, на
чужом для нас обоих языке... Вслух неохотно сказала:
     - Это эксперимент. Скрупулезная научная работа.
     - Ты - химик? - спросил он.
     Тогда  она  зачем-то стала  объяснять,  уверенная, что он не  поймет ни
слова, но  вскоре выяснилось, что именно это - проще  простого,  что научный
английский  многочисленных ее  статей прекрасно приспособлен к тому, чтобы в
этой постели объяснять этому мальчику смысл ее работы.
     - Я  - охотник, киллер, понимаешь? - сказала  она.  - Охочусь за такими
белками, онкогенами...  Я объясню тебе, медленно, и  ты поймешь... Биохимия,
моя наука, изучает  молекулярные аспекты  жизни... Бывает, что клетка теряет
контроль над процессом  деления, начинает делиться неограниченно, и тогда ее
потомство может  заполнить собой весь организм... Короче, в раковых  клетках
происходит мутация в белках, и эти белки - онкогены... Ты что-нибудь понял?
     - Я понял  все!  -  запальчиво воскликнул он. - Не считай меня идиотом.
Дальше!
     - Так  вот,  моя  работа - это  выяснение  механизма:  почему мутация в
онкогенах заставляет клетку делиться? Почему? - она замолчала на секунду, но
вдруг  встрепенулась и крикнула: - Почему, по-чему-у?! - и перевела дыхание.
- Это многолетняя научная работа. Меняется тактика, меняются объекты, каждый
ответ рождает новый  вопрос... Например, апоптозис  -  это наука о клеточной
смерти. В каждой  клетке  есть  программа ее смерти.  Иногда организму надо,
чтобы  какое-то количество клеток отмерло ради  дальнейшего  развития  всего
организма.  Так  вот,  если клетка  почему-то  перестает  слушаться  команды
"умри", - это раковая клетка... Я  конструирую искусственные белки,  которые
могут убивать клетки рака в организме человека. Такие белки - они называются
иммунотоксины - как раз  и  направлены против раковых клеток... Это жестокая
борьба за баланс...  То  есть за  жизнь. Так канатоходцы идут  по проволке с
шестом...

     Они  сидели  на постели, друг против друга, в  одинаковых  позах, и  ей
казалось, что  это Антоше  она рассказывает все  содержание  своей  жизни за
прошедшие без него годы. И он внимательно слушал, хмуря свои густые брови...
     -  Ну,  так  вот,  - объясняла  она, - беру клетки,  пораженные  раком,
добавляю иммунотоксины,  клетки умирают. И тогда  мы  в лаборатории  говорим
друг другу: "Все хорошо, они умирают"... Такая у нас поговорка...
     - Так ты с твоими друзьями победила эту страшную болезнь? - спросил  он
с мальчишеским интересом.
     - Пока  нет... Хотя на этом пути уже много сделано, много... Понимаешь,
каждая решенная проблема порождает новый вопрос. Море вопросов... Но... рано
или  поздно...  нет, скоро, конечно,  скоро! -  мы скрутим рак, как скрутили
чуму, холеру, туберкулез... - и повторила жестко: - Мы скрутим его!
     Он молча смотрел на нее, потом спросил серьезно:
     - Ты, наверное, настоящий ученый?
     Она поймала  себя  на том,  что прежде  на  этот  вопрос  наверняка  бы
отшутилась.
     - Ну... в общем, да... - проговорила  она, неловко усмехнувшись...  - В
общем, в  своем деле... в  своем деле, понимаешь? Да, у меня  много  статей,
много  ссылок  на меня  в  международных  научных  журналах... Впрочем,  это
неважно, чепуха... Я заморочила тебе голову.
     Накинула  халат, прошлась по комнате, закурила. Щенок  спал  в  кресле,
обморочно закатив глаза, подергивая ухом.
     -  Что  мне  с ним делать? - спросила она  задумчиво.  -  Что  делать с
собакой, а?
     - Хочешь, я возьму его в Падую? - предложил Антонио. - Там у тети дом с
огромным садом. Ему будет хорошо.
     Он вскочил с кровати,  присел на корточки перед спящим щенком, потрепал
его за ухом.
     В  этом непринужденном бесстыдстве есть  что-то  от  языческих  статуй,
подумала она, - обнаженный юноша-пастух с собакой... Вслух сказала:
     - Конечно,  возьми.  Это хороший  итальянский пес. Ему положено  жить в
Падуе...
     - А как мы его назовем? - спросил он.
     - Кутя.
     Он поднял брови.
     - Как? Кутио?
     - Ну, приблизительно... А сейчас, дорогой, иди... Пора.
     - Хочешь, я попрошу Марио, он меня подменит? Я могу остаться с тобой до
утра!
     - Нет, - сказала она твердо. - Я устала, милый. Тебе лучше уйти.
     Он  не  возразил  больше ни  словом. Молча оделся,  подошел  к  ней  и,
запустив  обе ладони в ее волосы, несколько  мгновений напоследок  любовался
ими,  встряхивая,  пересыпая  на пальцах...  Наклонился  и  кротко, медленно
поцеловал ее - в голову, в глаза, в губы - одним касанием...
     - Ты красива, как Юдифь Джорджоне...
     - Меня скоро не будет! - вдруг сказала она.
     - Я знаю, ты утром уезжаешь... Мы увидимся еще когда-нибудь?
     - Нет, мой мальчик...
     - Скажи мне что-нибудь по-русски...
     Она  засмеялась, взяла  в  пригоршню  его  колючий  подбородок,  сжала.
Скользнула указательным пальцем  по линии верхней, "уленшпигельской" губы...
Подумала мельком, что, если б у нее был сын, а не дочь, возможно,  она  была
бы нежной матерью...
     - Все хорошо, - сказала она шепотом, - они умирают...
     И он тихо засмеялся в ответ...

     ...Под утро ей приснилось, что она забыла, как Миша смеется. Во сне она
силилась  вспомнить   эту   его  характерную   гримаску   -   полуудивления,
полувосторга, которая всегда появлялась на губах до первого раската смеха...
но все разваливалось, не получалось, Миша отворачивался...
     Внезапно короткая и острая  вспышка  ужаса опалила ее:  она поняла, что
уже умерла, и самым верным доказательством тому было то, что она забыла, как
Миша смеется. Ей так и намекали какие-то темные люди, она во сне называла их
служителями, что вот, видите, подтвердить свою благонадежность вы не можете,
так что пройдемте, пройдемте... и тянули к ней вежливые, но твердые  руки, а
она цеплялась за косяк и  умоляла  дать ей минуту, она  представит, докажет,
сию минуту...
     Ей говорили, что отныне она будет женой  Антоши, - но он же мне брат! -
с  ужасом возражала она, - ничего-ничего, это раньше он был  брат, а теперь,
когда вы оба очистились, вы можете стать мужем и женой...
     ...Мишино  бледное лицо таяло  в сыром  тумане, он поворачивался к  ней
спиной,  уходил по  мокрым  деревянным мосткам,  балансируя  для  равновесия
руками, как в школе ходил в спортзале по снаряду "бревно"...
     Вода поднималась и доставала уже до края мостков...
     Миша уходил, бросал ее, он пожелал остаться ей  чужим в этом обреченном
городе, вернее, таинственном городе обреченных, на летучем острове в лагуне.

     В темноте она потянулась  к телефону и  почти на ощупь набрала знакомый
номер.
     - Юрик, - проговорила она,  когда наконец  сняли трубку, - и все-таки я
уверена, что это - туберкулез.
     - Где ты? - крикнул он. - Который час? Откуда ты звонишь?
     -  Но согласись,  что  это  очень смахивает на туберкулез, - настойчиво
повторила она.
     Он помолчал. Прокашлялся со сна, сказал тихо:
     -  Что  ты вытворяешь? Тут  Мишка сходит с  ума.  Говорит,  ты прислала
какой-то пошлый прогулочный факс, как будто тебе плевать на...
     -  Ничего, завтра я вернусь,  и жизнь опять будет  прекрасна...  Можешь
сказать ему о туберкулезе. Он будет потрясен.
     - Ты помнишь, о чем мы договорились? - спросил Юрик.
     - Не волнуйся, помню. В понедельник, в восемь. А ты-то все понял? Утром
звонишь Мише и сообщаешь эту неприятную новость насчет...
     - ... туберкулеза, - угрюмо повторил он.
     - Молодец, пятерка!
     И повесила трубку.

     ...Она уезжала  на катере в аэропорт. Оглядывалась и  смотрела на шлейф
Венеции за плечом, на вздымающиеся в небо фанфары печных труб.
     По  лагуне было разлито кипящее золото утра, и пар поднимался от воды к
белому сияющему горизонту.
     Она уезжала.
     Надо было дожить отпущенное ей время, как доживал этот город: щедро, на
людях. В трудах и веселье.
     Иерусалим, 1999



     ...Своего ангела-хранителя я представляю в образе лагерного охранника -
плешивого,  с мутными испитыми глазками, в  толстых ватных штанах, пропахших
табаком и дезинфекцией вокзальных туалетов.
     Мой ангел-хранитель охраняет меня  без  особого  рвения. По  должности,
согласно инструкции...
     Признаться, не  так  много со мной возни у этой  конвойной хари. Но при
попытке к  бегству из зоны, именуемой  "жизнью", мой ангел-хранитель хватает
меня за шиворот и тащит по жизненному этапу, выкручивая руки и давая пинков.
И это лучшее, что он может сделать.
     Придя в себя, я обнаруживаю, как  правило, что пейзаж вокруг прекрасен,
что мне еще нет двадцати, двадцати шести, тридцати и так далее.

     Вот и сейчас я гляжу из своего  окна  на склон  Масличной горы, неровно
поросший  очень старым  садом  и похожий  на свалявшийся бок овцы, и думаю о
том, что мне еще нет сорока и жизнь бесконечна...

     А сейчас я расскажу, как озвучивают фильм.
     Несколько кадров отснятого материала склеивают  в  кольцо и пускают  на
рабочий экран.
     В небольшой студии сидят:
     Режиссер, он же Творец, он же Соавтор;
     укладчица  со студии Горького, приглашенная для немыслимого  дела - при
живом авторе  сценария сочинять диалоги  под немую  артикуляцию актеров,  не
учивших ролей и потому на съемках моловших галиматью;
     второй  режиссер фильма  -  милейший  человек, так  и  не удосужившийся
прочесть сценарий, как-то руки не дошли;
     оператор в белой майке с надписью по-английски: "Я устала от мужчин";
     художник фильма,  если  он  не  настолько пьян, чтобы валяться в номере
гостиницы;
     редактор  фильма,  в  свое время  уже  изгадивший  сценарий,  а  сейчас
вставляющий идиотские замечания;
     монтажер, пара славиков-ассистентов неопределенных занятий, крутившихся
на съемках под ногами;
     приблудный столичный актер, нагрянувший в провинцию  - намолотить сотен
пять;
     прочие случайные лица...

     Позади  всех,   бессловесный   и  подавленный,  сидит  автор  сценария,
написанного им по некогда написанной им же повести.
     Он уже не пытается  отождествить  физиономию на  экране с образом героя
его  произведения и только беззвучно твердит себе, что он не автор, а дерьмо
собачье, тряпка, о которую  все  вытирают ноги, и что пора  встать наконец и
объявить,  что он - он,  Автор! - запрещает фильм своим  Авторским Правом. И
полюбоваться - как запляшет все эта камарилья...
     Но автор  не  встает  и ничего не  объявляет, потому что  уже вступил в
жилищный  кооператив  и  через  месяц должен  вносить  пай  за трехкомнатную
квартиру...

     Так  вот,  не  знаю  почему, но лучше всего на  беззвучную  артикуляцию
актера   ложится  русский   мат.  Любое  матерное  ругательство  как  влитое
укладывается в немое движение губ. Это проверено практикой.
     Вам подтвердит это любой знакомый киноактер.

     Боюсь, читатель решит, что я пишу юмористический рассказ. А между тем я
давно уже не способна на то веселое напряжение души,  которое и есть чувство
юмора и  напоминает усилия гребца,  идущего  в  канаке вверх  по  реке...  В
последние  годы  я  все чаще отдаюсь течению  жизни,  я сушу  весла и просто
глазею по сторонам. Там, на берегах этой речки, все еще немало любопытного.

     Собственно,  для того чтобы рассказать, как озвучивают  фильм, я должна
рассказать сначала, как его снимают и даже - как пишут сценарий. Не  потому,
что  это интересно или необходимо знать, а потому,  что одно влечет за собой
другое.
     Пожалуй даже, я расскажу вообще все с самого начала.

     У меня когда-то  был приятель,  милый  порывистый  мальчик,  он сочинял
песни и исполнял их под гитару затаенно-мужественным баритоном.
     Он и сегодня жив-здоров,  но сейчас он адвокат, а это, согласитесь, уже
совсем другой образ. Кроме того, он уехал в другую страну.
     Вообще-то я тоже уехала в другую страну.
     Откровенно говоря, мы  с ним опять живем в  одной  стране,  но  это уже
другая  страна и  другая жизнь.  И  он  адвокат, солидный  человек  -  чего,
собственно, и добивалась его мама.
     А тогда,  лет пятнадцать назад,  она  добилась,  чтобы  сын поступил на
юридический.  Благословенно  одаренный  мальчик,  он  поступил,  чтобы  мать
отстала, но продолжал сочинять стихи, писать на них музыку и  исполнять  эти
песни под гитару на разных слетах и фестивалях  в горах  Чимгана. Все помнят
это обаятельное время: возьмемся за руки, друзья.
     Одну  из песен он по дружбе посвятил мне. Начиналась она так  - "Вот на
дороге черный бык, и вот  дорога  на Мадрид. Как на дороге  тяжело  взлетает
пыль  из-под  копыт"  -  и  далее, со звоном витражей, с  боем  колоколов...
чрезвычайно густо.
     Я так подробно  рассказываю, чтобы объяснить - что это  был за мальчик,
хотя в конечном итоге его мама оказалась права.
     Когда  он  как-то  ненатужно  защитил диплом  юриста,  продолжая  петь,
искриться и глубоко  дышать разреженным воздухом фестивальных вершин, тут-то
и выяснилось,  что  распределили его в  одно из районных  отделений  милиции
города Ташкента - в криминальном отношении не самого  благополучного  города
на свете.
     Тепло  в  Ташкенте,  очень  теплый климат.  С февраля к  нам сползалась
уголовная шпана со всей простертой в холодах страны.

     Так вот - Саша... Да, его звали Саша, впрочем, это неважно. С возрастом
я устаю придумывать даже имена.
     Он  очнулся от песен следователем по уголовным делам отделения милиции,
скажем,  Кировского района города Ташкента: ночные  дежурства с выездами  на
место  происшествия,  выстрелы,  кровь  на  стенах,  допросы,  свидетельские
показания,  папки,  скоросшиватели,  вещественные доказательства,  опознания
личности убитой... - месяца на два он вовсе пропал из моей жизни.
     Когда же  появился  вновь,  я  обнаружила  гибрид  бардовской  песни  с
уголовной феней. В своем следовательском кейсе он таскал подсудимым в тюрягу
"Беломор".
     Как  всякий артистически  одаренный человек, он был отчаянным брехуном.
Загадочный, зазывно-отталкивающий  мир  открывался в его историях:  тюремная
параша, увитая  волшебным плющом  романтики. Какие  типы, какая  речь, какие
пронзительные детали!

     Разумеется, я написала про все это повесть - я не могу не взять,  когда
плохо лежит. Правда, перед тем как схапать,  я поинтересовалась, намерен  ли
он сам писать. Забирай, разрешил он великодушно, когда я еще  соберусь! (И в
самом деле - не собрался никогда.)
     Несколько раз  я ездила с ним в  тюрьму  на допросы  -  нюхнуть реалий.
Кажется, он оформлял эти экскурсии как очные ставки...
     Я уже не помню ничего из экзотических прогулок по зданию тюрьмы - любая
экскурсия выветривается из памяти. Помню только  во  внутреннем дворе тюрьмы
старую  белую  клячу,  запряженную в телегу, на которой  стояли две  бочки с
квашеной капустой, и - высокий сильный голос,  вначале даже показавшийся мне
женским, из зарешеченного окошка на третьем этаже:

     Те-чет ре-еченька по песо-очечку,
     Бережочки мо-оет,
     Воровской парень, городской жулик
     Начальника про-осит:

     То  ли  акустика  закрытого пространства  сообщала этому  голосу  такую
льющуюся  силу,  то  ли  и  впрямь  невидимый  певец   обладал  незаурядными
голосовыми  связками,  но  только  тронула меня в те  мгновения  эта  песня,
сентиментальная до слюнявости (как все почти блатные песни).

     Ты начальничек, винтик-чайничек,
     Отпусти до до-о-му...
     Видно, скурвилась, видно, ссучилась
     Милая зазно-оба...

     Несколько   минут,  задрав  головы,  мы  с  Сашей  слушали  эту  песню,
удивительно  кинематографически  вмонтированную в  кадр с  грязным двором, с
бочками  воняющей прокисшей  капусты,  с  розовым следственным корпусом,  по
крыше которого прогуливались жирные голуби.
     - Сорокин тоскует, - проговорил мой приятель.
     - А голос хорош! - заметила я.
     Саша усмехнулся и сказал:
     - Хорош. Убийство путевого обходчика при отягчающих обстоятельствах...

     Короче,  я написала повесть. Она получилась плохой  - как это  всегда у
меня  бывает, когда написанное  не имеет к моей  шкуре никакого отношения, -
но,  что называется, свежей. Друзья читали и говорили -  не фонтан, старуха,
но очень свежо!
     В повести действовал следователь  Саша (я и  тогда поленилась придумать
имя), порывистый  мальчик с интеллигентной  растерянной  улыбкой; его друг и
сослуживец, загнанный в любовный треугольник; еврейская  мама  распалась  на
бабушку  и дедушку,  папу я ликвидировала. Ну,  и далее по маршруту со всеми
остановками: любовь, смерть друга, забавные и острые диалоги с уголовниками,
инфаркт деда... Словом, свежо.
     Повесть была напечатана в популярном московском журнале, предварительно
пройдя  санобработку у двух редакторов,  что не  прибавило ей художественных
достоинств, наоборот - придало необратимо послетифозный вид.
     В те годы нельзя было писать о: наркоманах,  венерических заболеваниях,
проституции, взятках, о мордобоях в милиции и о  чем-то еще, не помню, - что
поначалу в повести было, а  потом сплыло, ибо мое авторское легкомыслие в ту
пору могло соперничать лишь с авторским же апломбом.
     Нельзя было почему-то указывать местоположение тюрем, звания, в которых
пребывали  герои,  и  много  чего  еще.  Для  этого  по  редакции  слонялась
специальная "проверяльщица", так называлась  эта должность, - тихая  старуха
проверяльщица, которая стерегла  мое появление  в редакции, зазывала меня  в
уголок и говорила заботливым голосом:
     -  У  нас там  накладка на шестьдесят  четвертой странице... Там  взяли
фарцовщика с пакетиком анаши в носке на правой ноге. Это не пройдет...
     - А на левой пройдет? - спрашивала я нервно.
     - Ни на какой не пройдет, - добросовестно подумав, отвечала она и вдруг
озарялась тихой вдохновенной улыбкой: - А  знаете, не переписать ли нам этот
эпизод вообще? Пусть он просто фарцует носками. Это пройдет.
     ...Словом, как раз тогда, когда повесть следовало отправить в  корзину,
она появилась на страницах журнала.

     Недели через три мне позвонили.
     - Лё-о, Анжелла Фаттахова, - проговорили в трубке домашним, на зевочке,
голосом. - Мне запускаться надо, да... Аль-лё?
     - Я вас слушаю.
     - Я  запускаюсь по  плану... Роюсь  тут в библиотеке, на студии... Ну и
никто  меня не удовлетворяет... - Она говорила странно мельтешащим говорком,
рассеянно - не то сейчас  проснулась, не то, сидя в  компании, отвлеклась на
чью-то реплику. - Лё-у?
     - Я вас слушаю, - повторила я, стараясь придать  голосу фундаментальную
внятность,  как  бы  намагничивая  ее  внимание,  выравнивая его вдоль  хода
беседы. Так  крепкими тычками подправляют внимание пьяного при выяснении его
домашнего адреса.
     - Ну, ты ведь мои фильмы знаешь?
     Я запнулась - и от панибратского "ты", неожиданно подтвердившего  образ
пьяного, вспоминающего  свой адрес, и оттого, что  впервые слышала это  имя.
Впрочем, я никогда не была своим человеком на "Узбекфильме".
     - Смотрю, журнальчик на диване валяется, мой ассистент читал... И фотка
удачная - что за краля, думаю... Мне ж запускаться надо по плану, понимаешь,
а  никто  не  удовлетворяет...  Симпатично   пишешь...  Как-то...   свежо...
Поговорим, а?

     - Анжелка? - задумчиво переспросил знакомый поэт-сценарист.  -  Ну, как
тебе сказать... Она не бездарна, нет... Глупа, конечно, как Али-баба и сорок
разбойников,  но...  знаешь,  у  нее  есть такой прием:  камера  наезжает...
Наезжает, наезжает,  и -  глаза героя крупным планом... медленно взбухает  в
слезнике горючая капля, выползает и криво бежит по  монгольской скуле. Штука
беспроигрышная,  в  смысле  воздействия  на  рядового  зрителя,  если  умело
наехать... Это все равно что на сирот-дебилов просить: только последняя сука
не подаст...
     Он  подозвал официантку  и  заказал еще  пива...  Мы сидели на  террасе
недавно выстроенного кафе "Голубые  купола". Это  было странное  сооружение,
натужный  плод  современных  арх