отому, что впервые искра сострадания затеплилась в моей подслеповатой
душе.
     Накануне  мы  разучивали "Серенаду" Шуберта. Разумеется,  перед тем как
приступить к  разучиванию самой пьесы,  я  подробно  и внятно,  простым, что
называется, адаптированным  языком объяснила, что это  за жанр, когда  и где
зародился, как развивался...
     - Итак,  повторяем прошлый  урок,  -  начала я, как  обычно,  сурово. -
Будьте любезны объяснить, что такое "серенада".
     Он сидел на стуле, держа на коленях смуглые небольшие кисти рук, и тупо
глядел в блошиную россыпь нот перед собой.
     - Так что это - "серенада"?
     - Ашул-ля, - наконец выдавил он.
     -  Правильно, песня,  -  милостиво кивнула  я. -  На  каком инструменте
обычно аккомпанирует себе певец, исполняющий серенаду?
     Он молчал, напряженно припоминая, а может  быть, просто вспоминая смысл
того или другого русского слова.
     - Ну... - подбодрила  я и жестом подсказала: левой рукой как бы взялась
за гриф,  кистью  правой изобразив  потренькивание  на струнах. Не  повернув
головы, он скосил на меня глаз и испуганно пробормотал:
     - Рубаб-гиджак, дрын-дрын...
     -  Мм...  правильно, на  гитаре... Э-э... "серенада", как вы  знаете  -
"ночная песнь", исполняется под балконом... чьим?
     Он молчал, потупившись.
     - Ну?  Чьим?..  - Я теряла  терпение.  - Для кого, черт  возьми, поется
серенада?
     - Там эта... девчонкя живет... - помявшись, выговорил он.
     -  Ну-у, да, в  общем...  что-то вроде  этого... Прекрасная дама.  Так,
хорошо, начинайте играть...

     Его  потные  пальцы тыкались  в клавиши,  тяжело выстукивая  деревянные
звуки.
     - А нельзя ли больше чувства? -  попросила я. - Ведь это песнь любви...
Поймите. Ведь и вы кого-нибудь любите?
     Он отпрянул от инструмента и даже руки сдернул с клавиатуры.
     - Нет! Нет! Мы... не любим!
     Этот   неожиданный   и  такой   категоричный   протест  привел  меня  в
замешательство.
     - Ну... почему  же?.. - неуверенно  спросила я.  - Вы молоды, э... э...
наверняка  какая-нибудь  девушка  уже покорила ваше...  э...  И вероятно, вы
испытываете к ней... вы ее любите...
     -  Нет! -  страшно волнуясь,  твердо  повторил мой студент.  - Мы... не
любим! Мы... женитц хотим!
     Он  впервые  смотрел прямо на  меня, и в этом  взгляде смешалась добрая
дюжина  чувств:  и  тайное  превосходство,  и   плохо  скрытое  многовековое
презрение   мусульманина  к  неверному,  и   оскорбленное   достоинство,   и
брезгливость,  и  страх... "Это ваши  мужчины,  -  говорил  его  взгляд, - у
которых  нет  ничего  святого, готовы болтать с первой встречной  "джаляб" о
какой-то бесстыжей любви... А наш мужчина берет в жены чистую девушку, и она
всю жизнь не смеет поднять ресниц на своего господина..."
     Конечно,  я  несколько  сгустила  смысл  внутреннего монолога,  который
прочла в его глазах,  облекла  в слишком литературную  форму... да и разные,
весьма разные узбекские семьи знавала я в то время... Но... было, было нечто
в этом взгляде... дрожала жилка, трепетал сумрачный огонь...

     Именно после этого  урока в голову мою полезли несуразные мысли  о том,
что же такое культура и стоит ли скрещивать пастушескую песнь под монотонный
звук рубаба с серенадой Шуберта.
     А  вдруг  для  всемирного  культурного  слоя,  который  век   за  веком
напластовывали народы, лучше, чтобы пастушеская песнь существовала отдельно,
а Шуберт - отдельно, и тогда, возможно, даже нежелательно, чтобы исполнитель
пастушеской песни  изучал Шуберта, а  то в конце  концов от этого получается
песня Хамзы Хаким-заде Ниязи "Хой, ишчилар!"...
     Может, и не буквально эти мысли зашевелились в моей голове, но похожие.
     Я вдруг в полной мере ощутила на себе  неприязнь моих студентов, истоки
которой,  как  я  уже  понимала, коренились  не  в  социальной и даже  не  в
национальной сфере, а  где-то гораздо глубже, куда в те годы я и заглядывать
боялась.
     Дома я затянула серенаду о том, что пора бежать из Института культуры.
     - Бросай все! - предлагал мой размашистый папа. -  Я тебя прокормлю. Ты
крупная личность! Ты писатель! Тебя похоронят на Новодевичьем.
     Мама умоляла подумать о куске хлеба, о моей будущей пенсии.
     -  Тебя могут оставить в институте на всю жизнь, -  убеждала она, - еще
каких-нибудь двадцать, тридцать  лет, и  ты получишь "доцента", а у доцентов
знаешь какая пенсия!..
     Беспредельное отчаяние перед вечной  жизнью в стенах Института культуры
дребезжало в моем позвоночном столбе. Я пыталась себя смирить, приготовить к
этой вечной жизни.
     (Тогда  я еще не догадывалась, что нет  ничего страшнее для еврея,  чем
противоестественное национальному характеру смирение.)
     Ничего, говорила я себе,  по  крайней мере они  меня боятся,  а значит,
уважают. Не могут не уважать.
     Дошло  до того, что перед каждым  уроком -  особенно перед уроком с тем
студентом, в розовой атласной рубахе, темная тоска вползала  в самые глубины
моих внутренностей, липким холодным студнем схватывая желудок.
     Я бегала в туалет.
     Так  однажды,  выйдя из  дамского туалета,  я  заметила своего ученика,
который на мгновение раньше вышел из мужского. Он со своим русским товарищем
шел впереди меня по  коридору в  сторону аудитории, где через  минуту должен
был начаться наш урок.  И  тут я услышала,  как  с  непередаваемой тоской он
сказал приятелю:
     -  Урок иду... Умирайт хочу... Мой "джаляб" такой злой! У мне  от страх
перед каждый занятий - дрисня...
     Помнится,  сначала,  прислонившись  к  стене  коридора,  я  истерически
расхохоталась: меня поразило то, как одинаково наши кишки отмечали очередной
урок. Если  не  ошибаюсь,  я подумала тогда  -  бедный, бедный... Во  всяком
случае, сейчас  очень хочется, чтоб ход  моих мыслей в ту минуту был  именно
таков...
     Потом  я  поняла,  что  до  конца  своих дней  обречена  истязать  этих
несчастных ребят, и без того потерявших всякое ощущение  разумности мирового
порядка.
     Я с абсолютной  ясностью ощутила, что жизнь  моя, в  сущности, кончена.
Бесконечный  ряд  юных  рубаистов  представился  мне.  В   далекой  туманной
перспективе  этот ряд сужался, как железнодорожное полотно. И год  за годом,
плавно преображаясь  из  молодой "джаляб" в старую, я  строго преподавала им
"Серенаду" Шуберта. Потом меня проводили на пенсию в звании доцента. Потом я
сдохла - старая, высушенная  "джаляб-доцент" - к тихому ликованию моих вечно
юных пастухов.
     Отшатнувшись от стены, выкрашенной серой масляной  краской, я побрела к
выходу  во  внутренний двор, огороженный невысоким забором-сеткой;  там,  за
сеткой, экскаваторы вырыли  обморочной глубины котлован под  второе здание -
Институт культуры расширялся.
     Подойдя  к сетке, я  глянула в гиблую пасть земли и  подумала: если как
следует разбежаться  и, перепрыгнув забор,  нырнуть головой вниз, то об этот
сухой крошащийся грунт  можно вышибить, наконец, из себя эту  - необъяснимой
силы - глинистую тоску.

     Мне было двадцать два года. Никогда в жизни я не была еще  так близка к
побегу.
     Краем глаза я видела какую-то ватную личность  на скамейке  неподалеку.
Мне показалось, что спрашивают, который час, и я оглянулась. Плешивый  мужик
в  стеганых  штанах  крутил  толстую  папиросу.  Он  лизнул  бумагу  широким
обложенным языком, заклеил,  прикурил  и вдруг поманил меня к себе  пальцем,
похожим на только что скрученную папиросу.
     Откуда здесь это ископаемое, бегло подумала я, с этой военной цигаркой,
в этих ватных штанах в самую жару...
     Я  приблизилась.  От него  несло  махоркой  и  дезинфекцией  вокзальных
туалетов.  Он равнодушно  и устало глядел на меня  мутными испитыми глазками
бессонного  конвойного, много дней  сопровождающего по  этапу особо опасного
рецидивиста.
     - Вы спрашивали, который час? - проговорила я неуверенно.
     - Домой! - вдруг приказал он тихо. И добавил похабным тенорком: - Живо!
     Что прозвучало как "щиво!".
     И  я почему-то испугалась до  спазма  в желудке, обрадовалась, оглохла,
попятилась, повернулась  и пошла на слабых ногах в сторону  главного входа -
не оборачиваясь, испытывая дрожь  облегчения,  какая сотрясает  обычно  тело
после сильного зряшного испуга.
     Я уходила из Института культуры, оставив в аудитории соломенную  шляпу,
тетрадь  учета  посещений  студентов  и  ручные   часы,  которые  по  старой
пианистической привычке всегда снимала на время занятий.
     Я уходила все дальше, спиной ощущая, какая страшная тяжесть, какой рок,
какая  тоска  покидают  в эти  минуты  обреченно  ожидающего  меня  в  нашей
аудитории мальчика в розовой атласной рубахе.

     Ни разу  больше я  не  появилась в Институте культуры,  поэтому в  моей
трудовой книжке не записано, что год я преподавала в стенах этого почтенного
заведения. Не говоря уже о том, что и сама трудовая книжка в настоящее время
- всего лишь воспоминание, к тому же не самое необходимое.
     А пенсия... До пенсии все еще далеко.

     Режиссерский сценарий побежал у меня живее - любое чувство изнашивается
от частого употребления, тем более такая тонкая материя, как чувство стыда.

     Пошли в дело ножницы. Я кроила  диалоги и сцены, склеивала их, вписывая
между стыками в скобках: "крупный план", или "средний план", или "проход".
     Когда штука  была сработана, Анжелла с углубленным видом пролистала все
семьдесят  пять  страниц,  почти  на каждой мелко  приписывая перед пометкой
"крупный план" - "камера наезжает".
     Из  республиканского  Комитета  по делам  кинематографии  тем  временем
подоспела  рецензия  на  сценарий,  где  некто  куратор  Шахмирзаева  X.  X.
сообщала, что  в  настоящем виде сценарий ее  не удовлетворяет, и предлагала
внести следующие изменения, в противном случае... и так далее.
     Поправки предлагалось сделать настолько неправдоподобно  идиотские, что
я даже  не  берусь  их  пересказать. Да  и  не  помню, признаться.  Кажется,
главного героя  требовали превратить в  свободную женщину Востока, убрать из
милиции,   сделать  секретарем  ячейки;  бабушку  перелицевать   в  пожилого
подполковника-аксакала и еще какую-то дребедень менее крупного калибра.
     И  опять  я  вскакивала,  бежала  как   в  муторном  сне   по   длинным
кривоколенным  коридорам  "Узбекфильма",  и  за  мной  бежали  ассистенты  и
костюмеры, возвращали, водворяли в русло.

     Месяца через полтора я потеряла чувствительность  -  так бывает во сне,
когда занемеет рука или  нога и снится, что ее  ампутируют,  а ты руководишь
этим   процессом,  не   чувствуя  боли,   и   потом   весь  остаток   сна  с
противоестественным  почтением  носишься,  как  с  писаной  торбой,  с  этой
отрезанной рукой  или ногой, не зная,  к  чему ее  приспособить и как от нее
отделаться.
     Мы  внесли деньги  в жилищный кооператив, и на  очередном  безрадостном
желтоглинном  пустыре,  в  котором   мама  все  же   сумела  отыскать  некую
привлекательность - кажется, прачечную неподалеку, -  экскаваторы стали рыть
котлован - такой же страшный, пустынный, желтоглинный...
     Я уже ничего  не  писала, кроме сценария, переставляя  местами диалоги,
меняя  пол  героям,  вводя  в действие  новых ублюдочных  персонажей;  когда
казалось,  что  все  это  пройдено,  очередная  инстанция  распадалась,  как
сувенирная матрешка, и передо мной являлась следующая инстанция, у которой к
сценарию были свои претензии.
     Я впала в состояние душевного окоченения. У меня работали  только руки,
совершая определенные действия:  резать, клеить, стучать на машинке. Мама не
могла  нарадоваться на  эту  кипучую  деятельность  и  каждый день приходила
вымыть посуду, потому что я забросила дом.

     Анжелла вызванивала меня с утра, требуя немедленно -  возьми  такси!  -
явиться,  помочь, посоветовать... Целыми днями я хвостом болталась за ней по
коридорам  и  пыльным  павильонам  "Узбекфильма".  Изображались  муки поиска
актера  на главную роль - Анжелла рылась в картотеке, веером раскладывала на
столе  фотографии   скуластых  раскосых  мальчиков,  студентов  Театрального
института.

     Все уже знали, кто будет играть главную роль. Меня же все еще согревала
идиотская  надежда:  найдем,  найдем,  ну  должен  он  где-то  быть -  пусть
скуластый  и  раскосый,  но  обаятельный,  мягкий,  талантливый  мальчик   с
растерянной улыбкой.
     - Малик  Азизов... - читала Анжелла на  обороте очередной фотографии. -
Как тебе этот, в фуражке?
     Я пожимала плечами.
     - Симпатичный, нет?
     - Просто симпатяга! - встревала Фаня Моисеевна.
     Анжелла смешивала карточки на столе, выкладывала их крестом, выхватывая
одну, другую...
     - Вот этот... Турсун Маликов... как тебе?
     Я тяжело  молчала. Все эти претенденты на  главную роль  в  фильме были
похожи на моих пастухов из Института культуры.
     - Что-то в нем есть... -  задумчиво  тянула  Анжелла, то отодвигая фото
подальше от глаз, то приближая.
     - Есть, определенно есть! - энергично  кивала Фаня Моисеевна, закуривая
тонкую сигарету. - Эдакая чертовщинка!
     - Боюсь, никто, кроме Маратика, не даст образ... - вздыхала Анжелла.
     - Только Маратик! - отзывалась Фаня Моисеевна.
     - Да, но как его уговорить! - восклицала Анжелла с отчаянием.
     Она  любила  своего  ребенка   любовью,  испепеляющей  всякие  разумные
чувства,   исключающей  нормальные   родственные  отношения.  Из  их  жизни,
казалось, выпал важнейший эмоциональный  спектр - отношения на равных.  Мать
либо заискивала перед сыном, либо наскакивала на  него кошкой со вздыбленной
шерстью, и тогда они оскорбляли друг друга безудержно, исступленно.
     Разумеется, он был смыслом ее существования.
     Разумеется, все линии ее жизни сходились в этой истеричной любви.
     Разумеется, моя незадачливая повесть была выбрана ею именно потому, что
пришло время воплотить ее божка на экране...

     Когда  несколько лет спустя, уже в Москве, меня догнала  весть о гибели
Маратика  в  автомобильной  катастрофе  (ах, он всегда без  разрешения  брал
отцовскую машину, и бессильная мать всегда истерично пыталась препятствовать
этому!), я  даже зажмурилась  от боли  и трусости, не  в силах и на  секунду
представить себе лицо этой женщины.

     Из Москвы Анжелла выписала для будущего фильма оператора и художника.
     Хлыщеватые,  оба какие-то подростковатые, друг к другу  они обращались:
Стасик и Вячик - и нежнейшим образом дружили семьями лет уже двадцать.
     У одного были жена и сын, у другого -  жена  и дочь, и оба о женах друг
друга как-то перекрестно упоминали ласкательно: "Танюша", "Оленька"...
     Они постоянно менялись заграничными панамками, курточками и маечками. Я
не удивилась бы, если б узнала, что эти  ребята живут в одном номере  и спят
валетом  - это вполне  бы вписывалось в их сдвоенный образ... Да если б и не
валетом - тоже не удивилась бы.
     Анжелла  очень  гордилась  тем,  что  ей  удалось  залучить  в  Ташкент
профессионалов такого класса.  Я,  правда, ни о  том ни о  другом  ничего не
слышала, но Анжелла на это справедливо, в общем, заметила, что я ни о ком не
слышала, об Алле Пугачевой, вероятно, тоже...
     -  Что, скажешь, ты не видела классную ленту  "Беларусьфильма" "Связной
умирает стоя"?! - брезгливо спросила Анжелла.
     Мне пришлось сознаться, что не видела.
     - Ты  что  -  того?  -  с  интересом  спросила она.  -  А "Не подкачай,
Зульфира!" - студии  "Туркменфильм", в главной роли Меджиба Кетманбаева?.. А
чего  ты вообще в своей жизни видела? - после уничтожительной паузы спросила
она.
     - Так, по мелочам, - сказала я, - Феллини-меллини... Чаплин-маплин...
     -  Снобиха! - отрезала она. (Когда она отвлеклась, я  вытянула из сумки
записную книжку и вороватым движением вписала это дивное слово.)
     Выяснилось, что Стасик, оператор, как раз снимал фильм "Связной умирает
стоя", а художник, Вячик, как раз работал в фильме "Не подкачай, Зульфира!".
     По случаю "нашего полку прибыло"  Анжелла закатила  у себя  грандиозный
плов.
     На  кухне в фартуке колдовал  над большим казаном Мирза: мешал шумовкой
лук и морковь, засыпал рис, добавлял  специи. На его худощавом лице с мягкой
покорно-женственной  линией рта было такое выражение, какое бывает у пожилой
умной  домработницы,  лет тридцать живущей в  семье и  всю непривлекательную
подноготную этой семьи знающей.
     Он был еще не сильно пьян, даже не качался, и  мы с ним поболтали, пока
он возился с пловом.  Он рассказал о  величайшем открытии, сделанном учеными
буквально на днях, - что-то там с полупроводниками, - бедняга,  он  не знал,
что  рассказывать  мне подобные вещи - все равно что  давать  уроки эстетики
дождевому червю.  Но  я  слушала его  с заинтересованным видом, кивая, делая
участливо-изумленное  лицо. Не то чтобы я лицемерила. Просто  мне доставляло
безотчетное удовольствие следить за движениями его  сноровистых умных рук  и
слушать  его  голос  -  он  говорил  по-русски  правильно,  пожалуй  слишком
правильно, с лекционными интонациями.
     Вообще,  здесь  он был  единственно  значительным и,  уж  без сомнения,
единственно приятным человеком.
     За столом ко мне подсел оператор, Стасик, и,  дыша коньяком, проговорил
доверительно и игриво:
     - Я просмотрел ваш сценарий... Там еще есть куда копать, есть!
     Я  кивнула  в сторону огромного блюда  со  струящейся желто-маслянистой
горой плова,  в  которой,  как  лопата  в  свежем могильном  холмике, стояла
большая ложка, и так же доверительно сказала:
     - Копайте здесь.
     Он захохотал.
     -  Нет - правда,  там еще  уйма  работы.  Надо жестче  сбить  сюжет. Не
бойтесь жесткости, не жалейте героя.
     - Чтоб связной умирал стоя? - кротко уточнила я.
     А  через полчаса меня отыскал непотребно уже пьяный Вячик.  Он  говорил
мне "ты",  боролся со словом  "пространство" и, не в силах совладать  с этим
трудным  словом,  бросал  начатое,  как  жонглер,  упустивший одну из восьми
кеглей, и начинал номер сначала.
     - А как ты мыслишь художссно... посра... просра...  просраста фильма? -
серьезно допытывался он, зажав меня в узком пространстве между сервировочным
столиком и торшером, держа в правой руке свою рюмку, а левой пытаясь всучить
мне  другую.  -  У  тебя  там  в  ссы...  ссынарии...  я  просра...  поср...
простарства не вижу...

     Целыми днями Анжелла с  "мальчиками" - Стасиком,  Вячиком и  директором
фильма Рауфом - "искали натуру". Они разъезжали на узбекфильмовском "рафике"
по  жарким  пригородам  Ташкента, колесили  по  колхозным  угодьям, по узким
улочкам кишлаков.
     Я  не могла взять  в  толк - зачем  забираться  так далеко  от  города,
создавая  массу сложностей  для  съемок  фильма,  в  то  время  как в  самом
Ташкенте, в старом городе, зайди в любой  двор и снимай самую что ни на есть
национальную задушевную драму - хоть  "Али-бабу", хоть "Хамзу",  хоть и нашу
криминальную белиберду.
     Помню, я даже задала этот вопрос директору фильма Рауфу.
     -  Кабанчик, - сказал он мне  проникновенно (он  со  всеми разговаривал
проникновенным  голосом  и   всех,  включая  директора  киностудии,  называл
"кабанчиком",  что было  довольно  странным  для  мусульманина).  -  Чем  ты
думаешь, кабанчик? Если не уедем, где я тебе командировочных возьму?
     И  я, балда, поняла  наконец: снимая  фильм  в  черте города, съемочная
группа лишилась бы командировочных - 13 рублей в сутки на человека.
     Раза два и меня брали с собой на поиски загородных объектов.
     Для съемок тюремных эпизодов выбрали миленькую, как выразилась Анжелла,
тюрьму, только что отремонтированную, с железными, переливающимися на солнце
густо-зеленой масляной краской воротами.
     Съемочная группа дружной стайкой - впереди какой-то милицейский чин, за
ним щебечущая Анжелла в  шортах,  Стасик  в  кепи и с  кинокамерой на плече,
пьяный  с  утра Вячик, мы с  Рауфом -  прошвырнулась по кори