-  Не так. Тут  важно,  как  человек  относится к  правосудию:  как  к
производственному процессу или как к служению. Для части моих коллег дело --
это  некий полуфабрикат,  который нужно довести  до  кондиции,  то  есть  до
обвинительного  приговора.  И  побыстрее.  На  президиуме  за   день   могут
рассмотреть шестьдесят дел зараз!  Судьи не в состоянии в эти дела вникнуть,
и в конечном счете получается, что все решает молоденькая девочка без опыта,
без  образования  --  та,  что  готовит к  заседанию бумажки.  Это  страшный
конвейер...
     -- Обычно судьи в Бога не верят, вы тут в явном меньшинстве.
     -- Не верят...
     -- И что, в этом -- проблема?
     -- Нет, это не важно, у атеиста тоже есть совесть.
     -- Интересная  точка  зрения!  Ну-ка, расскажите, каким  же  вы  видите
механизм совести у атеиста?
     -- Даже у атеиста может быть ответственность перед собой. Когда человек
не хочет в своих глазах быть мерзавцем, -- вот и механизм.
     -- Вы  ведь не можете  вот в этих терминах говорить со своими коллегами
-- служение или конвейер.  Вы  скажете --  "служение",  так  над  вами  ведь
смеяться будут, а?
     -- Да, сейчас не всем понятно. Но пройдет время, и будет понятно.
     -- Вы с ними говорили в таких терминах или нет?
     -- Нет. С человеком надо говорить понятным ему языком.
     -- Кто с вами по эту сторону баррикад?
     -- Масса народу.
     -- Кто,  кто это? Могут ли эти  ваши люди  принимать решения на высоком
уровне?
     -- Ну это профессора, доктора, адвокаты...
     -- Вот  там  на самом верху, где вы  вращались, --  видели вы настоящих
государственных мужей, которые  все понимают  и  делают  добрые дела хотя бы
тайком, как Штирлиц?
     -- Что-то не припомню... Хотя... Бурбулис претендовал на такую роль! Но
он и справлялся слабо, и еще оказался плохим аппаратчиком: не удержался...
        "Поэзия"
     Пашин  точно не  такой,  как  все:  он  не  только не пьет и  не боится
начальников, но  еще  и  сочиняет стихи, которые  начал  публиковать  еще  в
шестнадцатилетнем  возрасте в журнале "Пионер". Пару лет назад у него  вышла
книжечка  под  названием  "Побег".  Автор  уверяет,   что  имел  в  виду  не
пенитенциарное, но ботаническое значение слова.
     Издатели  представили  сборник  в  таких  терминах:  "Это  философская,
любовная и, так сказать, судебная лирика".
     "Так он  вот почему такой смелый!  Потому  что поэт! Он просто  создает
себе биографию, ему выгодно лезть на рожон!" -- попрекнете вы его.
     Что на это  ответить? У каждого свободного  человека  своя причина быть
свободным; несвободные тоже, наверно, имеют каждый свое оправдание.
        "Строки из стихов Пашина"
     Меня теснят под свист и гам.
     Ей-богу, я не лгу,
     Что знал тиски, но к жерновам
     Привыкнуть не могу.
     Талант есть одержимость Богом,
     Когда, нездешен и колюч,
     В людском сознании убогом
     Распишется небесный луч.

     В судебном зале та же проза:
     Допросы, речи, приговор.
     Дух пота и туберкулеза
     Сочится сквозь стальной забор.

     Россия! Плети и запреты.
     Железный обруч на умы.
     Страна, где лучшие поэты
     Не зарекались от тюрьмы.

     И мир проклятьем заклейменных,
     Должно быть, с этих давних дней
     Не презирает заключенных
     И ненавидит их судей.

     Смешной чужак в своей земле*
     Сквозь строй пускаясь с путь,
     Я задыхался. Но в петле
     Ни спрыгнуть, ни вздохнуть!

     У заплечных мастеров стать и сила вола
     Нашу Родину Лубянка изнасиловала.

     Не видать мне ни свободы и ни счастья,
     Не раздаривать червонцы и букеты,
     Потому что мои нежные запястья
     Опоясали железные браслеты.
     И когда на ветру поразвеется копоть
     И с командою "пли!" мы исчезнем во мгле,
     Старый прапорщик будет "макаровым" хлопать,
     Добивая лежащих на бурой земле.

     Сопровождается профессиональным -- из другой профессии --  примечанием:
"Современная практика приведения в исполнение смертных приговоров имеет мало
общего с картиной, нарисованной романтическим воображением осужденного".
        "Финал"
     -- Скажите честно, вы ведь ненавидите власть, которая давит правосудие?
     -- За что ж ненавидеть? Тигр ест мясо -- это нормально.
     -- Причем давит себе же, в общем, во  вред и не может остановиться. Это
можно сравнить с алкоголизмом, правильно?
     -- Правильно.
     -- А нет  у вас  чувства  одиночества, что вот-де до  чего ж  мало нас,
порядочных людей?
     -- Порядочных людей очень много. Очень много.

     1998
     * "
HHH Набоковы * "
HHH
     Дмитрий Набоков:
     Папенькин сынок
        ""Рядом с автором "Лолиты" только Пушкин и Толстой""
     Космополит  петербургского   происхождения,   американский   гражданин,
считающий  Италию  родной страной, проводящий  лето -- на даче  на Сардинии,
зиму -- в своем доме  во Флориде, осень -- в квартирке в горах над Монтре  и
которому все равно на  каком языке говорить. Правда,  ему  немного досаждает
бедный -- против английского -- выбор  слов в  итальянском: трудно  выражать
оттенки!
     --  Настоящей родины у  меня  нет, -- говорит  он.  --  Родина  моя  не
географическая, а семейная,  художественная, умственная. Я не  чувствую, что
нужно иметь корни,  как американцы любят  иметь  roots. Это мне все равно. Я
люблю быть на некотором расстоянии от  окружающего, чувствовать себя немного
иностранцем.
     Это ему, надо признать, вполне удается.
        "Молодость гонщика"
     В гонщики Набокова-младшего  благословил  великий отец -- заядлый,  как
известно, спортсмен. Дело было в  1936 году. Молодой отец сделал  годовалому
сыну расхожий  мальчиковый  подарок:  игрушечную  машинку.  Это была "Рено",
простенькая детская копия модели, придуманной для побивания мирового рекорда
скорости.  Мальчик стал  играть, ему  представлялось,  что  в  кабине  сидит
отважный капитан Белов -- персонаж одной отцовской книжки. И  пошло-поехало.
С  того  дня пролетело  шестьдесят  с лишним лет. Вы будете смеяться,  но та
машинка  цела!  Она имеет статус самой  любимой и  стоит на книжной  полке в
швейцарском доме Дмитрия Владимировича, занимая страшно почетное место среди
множества игрушечных машинок, накопленных за долгую жизнь.
     В три года Дмитрий получил еще один  сильный подарок --  на это раз уже
не "Рено", но "Мерседес".
     -- Я спокойно съезжал  на нем на мостовую, крутя педали, и папа за мной
бежал спасать меня...
     После Дмитрий купил себе аппарат посерьезней -- "Триумф", привез его из
Англии  в Италию,  попробовал выступать на гонках и, как  он сам бесстрастно
выражается, "увлекся этим делом".  Он любит  вспоминать,  что был владельцем
одного из первых экземпляров "Alpha ТZ" -- гоночной версии "Альфа-Ромео".
     За  тридцать  лет  автогонки  изменились  неузнаваемо, -- как, впрочем,
почти все в сегодняшнем мире. Набоков вспоминает те наивные простые времена:
     -- Тогда не было реклам, не было наклеек, тогда человек или для фабрики
гонялся, или на собственные  средства. Мне удавалось  даже  иногда  выиграть
против  фабричных гонщиков! Фабрика  мне давала все больше и  больше помощи,
потому что они любили, что я выигрываю на их машинах.
     Эти победы, одержанные в 60-е, подтверждаются коллекцией кубков. Они не
все автомобильные, иные взяты за гонки  на  катерах. Интересовался он  также
альпинизмом и авиацией, но уж это чисто для себя, про призы там речь не шла.
     Высшее гоночное  достижение  Набокова было таково:  лучший результат  в
Европе по итогам года (он  точно  не помнит, это был 64-й или 65-й) в классе
"Гранд туризмо 1600 СС".
     -- То есть вы были чемпионом Европы?
     --  Нет. Я был победителем, самым быстрым.  Но эти очки мне в  зачет не
шли -- я ведь не европеец, а американский гражданин.
     -- Это вас огорчило?
     -- Нет.  Я  никогда  на  это не смотрел  как  на карьеру. Я никогда  не
стремился стать  Шумахером... Это отдых. Вот  как президент Ельцин,  бывало,
ездил рыбу ловить...
     -- Или как  ваш президент занимался оральным сексом с  Моникой Левински
без отрыва от производства!
     -- Ну да... Он бы лучше с ней в гостиницу съездил, чем в своей конторе.
Кеннеди по крайней мере имел Мэрилин Монро, а не эту...
     Действительно  это смахивало  на  хобби; Дмитрий  гоняться гонялся,  но
уроки пения брал всерьез.  И,  оставаясь гонщиком,  дебютировал  на  оперной
сцене в 61-м  -- не с кем-нибудь, а с самим Паваротти! ("Я его нечасто вижу,
но очень уважаю".) А профессиональные гонщики в опере разве поют?
     В какой-то момент он решил бросить пение, поскольку  сам понимал, что с
вокальной техникой у него  не очень.  Но его  итальянские  друзья нашли  ему
хороших  учителей, разумеется  дорогих.  Набоков продал  очередную  гоночную
машину, на которой только что пришел вторым в Триесте, так что было все-таки
жалко, -- и на вырученные деньги кинулся догонять своего дружка Паваротти.
        "Клиническая смерть"
     И вот после всего, когда с профессиональными гонками, с рисковой жизнью
было покончено, пара некогда сломанных в мелких столкновениях ребер забылась
(а в клубных любительских гонках на рожон лезть особенно и не дают), а самым
страшным производственным  риском была опасность  сорвать  голос, -- Набоков
разбился. Он попал в такую  автомобильную аварию, что шанс выжить у него был
чрезвычайно скромный. Сорок процентов его кожи  было обожжено, -- и  это при
переломе шеи, не говоря уж про остальное.
     -- Колоссальная катастрофа... Вокруг меня раньше  умирали люди, которые
были менее обожженные, чем я тогда...
     Это все случилось в конце  1980-го, когда  он ехал на прием к дантисту.
Вот буквально накануне вернулся из Парижа, где записывал для тамошнего радио
оперу  "Антоний  и  Клеопатра" (он там  в одиночку спел  все  басовые роли),
переночевал в привычном богатом отеле "Монтре Палас", где до конца жизни жил
его  отец, сел в "Феррари",  которую механик накануне  пригнал из Лозанны, и
поехал.
     И вот на  ходу,  когда он мчался по трассе со страшной быстротой,  или,
как обычно  в таких случаях записывают в  протоколах купленные гаишники, "на
скорости 50 км  в час",  у  машины отваливается левое заднее.  Она врезается
носом в разделительный  барьер, и  впереди, в  багажнике  (ведь у  "Феррари"
мотор, как у  "Запорожца", сзади) что-то взрывается. Машина загорается, он в
ней.
     -- Я инстинктивно знал, какие меры принять: выключил немедленно бензин.
Поставил на нейтралку и сначала тормозил, а после отпустил тормоз, чтоб дать
машине развернуться  и уйти с левого  ряда. Я  ясно думаю в такие моменты, я
никогда  не  теряюсь,  --  вспоминает  он  тот давний  случай.  --  Пробовал
осторожно тормозить, пока машина еще слушалась руля. И притормозил трением и
ударом о правый барьер. Остановил машину. Все горит вокруг меня, а обе двери
погнуты, не отрываются. Отчаянной силой я  выбил окно, вылез  из машины -- и
прыгнул  на  землю,  кувыркнулся, чтобы  потушить себя, --  и в  этом прыжке
сломал себе шею...
     Я клинически умер. Я имел это странное  явление белого туннеля, с огнем
в  конце -- вы, может быть, читали о чем-то подобном.  Я был вне тела... Это
не было автогипнозом, потому что я мало знал об этом.
     -- Было страшно?
     -- Нет! Это было очень  приятно. Облегчение, чувство, что скоро увидишь
людей,  которых  любишь,  --   меня  это  манило...  Это  странная  вещь,  я
почувствовал, что могу это своей  волей остановить. Я откуда-то  знал, что в
моей власти  выбирать  -- пустить себя в  туннель, к этому  желтовато-белому
свету, -- или остановить себя, пострадать, выздороветь и сделать то,  что  я
еще могу сделать на этой земле.
     -- Вы так спокойно про  это говорите! Это  что, опыт человека верующего
или...
     -- Знаете, мне родители  предоставили совершенно свободный  выбор. Меня
учили  истории религии... Но взгляды у  меня совершенно агностические, я  не
принимаю формальных  ритуалов. Мне  кажется,  что догмы  вредны!  К примеру,
давно пора  ограничить население некоторых  африканских  стран, а  некоторые
запрещают там презервативы и аборты.
     Да. А что разбиться можно  -- так это  всякий гонщик  знает. Сколько  я
страшных аварий видел! Это спорт рискованный и опасный.
     -- Так вы, значит, в том туннеле решили вернуться с полдороги.
     -- Да... Это был тяжелый  случай. Меня  окунали в  перманганат потассия
(марганцовка.  --  Прим.  авт.) и  потом  соскребали  сожженное  мясо,  чтоб
инфекции не было. Это страшно больно, и даже морфин не помогал. Потом морфин
стали чем-то заменять, чтоб я не  привык -- чему-то одному. Я ничего  не мог
--  даже читать:  глаза  были  искалечены.  Даже радио слушать:  слух и  тот
уставал. Очень близких людей у меня немного -- может быть, дюжина... Когда у
меня было это несчастье, они со всего мира приехали ко мне. Я люблю устрицы,
люблю семгу -- они приносили мои любимые вещи, чтоб подбодрить меня.
     У  меня работал  тот  единственный орган,  которым мы  в обычной  жизни
слишком мало  пользуемся,  -- мозг. За те  десять  месяцев, что  я  лежал  в
клинике, я написал в голове  книгу. Это роман -- о параллельных возможностях
человека. Пока не напечатан, -- я им недоволен и переделываю.
     -- Ваш мозг  там имел много времени думать о  причинах аварии, так? Что
же это было?
     -- Кто-то вывинтил болты, вот колесо и отвалилось. Я машину не поставил
на ночь в гараж, так что это легко было сделать.
     -- И что, вы на ходу слышали стук, но не остановились посмотреть?
     -- Нет. Это внезапно случилось.
     -- Значит, подпилили. Если б развинчено! Вы б слышали.
     -- Вибрация,  да, была бы... Но я ее не почувствовал! Хотя имею хороший
слух на машины...
     -- Ну да, слух ведь у вас музыкальный.
     -- Как ни странно, еще у одного человека  -- у которого была машина той
же редкой серии, с таким же, как у меня,  пластиковым корпусом, для легкости
-- случилась такая же авария, у него точно так же колесо отлетело.
     --  Это что,  леваки  так  бьют буржуев?  Тут  у вас в  Швейцарии полно
картинок с Че Геварой, на стенках через трафарет штампуют.
     -- Я не думаю, что это политическое.
     -- Может, месть за что-то?
     -- За что? Политическими делами я не  занимаюсь, я ни с  чьей женой  не
водился -- в тот момент. Не могу понять -- за что?
     Скорей  всего от зависти!  Я могу только себе  представить, что  кто-то
увидел  ночью  "Феррари",  стоящее  перед  дорогим  отелем,  с американскими
номерами штата Флорида, со словом Palm Beach. И -- подпилил  болты... --  Он
рассказывает про это тихо, спокойно, ему как будто дела нет до того, что вот
кто-то собирался его убить и чуть не  убил.  Он продолжает рассказывать так,
как будто говорит про скучные мелочи: -- Некоторые просто с ума могут сойти,
если у кого-то больше денег, чем у них,  они на  все готовы  ради денег! Вот
страшный  случай.  В  клинике  одновременно  со  мной  лежал   мальчик,  ему
искалечили  лицо  фейерверками.  Так  его родители просили  врачей не делать
реабилитацию, чтобы он на суде  выглядел  пострашнее и можно было получить с
виновных  побольше денег. А ведь  они  были не нищие, владели гостиницами  и
ресторанами... И это -- швейцарцы! И это -- благополучная страна!
        ""Феррари" тут, "Феррари" там"
     Набоков  обещал мне показать одну из  своих "Феррари".  И вот мы едем с
ним к дому, где он раньше снимал  квартиру, -- а подземным гаражом он там до
сих пор пользуется. В гараже он кивает на черный "Порше":
     -- Это нашего швейцара машина, он на ней гоняет.
     -- "Порше"? В каком смысле -- у швейцара?
     -- Ну как? Он раньше был крупным менеджером,  да остался без работы, ну
и вот нашел место -- швейцаром трудится...
     И это,  замечу  я,  без какого  бы то  ни  было  кризиса, просто так, в
рабочем порядке...
     "Феррари"  немного  пыльная.  Набоков достает  платочек  из  кармана  и
протирает лобовое стекло. Я не верю, что он, такой высокий и крупный,  в ней
помещается, куда ж  ему в эту табакерку! (И при этом вспоминаю его маленький
детский педальный "Мерседес".) И  тут  он как бы на  спор залезает, медленно
заползает, складываясь и ужимаясь, в "Феррари"... И  ведь надо же -- влез...
Я страшно удивился.
     -- Все-таки это страшно неудобно, -- сочувствую  я стиснутому в тесноте
владельцу некомфортной машины "Феррари".
     --  Тяжело,  конечно,  складываться,  -- соглашается он. -- Но уж  ради
гонок приходится терпеть. А так-то,  если в магазин,  так  это у  меня  джип
"Гранд-чероки".  Идеальная машина!  Мы  с ним  оба большие. Влезать  в  него
легко!  И  потом,  на  "Феррари"  нельзя,  например,  ездить  в   Италию  --
обязательно украдут! У меня там одну угнали, причем  не на  юге, а в Милане,
-- правда, нашлась потом.
     -- Послушайте, а почему вы вообще выбрали "Феррари"?
     -- Это  не из-за снобизма, не для того, чтоб кому-то что-то доказать! У
меня  много  было  разных  машин,  больше пятидесяти,  и  среди  них  вполне
коллекционные -- и "MG Triumph", и "Альфа", и "Бидзарини",  и "Зориволто"...
Понимаете, есть некий итальянский инстинкт, который раньше Микеланджело и да
Винчи выражали  в живописи  и  скульптуре. А теперь  это  выражается в форме
машин и моде на них. Это та область, где все позади и все копируют Италию...
     -- То есть вы хотите сказать, что  если  бы Микеланджело был жив, он бы
занимался дизайном "Феррари"?
     -- Я не  исключаю этого. "Феррари"... Это типично итальянское отражение
формы...
     -- Вот у вас сколько сейчас машин?
     -- Сейчас, минутку... Значит, два "Феррари" осталось, -- после того как
один я недавно  продал. Один джип, потом, один "Субару  Туризмо", 1989 года,
это запасная для  гостей. Это  то,  что  здесь,  в  Европе, --  значит,  уже
четыре... Потом еще большой грузовик в Америке, два вайпера там же... Сейчас
только семь машин у меня, кажется. Ну, семь или  восемь, я не помню,  -- это
ведь варьируется. Вот скоро будет новая "Феррари", я записался и жду...
     Эти "Феррари" и вайперы ему нужны главным образом для клубных гонок.
     -- Это  чисто такие любительские  джентльменские гонки, -- поясняет он.
-- Во всяком человеке  живет или должен  жить ребенок,  который иногда любит
развлекаться, даже если это опасно.
     -- Вас влечет опасность?
     -- Нет,  я не люблю опасность  -- я люблю только приближение к ней, без
сумасшествия.  Смысл в  том, чтобы  техникой  преодолевать  трудные участки,
точно  находить  траекторию на каждом повороте, исчерпать возможности машины
--  с  тем  чтобы как  можно быстрее проехать  по определенному  перегону. А
лихачей   в  клубах  вообще  не  любят:  если  видят,  что  человек  глупый,
сумасшедший, что других подвергает опасности, -- его исключают сразу.
     Я принадлежу к  нескольким  таким  любительским  клубам.  Из них  самые
известные -- "Safe  Motor Sports"  и  "Viper  Club of  Southern  Florida". В
Европе в каждой стране есть  клуб "Феррари",  и фабрика нас часто приглашает
на свою дорожку в Фиорано.
     Я  с энтузиазмом ожидаю того дня, когда я могу  все забыть и поехать на
гоночную дорожку! Это очищает ум, очищает голову. И чисто механическую часть
я люблю тоже.
     Еще Набоков любит гоняться на катерах, которых у него тоже несколько, с
моторами по 750  л.с.  Но  это  еще ничего, это обыкновенный приятный отдых,
доступный всякому. А что его волнует, так это вождение вертолета.
     --  Это  последняя свобода, которая человеку еще осталась! --  вздыхает
он.
     Некоторые  могут  подумать, что  Набоков  на вертолете  летает  кругами
вокруг аэродрома. Или перемещается из пункта А в пункт Б. Куда там!..
     --  Я люблю  на вертолете проверять снег, если собираюсь идти на лыжах.
Мне  вертолет доставляет на дом инструктор, он бывший  французский гонщик. Я
высылаю двух слуг остановить движение,  даю факс жандармам, --  они просили,
чтоб я предупреждал, -- и вертолет