теснялась спросить, как
он  запихивает его в чемодан,  и  удержалась  от  просьбы снять со  стены  и
попробовать на вес - тяжелое ли.
     Ласло  демонстративно  оборвал  наше  веселое щебетанье  на  полуслове,
преклонил колена  и,  сложив  ладони  лодочкой, мягким  голосом  прогундосил
молитву на греческом. Я наблюдала за ним с доброжелательным смирением.
     Поднявшись с  колен,  монах  в  миру  потребовал,  чтобы  я  немедленно
надписала  и  подарила  ему  свою  новенькую  книжку,  изданную  ташкентским
издательством  на плохой бумаге. (В  те дни она только вышла, и я  таскала в
сумке два-три экземпляра и всем надписывала.)
     Потом Ласло велел прочесть вслух один из рассказов в книге.
     -  Я  читаю и  гОвОхю на  восьми языках,  - пояснил  он, - но кихиллицу
пхедпОчитаю слушать.
     Тут  я поняла, что  он просто  не мог прочесть  моего сценария.  У меня
как-то сразу отлегло от сердца, и я с выражением прочла довольно плохой свой
рассказ, от которого Ласло прослезился.
     -  Да   благОслОвит   ГОсподь  ваш  талант!  -  проговорил  он,  плавно
перекрестив  меня с  расстояния двух  метров. Так  художник  широкой  кистью
размечает композицию будущей  картины на белом  еще холсте. - Я  увезу вас в
ШахапОву ОхОту, - заявил он, просморкавшись.
     - Куда? - вежливо переспросила я.
     - ШахапОва ОхОта - этО станция пОд МОсквой. У меня там дом. Я увезу вас
в ШахапОву ОхОту,  пхикую  кандалами к письменнОму стОлу  и заставлю  писать
день и ночь...
     -  Спасибо,  - сказала  я  благодарно, стараясь посеребрить свой  голос
интонациями преданности, - боюсь, что...
     - Вам нечегО бОяться!! - воскликнул он страстно. - Я мОнах в миху, и вы
интехесуете меня толькО с духовнОй стОхОны...
     Перед  тем как  выйти  из номера, Ласло  опять  молился, хряпнувшись на
колени. У меня рябило в глазах и ломило в затылке.
     Под вечер мы добрели ко мне домой, просто некуда было девать графа - он
повсюду плелся за мной. В холодильнике у меня обнаружились - спасибо мамочке
- свежие котлеты, я нарезала помидоры и огурцы, открыла банку сайры.
     Перед тем как  приступить к ужину,  Ласло  опять  молился на греческом,
благоговейно склонив голову с легким седым сорнячком вокруг неровной лысины.
     Мой   шестилетний   сын,  привычный   к  разнообразным  сортам  гостей,
завороженно смотрел на него.
     После ужина Ласло  размяк,  играл нам на моей расстроенной гитаре пьесу
Скарлатти, потом  читал стихи  Гёте на немецком и время от  времени повторял
вдохновенно и угрюмо:
     - Я увезу вас в ШахапОву ОхОту, пхикую кандалами к письменнОму стОлу, а
вашегО сынОчку буду учить игхать на лютне.
     Наконец,  часам уже  этак к  двенадцати,  когда гундосое  пение молитв,
грассирующее  оканье  и звуки  гитары  слились для  меня в  одуряющий  плеск
прибоя, мне удалось проводить Ласло Томаша до нашей станции метро.
     В виду подходящего  к  платформе поезда  монах в миру,  последний  граф
Томаш, попеременно целовал мне обе  руки, а потом размашисто крестил меня из
уносящегося в туннель вагона...

     Тихо открыв дверь ключом, я  на цыпочках, чтоб не разбудить сына, вошла
в  комнату. Мой сын стоял у окна и, сложив ладони лодочкой  на уровне груди,
сонно бормотал куда-то в потолок:
     - Боженька, прости меня, что я у Кривачевой трусы подглядывал...

     Анжелла обожала ночные съемки. Утром съемочная группа тяжело отсыпалась
на  потных подушках  в душных  гостиничных койках. Часам  к  двенадцати вяло
поднимались,  стайками, по двое, по трое, плелись на крошечный местный базар
-   купить  лепешек   и   фруктов,   днем   репетировали  очередную   сцену,
видоизмененную в процессе репетиций настолько, что я уже путалась в героях и
совершенно не помнила порядок эпизодов.
     Вечером  опять разбредались по номерам, а к ночи набивались в "рафик" и
пыльными  кривыми  улочками,  мимо двухэтажной школы и глинобитной мечети  с
невысоким  минаретом,  скорее  похожим  на  трибуну, наспех  сколоченную для
первомайской  демонстрации,  вваливались во  двор дома  главного бухгалтера.
(Бедняга   бухгалтер,  надо   полагать,  уже   проклял  ту  минуту,   когда,
польстившись  на  узбекфильмовские  деньги  и  межрайонную славу,  отдал  на
поругание городским собакам дом деда своего.)
     Со  времен  борьбы  с  басмачами  сонные улочки  колхоза  "Кадыргач" не
оглашались подобными воплями и руганью  на обоих языках. Мальчики-осветители
тошнотворно  долго устанавливали  лампы  на треногах,  по  утоптанной  земле
дворика  змеились провода.  Бегали с последними приготовлениями  ассистенты,
гримерша, костюмерша, роняя шляпы,  шали, милицейские фуражки.  Крутился под
ногами съемочной  группы мелкий бухгалтерский  помет  -  от  годовалого,  на
зыбких ножках, малыша до девочек-подростков на выданье.
     Немедленно   выяснялось,  что  каждый  забыл  в  гостинице   что-то  из
реквизита: костюмерша - ту или другую деталь дедушкиного костюма, гримерша -
пудру, белобрысый  ассистент  оператора -  хреновину,  без которой не  будет
действовать вся осветительная аппаратура...
     "Рафик" гоняли в гостиницу  и обратно  еще раза  два-три. Почему-то все
орали друг  на  друга:  Анжелла орала на всю съемочную группу, Маратик -  на
Анжеллу,  Стасик  -   на  Маратика,  который  не  желал  двигаться  согласно
пространственной концепции оператора. Маратик вообще не желал делать ничего,
что  не  исходило из  глубин  его  собственного  организма,  а  организм его
поминутно   сотрясали   импульсы,   наработанные    годами    тренировок   в
республиканской школе карате.  (Вероятно, поэтому  лирический герой в  нашем
фильме рубит воздух железной ладонью и лягается, как мул, которому досаждают
слепни.)
     Но наступал  момент,  когда  все наконец  оказывались  на своих местах:
Стасик -  за  камерой,  актеры -  где кому положено  по  замыслу оператора и
режиссера,  ублаженный  заискивающей  матерью,  но  все  равно  презрительно
остервенелый Маратик - в центре сцены, и тогда...
     -  Мо-торрр!! - пронзительно тонко вскрикивала  Анжелла.  При  этом она
выбрасывала вверх руки  и задирала голову в  ночное агатовое небо. Она  была
похожа на маленькую девочку, вопящую "урра!"  при виде салюта, взорвавшегося
в небе ослепительным, красно-сине-зеленым розаном.

     -  Мо-торр!  (Урра!!)   -  воздетые   тонкие  руки   вразброс,   голова
запрокинута: восторг, упоение, салют, бумажный змей на ветру, воздушные шары
над стадионом... - я все ей сразу простила. Просто махнула рукой, поняла - с
кем имею дело. Это  был неразумный невоспитанный  ребенок сорока восьми лет,
которого  не  научили,  что  чужую  игрушку  брать  нехорошо,  обзываться  -
некрасиво, а  влезать в разговоры взрослых со  своими детскими глупостями  -
нельзя. И я, человек от рождения не просто взрослый, а пожилой, простила ей,
как прощают детям...
     Кажется,  меня хватило на  две  такие  ночные  съемки.  Потом  я  стала
увиливать - отговаривалась головной болью.
     Сейчас  трудно поверить,  что в  гостинице  меня удерживали  тринадцать
рублей  суточных.  Честно говоря,  все пытаюсь  вспомнить - неужели так худо
было у меня с деньгами, неужели из-за них я терпела эту гостиницу с дружными
табунками  мух, переругивающихся Анжеллу с Маратиком, пьяного  Вячика  с его
драпировками, Стасика с его майкой "Я устала от мужчин"?..

     В  одну из таких ночных съемок я  опять осталась в  гостинице. Выждала,
когда от главного входа отчалит галдящая гондола - узбекфильмовский "рафик",
уносящий к бухгалтеру  всю кодлу - ("А  где шляпа? Где соломенная шляпа  для
дедушки?" - "Кабанчик, откуда  я тебе шляпу возьму,  пусть вот мою тюбетейку
наденет..."),  -  и  от  нечего  делать спустилась  в  вестибюль  посмотреть
телевизор.
     У  гостиничной стойки  прохаживались три молодых негра. Двое - высокие,
поджарые,  с   неестественно  выпуклыми   грудными  клетками  и   столь   же
неестественно   крутыми   задами;   третий  обладал   устрашающей   бизоньей
внешностью: налитые  кровью глаза,  мощный торс, обтянутый  хлопчатобумажной
дико-оранжевой  майкой  производства  ташкентской  трикотажной  фабрики.  По
вестибюлю  носился  навязчивый запах  спиртного.  Негры  на ломаном  русском
препирались с администратором Машей.
     "Откуда  здесь   негры?"  -   подумала   я,   не   слишком,   помнится,
сосредоточиваясь  на  этой  мысли.  В  Ташкентском  ирригационном  институте
обучались  студенты  из дружественных стран черной  Африки, так  что  ничего
сверхъестественного в появлении этих парней здесь не было.
     Минуты три я  лениво  наблюдала по  телевизору  национальные  узбекские
танцы в  сопровождении дойры, потом вышла на  улицу. Через пыльную площадь к
гостинице  слаженно  танцующей   походкой  подплывали  еще  двое.  Эти  были
откровенно пьяны, и у одного - необычайно  гибкого, как  лиана, - из кармана
брюк торчала бутылка.
     Заметив  меня,  они почему-то страшно  оживились, задергались, замахали
руками (так и  хотелось вручить  им  тамтам)  и  закричали - довольно мирно,
впрочем,  -   что-то   по-французски.   Я  различила   слово  "мадемуазель".
"Поднимусь-ка я в свой номер", - подумала я.
     Проходя мимо  стойки,  где  Маша запирала какие-то ящики  и шкафчики, я
спросила:
     - А вы что, уходите, теть Маш?
     -  Да  вот, внучка  заболела,  - сказала она расстроенно.  У  нее  было
уставшее стертое лицо, такой бывает кожа на пальцах после длительной стирки.
- Воспаление легких.  И где подхватила в  такую жару? Пойду посижу с  ней  -
здесь недалеко. Ничо, не сгорит тут без меня эта халабуда.
     - А те привлекательные молодые люди, что - туристы? - спросила я.
     - Кто - черножопые? - уточнила она.  - Да  шут их знает, какая-то у них
тут конференция, что ли...  Вон зенки-то залили... Эти Маугли  вы-ыступят на
конференции-то... - Она проверила, подергав, заперты ли ящики, и вышла из-за
стойки.
     - Ты, девка, иди-ка в свой номер,  иди, - посоветовала она. - Неча тебе
тут околачиваться.  Дверь  запирается? И ладно.  А  чуть  чего - вот у  меня
телефон. Зови милицию.
     Я поднялась в свой номер, заперла дверь и вдруг поняла, что осталась на
ночь в гостинице одна  с компанией дюжих  негров,  свезенных кем-то  сюда на
какую-то таинственную конференцию.
     Ну, спокойно, сказала я себе, зачем сразу-то психовать? Они люди, такие
же, как ты. Ну, выпили. Сейчас разойдутся по номерам - спать...
     Не  зажигая света,  я прилегла в  одежде  на койку  и  стала напряженно
прислушиваться к звукам, доносившимся из вестибюля.
     Участники  конференции,  как  видно,  вовсе не собирались  расходиться.
Наоборот -  веселье  крепло и,  судя по  ритмичным воплям  и прихлопываниям,
приобретало плясовой характер.

     Хоть бы они упились, наплясались и свалились,  думала я, тяжело глядя в
бледный потолок, по которому нервно ходила ажурная тень от молодого клена.
     Я недооценила здоровье и выносливость этих детей природы.
     Вскоре по вестибюлю забегали,  тяжело  топая. Возможно,  ребята  решили
посоревноваться в беге наперегонки, потому что  топот  и  вопли  минут сорок
равномерно сотрясали гостиницу.
     И тут в диких криках я вновь различила слово "мадемуазель".
     Сердце мое лопнуло, как воздушный шарик, и  обвисло тряпочкой,  но тело
мгновенно стало легким,  сухим  и  взвинченным.  Я  взметнулась  с  койки  и
бросилась  к окну:  очень высокий  второй этаж. До  смерти,  вероятно,  я не
убилась  бы, но  позвоночник и руки-ноги несомненно бы переломала. К тому же
окно  выходило во внутренний двор гостиницы, заасфальтированный и заваленный
много  лет  невывозимым мусором:  тут были обломки  кирпичей, битые бутылки,
ящики из-под пива, перевитые ржавой проволокой.
     - Мадемуазель! - орали снизу. - Идьем сьюда!!
     Стараясь не шуметь, я в несколько приемов перетащила  к двери  огромный
облупленный письменный стол  канцелярского вида. Конечно, это было  наивным.
Дверь  легко вышибалась двумя ударами крепкой негритянской ноги. А учитывая,
что по лестнице поднимались несколько пар крепких негритянских  ног, все мои
приготовления к обороне выглядели смешными.
     Надо было прыгать, и все.  В  эту темень - спиной, животом, коленями на
эти ящики, головой об этот мазутный асфальт.
     Сухой жар ужаса делал меня совсем невесомой. Не исключено, что если б в
тот момент я порхнула из окна, то, зависнув  в воздухе, плавно опустилась бы
на битые пивные бутылки.
     Я опять  ринулась к  окну. За эти несколько секунд выяснилось, что,  не
зажигая  света, я поступила весьма толково - дети свободной Африки не знали,
в каком из номеров я нахожусь. Возбужденно горланя что-то по-французски, они
последовательно и  довольно  легко  вышибали  двери во всех  номерах. И  это
взвинчивало  их все  больше  и больше,  как  в  игре  с  открыванием  дюжины
консервных банок, где лишь в одной запаяна рыбка.
     "Мадемуазель!! -  неслось с  противоположного конца коридора. - Идьем!!
Будьет карашо!!"
     Мой номер был угловым.  Рядом с окном  спускалась водосточная труба, но
она обрывалась на уровне окна, и даже ржавые скобы от  нее, по которым можно
было  бы спуститься, заканчивались рядом  с наружным жестяным  подоконником,
довольно широким.

     Пора  было прыгать.  Я  взобралась на окно, цепляясь за раму, и еще раз
глянула  вниз.  Гулкое  жаркое счастье  заколотилось в ушах, заглушив  вопли
разгоряченных  негров  в  коридоре:  в   умирающем  ночниковом  свете  чудом
уцелевшей лампочки единственного фонаря на углу я разглядела под своим окном
выступавшие из стены кирпичи. И даже мгновенно прочитала надпись, в  которую
они складывались: "прораб Адылов".
     Никогда  в своей  жизни  я не  соображала так  быстро.  Я поняла,  что,
ухватившись  за ржавую  скобу от водосточной  трубы  и  спустившись  на  эти
кирпичики, увековечившие имя  славного  прораба, я  смогу  распластаться  на
стене под широким подоконником, так что из окна обнаружить меня будет  почти
невозможно.
     Присев  на корточки, я дотянулась обеими руками до выступавшей из стены
скобы,  схватилась  за нее и выпала  из окна.  Две-три  страшных  секунды  я
висела, шевеля ногами и пытаясь нащупать кирпичики. Несколько  раз  нога моя
соскальзывала с  буквы "п" в  слове  "прораб", и я,  продолжая висеть, стала
сковыривать левой ногой сандалий с правой. Наконец мне это  удалось, и босой
ногой я  нащупала  кирпичик. Он был  узковат (дай  бог  здоровья тщеславному
прорабу, спасшему мне жизнь и рассудок!) - ногу на этом кирпичике можно было
поставить только вдоль стены. На двух таких  кирпичиках я и распласталась на
стене  под подоконником.  Вероятно, со  стороны я напоминала  застывший кадр
знаменитой чаплинской походочки.

     И   тут   загрохотала   дверь   в   моем   номере.  Поняв,  что   дверь
забаррикадирована,  вся компания  с  диким воодушевлением принялась за дело,
нечленораздельно горланя что-то  по-русски вперемешку  с  французским. После
нескольких слаженных ударов с победными воплями они вломились в номер.

     И  тогда  наступила  тишина,  в  которой  до  меня доносилось отчетливо
слышное тяжелое дыхание нескольких хорошо поработавших мужчин.
     - Мадемуазе-е-ель!! - заорали истошно пятеро глоток. - Гдье ты-и-и?!!
     Я стояла в какой-то там по  счету балетной позиции, правой  босой ногой
на перекладине буквы "п", левой, обутой в сандалий, - на козырьке буквы "б",
абсолютно ног  не  чуя, дрожащими  пальцами цепляясь  за щербатую  кирпичную
стену.
     По топоту,  по скудному  русскому мату, доносящемуся сверху, я  поняла,
что они  меня ищут - под кроватью, в туалете, в шкафу. Потом  прямо над моей
головой кто-то засопел и крикнул в темноту:
     - Мадемуазель!! Ты убьежал, суким, бильядам!!
     Я стояла, зачем-то  закрыв  глаза, как в  детстве, когда кажется -  вот
зажмурюсь и стану невидимой, и вы меня не найдете...
     Господи,  хоть  бы кто-то из  этих киношных придурков забыл в гостинице
какую-нибудь дрянь, необходимую для съемок, и вернулся!
     И вдруг сверху на меня что-то полилось... Это было настолько неожиданно
и неправдоподобно, что  несколько секунд, оцепенев,  я  стояла  под  теплыми
струями, бегущими сквозь щель  между стеной и  подоконником мне  за шиворот,
абсолютно не понимая - что происходит.
     Потом поняла...
     Судя  по  длительности  процесса,   это   животное  выпило   за   вечер
сверхъестественное  количество жидкости. В какой-то  момент я даже подумала,
что это не кончится никогда. А может быть, к нему за компанию присоединились
остальные участники конференции... Я старалась  не дышать, ощущая себя некой
деталью здания, вонючей кариатидой, подпирающей подоконник.
     Не  помню,  сколько  времени они  куражились в  номере:  переворачивали
мебель, били бутылки и, судя по ритмичному топоту, даже танцевали...
     Потом снизу раздался разъяренный причитающий голос тети  Маши, и спустя
еще минут пять послышались мужские голоса: очевидно, приехал наряд милиции.
     Слыша, как  мое  спасение  поднимается по  лестнице  и приближается  по
коридору, я  вдруг  ощутила свои  ноги, странным образом умещающиеся на двух
кирпичиках. Мне  показалось: еще мгновение - и  тонкая  жилочка в груди, как
стальной тросик, до этой  минуты державшая  все тело,  лопнет сейчас с тихим
звоном, как струна на гитаре, и я ватно свалюсь в черную темень.
     -  Вот  они,  гады  черножопые!!  -  закричала Маша.  -  Где  девушка?!
Снасильничали?! Убили?!!
     Участники конференции, судя по всему, не сопротивлялись милиции. Слышно
было только пыхтение и страстное бормотание одного из них:
     - Нет - убили! Убили - нет! Мадемуазель, суким, убьежал...
     - Господи, в окошко сиганула?! - ахнула надо мной Маша.
     Я сказала шелестящим голосом, стараясь не шевелиться:
     - Теть Маша... Я здесь... Снимите меня, пожалуйста...

     Дальше  все  происходило  быстро и  слаженно.  Маша с двумя  узбекскими
юношами - вероятно, дружинниками - снесли во двор и расстелили подо мной три
матраса, на которые я благополучно свалилась окоченевшим кулем.

     - Детка, ты  что  ж такая мокрая!  - воскликнула Маша. - Ссали на тебя,
что ли?!

     До  сих  пор  не  перестаю  изумляться сообразительности  этой  простой
женщины.
     Она повела меня в единственную душевую и минут  тридцать сосредоточенно
и усердно намыливала с головы до ног мое почти бесчувственное тело.
     - Страху-то натерпелась, - приговаривала она. - Это ж  какой  ужас, а?!
Когда  русский  наш насильничать  берется - так  это еще туда-сюда, а каково
представить черную-то рожу над собой?

     Она  выдала мне чистый халат, на кармашке  которого было красиво вышито
"Главный администратор гостиницы  "Кадыргач" Софронова  М.  Н.",  и,  видно,
чувствуя себя все-таки виноватой в событиях этой ночи, проговорила:
     - А внучке моей полегчало. Кризис был, температура спала.
     - Слава богу, - сказала я. И заплакала.
     На втором этаже по открытым номерам, с повисшими кое-где на одной петле
дверьми, бродил внутренний  сквознячок. В номере, где жил Стасик, на  спинке
стула сушилась выстиранная им накануне белая маечка.
     В моем номере тетя Маша убрала уже осколки битых бутылок, расставила по
местам  перевернутую  мебель.  Дверь в номере  оказалась целой, только замок
выломан. Я притворила ее и села на стул.
     Шел  четвертый час. Ночь уже подалась, задышала, задвигались  за  окном
деревья, и послышался ворох и бормотание проснувшихся горлинок.
     Скоро должна была вернуться группа с ночных  съемок. Но все это уже  не
имело никакого значения.
     Жизнь  была кончена. Завершена...  Вероятно, подобное знание  настигает
пилота над океаном, когда он вдруг  понимает, что в баке  кончилось горючее.
Возможно, что-то подобное чувствует больной, узнавший  свой роковой диагноз.
Да, можно еще съездить в отпуск, кое-что доделать, но все это неважно, ибо -
жизнь кончена, завершена, нет горючего...
     Я  сидела  на  стуле  у  окна  в  с