня,  отвечаю,  жизненная  установка - никогда ни  у кого  не
одалживаться... Ави  Коэн даже сморщился от  этой истории, как  от  кислого.
Выезд-шмыезд,  говорит  на иврите, конечно, какая чепуха! Пошел он со мной в
полицию, долго  сидел у начальника и не  знаю - то ли  поручительство  какое
подписал, то ли еще что, но разрешили мне на три дня отлучку. Вышли мы с Ави
на улицу Яффо, купили по шуарме.  Солнышко светит, народ толчется, благодать
такая. И  он  мне  говорит,  мол, ничего,  Рая,  видишь  -  ба  Исраэль  все
по-домашнему, и, главное, знай, что ба Исраэль всегда найдется место, где за
тебя заплатят... Знаешь, говорит,  может, у этой  старухи мания?  А может, у
нее внучок по шкатулкам шурует, а она на тебя подумала? Знаешь, говорю, а не
пошла бы она вместе со  своим внучком, своими шкатулками и своими маниями...
Ави доел шварму и говорит: "Аз анахну мамшихим"...

     ...Я про Амстердам - можно рассказывать не буду? Чего там рассказывать,
эх... Я три дня  по нему  ходила и все  время  про Фабрициуса  ван  Браувера
думала -  это ж надо,  куда  человека судьба заносит.  И  представляла,  как
сейчас наш летучий голландец у  Стены Плача дамам косынки раздает. Что плохо
-  английский  куда-то  сгинул.  Хочу  сказать буквально  две-три  достойных
человека фразы, тыр-пыр... очень в эти моменты обостряется иврит. И главное,
возникает  в  тебе  какое-то подсознательное раздражение против собеседника:
стоит, понимаешь, мудило, ушами хлопает, и ни бельмеса по-древнееврейски.
     Командировочные свои  я отработала.  И деньги  ребятам  привезла  - три
картины  галерейщица сразу  купила и еще  пять взяла  на комиссию. Остальные
четыре надо назад  везти. Заказала такси  до  аэропорта. Приехал голландец -
благоухающий духами, элегантный. Экскъюзми, говорю, у меня большие  картины,
должно  быть,  в багажник не влезут. О, говорит, пустяки, донт  варри, мисс!
Взял картины, отнес в багажник, тот  не закрылся, так он  откуда-то какой-то
крючочек достал, зацепил,  скрепил,  сели, поехали.  Все быстро, точно, гады
иностранные...

     Вываливаюсь в два  часа ночи в аэропорту Бен-Гурион со всеми бебехами -
картины, чемодан. Бросаюсь к маршрутке:
     - Сколько до Иерусалима?
     Стоит верзила, на шее цепь золотая, жвачку жует, куда-то вдаль глядит.
     - Сто шекелей.
     - Что?  - спрашиваю. - Маршрутка - сто шекелей?!  Да  я  сейчас  за эти
деньги до дома такси возьму!
     Он жевать перестал, лицо окаменело, жвачкой в сторону выстрелил.
     -  Что?!  - орет. - До  Иерусалима такси - сто шекелей?! Пойдем, покажи
мне того, кто за  эти  деньги повезет! Я  сам  ему сто  шекелей дам, если он
скажет, что поедет! Садись ко мне и не морочь голову!
     - Двадцать, - говорю.
     - Слушай, ты чокнутая русская! Восемьдесят - и едем!
     - Двадцать, - говорю.
     - Издеваешься? Думаешь, тут тебе Россия? Шестьдесят - и скажи спасибо!
     Сажусь в его маршрутку. Ждем еще  пассажиров, их нет. Десять,  двадцать
минут.
     Я  выскакиваю, кричу  -  все, беру  такси, вон пустое стоит. Он хватает
меня за руку и орет:
     -  Ты -  меня - бросаешь?!! Меня - иерусалимца - ты - бросаешь!! Хочешь
дать заработать этому вонючему тель-авивцу! - Тычет пальцем куда-то в небо и
говорит со страстью:  - Слушай меня! Самолеты уже  в воздухе! Скоро  все они
будут здесь. Все люди. Это наши пассажиры. Ты поняла меня? Сиди и жди!

     В общем, я так устала и обессилела, что сама не заметила, как  заснула.
Открываю  глаза, а уже  рассвело,  и мы по серпантину в Иерусалим  вплываем.
Слева Рамот кругами расходится, покачивается, как под крылом самолета.
     Я  на водителя смотрю  -  господи,  как я его  сразу не  признала!  Ну,
конечно,  он - цепь золотая  на  шее  -  точно  как  их  в  русских  газетах
изображают. Подъехали к моему дому, я  достаю из кошелька шестьдесят шекелей
и  мелочь  - три  по десять - и кладу ему на  ладонь. Он удивился - это  еще
что?! А помнишь, говорю, ты за меня в супермаркете тридцать агорот заплатил?
Я человек  обеспеченный  и одалживаться  не люблю.  Такая  у меня  жизненная
установка.
     Ох, говорит, так это ты?! А я тебя не узнал.
     Помог он мне картины  вытащить и поднять на третий этаж. Стоит смотрит,
как  я  ключом  дверь отпираю.  Слушай,  говорит,  раз  такое  дело,  может,
пригласишь кофе выпить?
     Нет  уж,  говорю,  не  собираюсь  кормить  ваш местный  фольклор  новой
историей о русских проститутках.
     Ну,  он  стал  спускаться  вниз,  медленно так...  На  нижней  площадке
остановился, смотрел, как я картины в дом втаскиваю.
     Да... Стоит на площадке и снизу вверх смотрит.
     Я  уж  и  забыла - когда в  последний  раз  на меня  так смотрели.  Мне
вообще-то  тридцать  девять  только,  и  вроде  фигура  на месте.  Но  такое
ощущение, что мне триста восемьдесят, - я ж училась еще в эпоху  промокашек.
Недавно  студенточка-социолог  меня  на  улице  останавливает.  Мы, говорит,
проводим  блиц-опрос населения  по  возрастным  группам.  Вы к какой  группе
относитесь - от пятидесяти до шестидесяти или от шестидесяти до семидесяти?
     Я, говорю,  отношусь - от  ста  до ста  двадцати. Я училась еще в эпоху
промокашек. А сама  смотрю на  ее  шелковые щечки... Ну, юмор-то она даже на
этом уровне не воспринимает. Сказала "извините" и отошла.
     Так что  на меня смотри не смотри  - не  действует.  Я человек в основе
своей не лирический.
     Картины в дом внесла и дверь захлопнула...

     ...Вечером Сержант из армии  пришел,  сидим, чай  пьем  с  голландскими
конфетами. А он все - ну, расскажи, ну, расскажи про Амстердам!
     -  Ну, - говорю,  - дома... будто пьяный макетчик ножницами  вырезал  и
склеил...
     - А ты, - спрашивает, - хотела бы там жить?
     Я молчу, думаю: надо завтра в полицию сбегать, доложить, что вернулась,
не то засадят к чертовой бабушке...
     Сержант, ну, как маленький - а где, спрашивает, где бы ты вообще хотела
жить..?
     А  я вообще-то нигде бы не  хотела... Я  уже  нажилась - во!  Но у меня
Сержант... И он заинтересован... Аз анахну мамших?м!
     Я И ТЫ ПОД
     ПЕРСИКОВЫМИ
     ОБЛАКАМИ
     Дмитрию Антоновичу Сухареву
     Это история одной любви, бесконечной любви, не требующей доказательств.
И главное - любви неослабной,  не  тяготящейся однообразием дней,  наоборот,
стремящейся к тому, чтобы однообразие это длилось вечно.
     Он - прототип одного из героев моего романа.
     Собственно, он и есть герой моего романа,  пожалуй, единственный,  кому
незачем  было  менять  имя,  характер  и  общественный  статус,  которого  я
перенесла  из жизни  целиком на страницы, не смущаясь и не извиняясь за свою
авторскую бесцеремонность. В этом нет ни капли пренебрежения, я вообще очень
серьезно к нему отношусь. Более серьезно, чем ко многим людям, потому что он
- личность, как принято говорить в таких случаях.
     Да, он  - собака.  Небольшой мохнатый песик  породы "тибетский терьер",
как уверяет наш ветеринар Эдик.
     Почему-то  я всегда с  гордостью подчеркиваю его породу, о  которой,  в
сущности,  ничего не  знаю,  да  и знать не желаю: наш  семейный демократизм
равно широко простирается по всем  направлениям. На нацию нам  плевать, были
бы душевные качества подходящие.

     Попал  он  к нам случайно, по  недоразумению,  как  это всегда бывает в
случаях особо судьбоносных.
     В то время мы жили в небольшом  поселении в  окрестностях Иерусалима, в
центре  арабского города Рамалла,  в асбестовом  вагоне  на  сваях,  посреди
Самарии. Весна в том году после необычно снежной зимы никак не могла набрать
силу, дули змеиные ветры, особенно ледяные над нашей голой горой.
     Щенка притащила соседская девочка, привезла из Иерусалима за пазухой. В
семье  ее учительницы  ощенилась  сука, и  моя шестилетняя дочь  заочно,  не
спрашивая  у  взрослых  разрешения,  выклянчила  "такусенького  щеночка".  В
автобусе он скулил, дрожал от страха, не зная, что едет прямехонько в родную
семью. Родная семья поначалу тоже не пришла в восторг от пополнения.
     Мы   втроем   стояли   у   нашего    вагончика,   на   жалящем   ветру,
дочь-самовольница  скулила,  и  в тон  ей  из-за отворотов куртки  соседской
девочки поскуливало что-то копошащееся - непрошеный и ненужный подарок.
     Я велела  дочери проваливать вместе со своим незаконным приобретением и
пристраивать его куда хочет и сможет.
     Тогда соседка вытащила наконец этого типа из-за пазухи.
     И я пропала.
     Щенок смотрел  на  меня  из-под черного  лохматого  уха бешеным  глазом
казачьего есаула. Я вдруг ощутила хрупкую,  но  отчаянную  власть над  собой
этого  дрожащего на ветру одинокого существа. Взяла его на ладонь, он куснул
меня за  палец,  отстаивая независимость  позиции,  придержал  ухваченное  в
зубах, как  бы раздумывая что делать с этим добром, к чему приспособить... и
сразу же  принялся деятельно зализывать, - "да,  я  строг,  как  видишь,  но
сердцем мягок"...
     - Его назвали Конрад... - пояснила девочка.
     - Ну, мы по-ихнему не приучены, - сказала я. - Мы по-простому: Кондрат.
Кондрашка.

     Недели через две, когда все мы уже успели вусмерть в него влюбиться, он
тяжело заболел. Лежал, маленький и горячий, уронив голову на лапы,  исхудал,
совсем  сошел  на  нет,  остались  только  хвост  и  лохматая  башка...  Ева
плакала... Да и мы - были минуты - совсем теряли надежду. Завернув в одеяло,
возили его на автобусе в Иерусалим,  к ветеринару. Тот ставил капельницу, и,
покорно  лежа на боку, щенок смотрел мимо меня сухим взглядом, каким смотрят
вдаль в степи или в пустыне.

     Но  судьба  есть  судьба: он выздоровел.  Принялся жрать  все  подряд с
чудовищным  аппетитом  и месяца за  два  превратился  в  небольшую  мохнатую
свинью, дерущуюся со всеми домашними.
     Стоял жаркий май, днем  палило солнце, к  вечеру трава  вокруг закипала
невидимой  хоральной  жизнью - что-то тренькало,  звенело, шипело,  жужжало,
зудело, и все это страшно интриговало Кондрата.
     Под сваями соседнего каравана жил какой-то полевой зверек невыясненного
вида (у нас он назывался Суслик, и не исключено, что таковым и являлся). Это
было  хладнокровное  и  мудрое  существо,  которое  каким-то образом  сумело
наладить со взбалмошным  щенком  приличные, хотя и  не  теплые отношения. Во
всяком  случае,  Кондрат  не  стремился загрызть своего  подсвайного соседа.
Однако постоянно  пытался "повысить профиль" и поднять свой статус. Для этой
цели  время от времени он притаскивал к норе пожилого и сдержанного  Суслика
что-нибудь  из  домашнего обихода,  -  старую  Димкину  майку  или  мочалку,
завалившуюся за шкафчик  и  добытую  им  с  поистине человеческим тщанием, -
выкладывал на землю и вызывающе лаял: "А ну, выдь, жидовская морда, глянь, -
ты  эдакое  видывал?!"  Вообще  с  детства  обнаружил  уникальную,  поистине
мушкетерскую хвастливость.
     Когда,  украдкой  сцапав  упавшую на  пол  тряпочку  для мытья  посуды,
Кондрат мчался под сваи соседнего каравана, Димка говорил: "Опять хлестаться
перед Сусликом пошел".
     Целыми  днями  он  гонял  кругами  вокруг  нашего  асбестового  жилища,
молниеносно  бросаясь  в  траву,  отскакивая,  рыча  от восторга,  поминутно
пропадая из поля зрения, и тогда над холмами Самарии неслись, пугая пастухов
арабов, наши призывные вопли...
     Так  что детство  его  прошло  на воле, среди долин  и  холмов, а  дымы
бедуинских костров из собачьй души, как ни старайся, не выветришь.

     Но  скоро  мы променяли  цыганскую  жизнь в кибитке  на мещанский удел:
купили  обычную  квартиру в городке под Иерусалимом. Судьба вознесла  нашего
пса  на  немыслимую высоту -  последний  этаж,  да и дом  на  самой  вершине
перевала.  Войдя  в  пустую квартиру,  первым  делом  мы  поставили  стул  к
огромному - во всю стену - венецианскому окну. Кондрат немедленно вскочил на
него, встал на задние лапы, передними оперся о подоконник  и залаял от ужаса
- с такой точки обзора он землю еще не видел.
     С тех пор прошло восемь лет. Стул этот и сейчас называется "капитанским
мостиком", а сам Капитан Конрад проводит  на нем изрядно свободного времени,
бранясь на пробегающих по  своим делам собак и сторожа приближение автобуса,
в  котором  едет  кто-то  из  домашних.  Как  матрос  Колумбова  корабля  он
вглядывается в даль, на Масличную гору, поросшую старым  Гефсиманским садом,
а  завидя  кого-то  из  близких,  принимается бешено  молотить  хвостом, как
сигнальщик - флажками, словно открыл, наконец, открыл свою Америку!

     Наверное,  мне надо его описать. Ничего  особенного этот  пес собой  не
представляет.  Такой   себе  шерстистый  господинчик  некрупной  комплекции,
скорее,  белый, с  черными  свисающими  ушами,  аккуратно разде