м ходом шла воскресная месса. К Эль Греко допускали только с двух.
     - Не повезло! - сказал Борис. - Все, можно уезжать.
     Служба проходила  в алтаре перед самым знаменитым в Европе великолепным
ретабло.
     Архиепископ  Толедский -  в белом,  с  золотом,  облачении,  статный  и
величественный,   говорил   проповедь   в   микрофон,   время   от   времени
останавливаясь   и   давая   органисту   проволочь   несколько  тяжеловесных
металлических пассажей.  Остальные  священнослужители, в красных  мантиях  с
черной  каймой,  только присутствовали за  спиной  архиепископа, добавляя  -
пурпуром одежд - строгой торжественности мессе.  На боковых скамейках сидели
мальчики-послушники в белом.
     Орган вздыхал  и взревывал басами, микрофон разносил голос архиепископа
Толедского во все приделы Собора. Звучание воскресной проповеди,  сдобренное
органной мощью, шарканье подошв, громкий скрип то и дело отворяемой двери, с
неожиданно вспыхивающим лезвием солнечного света, падающего из дверной  щели
на  каменные  плиты  Собора  и  вызывающего желание немедленно  покинуть эту
ладанную полутьму, наполняло  характерным  церковным  гулом эту сокровищницу
христианского  искусства,  выстроенную   на   месте  Альканы   -  старинного
еврейского рынка...
     Человек  пятьдесят  прихожан  сидели  на  скамьях,  несколько  туристов
бродили  по  огромным  пространствам часовен и галерей,  по приделам и хорам
внутри Собора.
     Я обратила внимание на пульт с лампочками вместо свечей. Стоит опустить
в  счетчик  монетку, и  во славу Божью  загорится  лампочка. Таинство живого
трепещущего  язычка  пламени,  этого  -  издревле  -  заступника  и  ходатая
человеческой   души  перед  Богом  заменено  (наверное,   в  целях  пожарной
безопасности) вездесущим благом цивилизации.
     Электрифицированный  пульт  размещался под  горельефом  с  изображением
Иисуса, снятого с креста. "Довольно  страшная  инсталляция",  заметил  Боря.
Действительно,  в стремлении к  пущему  правдоподобию создатели горельефа не
пожалели усердия: щедрая кровища,  обморочная дева Мария, на коленях которой
лежит голова сына с открытым мертвым ртом, - все очень натурально.

     Я припомнила пожилую монахиню в монастыре Сан Доминго, как благоговейно
она демонстрировала нам голову Иоанна Крестителя.
     Мы  забрели  туда  случайно.  Я пыталась выяснить  у  этой  симпатичной
женщины, не приютят  ли они  бедных туристов  на  минуточку  в  монастырском
туалете (в Толедо  вообще с этим  промыслом беда и  упадок). Но по-английски
она совсем не говорила,  все  пыталась мне втолковать что-то по-испански  и,
видимо, не могла понять, почему я -  со своим лицом - не хочу говорить с ней
на родном языке.
     Я  сказала:  "Джерузалем!"  -  прижимая  руки  к  груди  и  просительно
улыбаясь. Заграницей мне всегда  кажется  (и небезосновательно),  что  стоит
произнести это ключевое слово, как откроются все двери, в том  числе - двери
монастырского туалета.
     - О! Херозолимо!! Херозолимо!!
     И,  таинственно улыбаясь, она энергичными  жестами стала заманивать нас
куда-то внутрь помещений.
     - Сжалилась, - сказал Боря. - Там у них туалет.
     Но он ошибся.  Монахиня провела нас анфиладой комнат, и  мы оказались в
полутемном,  освещенном лампадами  зальце, где  на небольшом возвышении  под
стеклянным колпаком лежала на блюде гипсовая, жутко  натурально раскрашенная
голова  средних  лет  еврея -  драные  края  раны,  обрубок  аорты...  Иоанн
Креститель, бедняга.
     (Несколько раз  за  эту поездку - в  монастырях и соборах  Испании  - я
испытывала помесь оторопи и жути, как в детстве, когда читала  "Всадника без
головы".)
     Другая  монахиня,  молодая  индуска,  никак  не  могла понять,  что  мы
исповедуем - католики? мусульмане? буддисты?
     Я задумалась и неожиданно для себя сказала:
     - Мы... мы из Худерии... худ...
     - ... худаизмус?!
     - Да, мы из Иерусалима.
     - О! Херозолимо! Херозолимо!
     ...и деятельно принялась всучивать нам марципаны, которые, оказывается,
они там и производят на небольшой монастырской фабричке...
     Пришлось купить коробку за 600 песет.

     Я  слушала  слаженный  гул  воскресной  мессы  и  думала  об  испанском
заигрывании   со  смертью,  о   готовности  сосуществования  со  смертью,  о
погружении в нее до срока. О благоговейном созерцании мощей.
     О том, что через  искусство Испании глубже понимаешь страну, проникаешь
в нее, где все - на взрыве, на взрыде, на надрыве.
     Христос - так уж мертвее мертвого - как будто провисел на кресте добрых
две недели, с  оскаленным ртом,  торчащим  кадыком  и чуть  ли  не  выбитыми
зубами. Рана под ребром - так уж  весьма натуральная, драная, кровища  лаком
хлещет.
     О том,  что чудовищные порождения человеческой  фантазии,  вроде  музея
мадам  Тюссо, не  на  пустом  месте  возникли. Упорное  неверие  человека  в
Божественное ничто, упорное нежелание расстаться с любимой оболочкой, отсюда
-  набить  чучело,  набальзамировать  тело,  поклоняться  хоть пальцу,  хоть
черепу,  хоть  косточке,  но  -  чему-то  вещественному, что  можно  видеть,
трогать... понять!
     Я слушала торжественный гул воскресной  мессы  в одном  из  грандиозных
соборов  христианского мира и думала  о  мужественном гении моего  народа, с
космическим бесстрашием вступившем в диалог с бестелесным Богом Вселенной...

     Из сумрачной  прохлады  Собора мы  вышли на  прогретую  улочку, мощеную
бурой галькой, присели на скамью.
     -  Вот и все, - сказала я... Скинула  босоножку с правой ноги и ступней
ощутила  холодный "рыбий косяк" мостовой.  И  содрогнулась, выпрастываясь из
сна, догнавшего меня наяву.
     - Я бежала  здесь  босая...  По рынку Алькана... в  другом детстве... А
может, меня гнали на костер...
     - Пусть мавры  оплакивают свое былое здесь могущество, свой  потерянный
рай, - вдруг сказал мой муж, - нам нечего здесь оплакивать...
     - ... кроме самих себя, - сказала я, помолчав.

     Мы возвращались  на  площадь Сокодовер  горбатыми  улочками  старинного
еврейского  гетто, мощеными улочками  моего  родового  неотступного  сна.  В
древней подкове арки Постиго де ла Худерия  на улице Ангела я  опустилась на
ступени и попросила мужа  сфотографировать меня...  Он поднял  фотоаппарат и
щелкнул, почти не глядя. Кадр оказался последним в пленке.
     - Жаль, - сказала я, - не успела сделать значительного лица...
     Этот снимок стоит у меня на книжной полке.
     С уставшим,  рассеянным  видом, свесив руки с колен,  я  сижу в воротах
Худерии. В глубокой  тени за моей спиной поднимаются истертые ступени кривой
улочки...   Трудно    представить    что-то   менее   торжественное,   менее
назидательное, чем эта фотография.
     Может  быть, поэтому так легок  воздух в подкове арки над моей головой,
так щемяще высветлена стена обшарпанного дома в солнечной глубине улицы.
     Может быть, поэтому на нее можно так долго смотреть, не уставая...