а, тем сложнее стихотворение.
     Он мне много книг подписал,  и там рисунки  его.  Если бы я  написала в
Америку, что у меня есть книги с его рисунком, на первом листе,  --  так это
же дикие деньги!  Но я, конечно, этого делать не буду, это уж мой сын решит,
что он будет делать с этим.
        "Его невеста предпочла офицера"
     -- Как вы проводили время там, в Монтре?
     -- Во-первых, мы очень часто играли в scrabble, вы не знаете этой игры?
По-русски  она называется  "Эрудит", в России есть такая игра, она несколько
проще и другие правила, но идея та же. Это такие квадратные фишки с буквами,
и  вот вы составляете слово.  Гениальная игра... Я в нее могу играть часами.
Как  раз  завтра приходит мой  партнер, один русский,  который тут живет, по
фамилии Трусов, он  работает здесь, в международной организации по патентам,
и мы с ним сражаемся. Последний раз я его обыграла, он ушел рыдая.
     Ну вот. Играли, разговаривали, потом ужинали. Потом он меня провожал на
вокзал, и я ехала домой.
     -- Ваша какая любимая книга -- из его?
     -- "Дар"! Я считаю, что  это вершина его. Я хорошо  помню ту берлинскую
жизнь. Эти описания, как он ходит купаться в Грюневальд. Боже, сколько я там
раз бывала, в  этом Грюневальде!  Очень интересно,  что  в  Берлине  русская
эмиграция была почти что только еврейская. В моем  классе в русской гимназии
нас было человек двадцать,  так только трое из нас не были  евреями, я и мои
две подруги.
     -- И там, в Берлине, он ведь познакомился с будущей женой?
     -- Это позже, а сперва у него был роман с другой женщиной.
     Ее звали Светлана Зиверт, ее семья была из балтийских немцев. Они  были
обручены  и даже кольца  носили. Но мой брат не имел никакой работы, -- так,
он то учил боксу, то  давал  уроки русского языка. Денег не было!  И в конце
концов  родители этой его невесты решили, что она не должна выходить за него
замуж.  И  Светлана ему отказала. Читали  ли вы  его  стихи? Там  целый цикл
посвящен этому роману. Он очень переживал.
     -- Он  разочаровался в женщинах,  как это иногда  бывает в молодости  в
таких случаях?
     -- Нет, разочаровался не в женщинах, а в Светлане...
     Она пережила его на очень много,  она умерла только  в  прошлом году, в
апреле  --  в  Америке.  Она жила в  таком  русском  полумонашеском  доме  в
Нью-Йорке. Эта Светлана была на год старше меня  -- значит, она умерла в  92
года.  Она вышла  замуж  за  русского,  из  офицеров,  в  Берлине.  Но скоро
разошлась с мужем -- он был ужасный человек, он бил ее. В Америку она уехала
одна...
     --  Брат вам рассказывал про эту  несчастную любовь? Вы же были страшно
дружны...
     -- Нет. Брат никогда об этом не говорил. А стихи про это были:

     Иль дула кисловатый лед,
     прижав о высохшее небо,
     в бесплотный кинуться полет
     из разорвавшегося гроба?
     Нет, я достойно дар приму,
     великолепный и тяжелый,
     всю полнозвучность ночи голой
     и горя творческую тьму.

     А с Верой он встретился почти  сразу после разрыва со  Светланой. И вот
она как  раз... не то чтобы воспользовалась, я не хочу этого  сказать -- она
как  раз  именно  попала  в  должную  минуту,  когда  он  оказался один. Они
познакомились на  балу каком-то  русском,  она была в маске и  не  сняла эту
маску, несмотря на  его просьбы, а потом они где-то встретились, и он как-то
узнал, что это она была под маской...
     Солженицына не читал,
     телевизор не смотрел
     -- Однажды к вашему брату хотел приехать Солженицын -- и не приехал. Вы
помните?
     -- Да... Он  хотел с ним встретиться как  с человеком,  который выказал
очень большую храбрость, в этом смысле.
     -- А читал он книги Солженицына?
     -- Нет. Нет...
     -- Он расстроился, что Солженицын не пришел?
     -- Нет.
     -- Кого он читал из современных русских писателей?
     -- По-моему,  никого.  Он  признавал  только... ну  вы знаете, их  двое
писало...  похождения... Ильф  и Петров!  Он  считал, что  это замечательная
книга -- "12 стульев". И еще Окуджаву мой брат очень любил.
     М-да,  советскую  литературу  Набоков  ужал  до  крайности.  Поэзия  --
Окуджава, проза -- Ильф и Петров. А больше ничего и не было. Может, точно --
не было?
     -- А из американцев он кого уважал?
     -- У меня сейчас что происходит -- я фамилии не помню. Такой недостаток
памяти.  Помню... Миллер такой... который писал довольно неприличные  книги.
Брат считал, что это полное ничтожество.
     -- А телевизор он смотрел?
     -- Никогда! Нет, впрочем, один раз было такое. Когда? Ну вот подумайте!
Угадайте!  Да. Американцы  на  Луне.  Только  для  этого!  Это  его  страшно
волновало. Он считал это замечательным и  невероятным. И вот тогда телевизор
взяли напрокат и тут же унесли назад.
     --  А  он  не  говорил  патриотически,  что  все-таки  русские  первыми
полетели?
     --  Не было  такого разговора.  Вообще он не интересовался событиями. Я
думаю, что он  никогда в кинематографе не был. Грустно -- я любила музыку, а
он терпеть музыку не мог. Никогда ни на один концерт не ходил.
     --  Да...  Непросто,  наверно,  было  с  ним  разговаривать  -- о  чем?
Политика,  новости,  музыка, ТВ-передачи, кино --  это все  ему неинтересно.
Чтоб привлечь  его  внимание к массовой культуре, для этого  надо по меньшей
мере запустить людей на Луну. Тяжело, наверно, с ним было!
     -- Нет!
     -- Ну это вам не тяжело.
     --  Я не о себе. Вот один раз пришел  человек, который  написал "Защиту
Сталинграда", -- или как? Как его фамилия? Некрасов. Это была... картинка. И
я приехала. Вот идет разговор... Причем я чувствовала, что брат не переносит
того,  что говорит Некрасов, это было ни к чему для него, понимаете?  Но тем
не менее мой брат был страшно, необыкновенно мил. Как всегда.
     -- А книги Некрасова ваш брат читал?
     --  Нет.  Потом Некрасов  написал  об  этом  в каком-то журнале. Статья
начиналась  с того, что  вот  он собрался  идти  к Набокову  и потому  вымыл
голову. Вот что он  вымыл голову, это меня поразило: при чем тут  голова?! И
дальше он выдумывал. Будто  бы мой брат сказал: "Давайте выпьем по рюмочке".
Хотя водки там не было, а был чай -- ну, может, еще вино.
     -- А что, кстати, ваш племянник Дмитрий?
     -- Дмитрий? У него очень красивый голос, чудный голос. Но почему-то ему
не удалось пройти конкурс, чтоб петь тут, в Женеве.
     Однажды Дмитрий выступал  в опере, он пел в "Богеме".  В Реджио Эмилья,
это в Италии. Мы поехали туда с  братом... Ему очень понравилось! Настолько,
что -- это странно  сказать  -- когда хоронили моего брата, то оркестр играл
отрывки  из  "Богемы". Это Вера  распорядилась, он ей  успел  сказать. Он не
любил музыку -- но это был сын.
     (На  самом  деле он давно уж прислушивался к "Богеме".  "Другие берега"
вышли в 54-м, задолго  до  возвращения Набокова в Европу, лет за двадцать до
того концерта! И  там было признание:  "Могу  по бедности  понять и  принять
цыгановатую  скрипку или  какой-нибудь влажный перебор  арфы в "Богеме".  --
Прим. авт.)
     -- Что, и пластинок в доме не было?
     -- Нет, Боже сохрани.
     --  Ваш  брат... Его радовало  это богатство,  которое  началось  после
"Лолиты"?
     -- Нет. Он страшно удивился, когда у него купили права на фильм, по его
книге "Камера  обскура". Заплатили  250 тысяч  долларов,  ему  это  казалось
невероятным, он никогда не видел такой суммы. Но все эти  деньги не изменили
его жизни, она осталась такой же, как прежде.
     -- Но, может, он стал  себе  что-нибудь позволять -- шампанское,  икру,
казино?
     -- Нет. Никогда  я  икры не видела у него. Это было ни  к чему. На обед
был, ну, суп какой-нибудь. Потом второе, какое-нибудь мясо, потом фрукты или
компот.
        "Подготовка к бессмертию"
     -- Сколько он собирался прожить, он не говорил вам?
     --  Нет... Так  и не  выяснили,  от  чего  он  умер.  Был  ли  это  рак
предстательной железы? Очевидно.
     -- Что же, он умер как мужчина.
     -- Да...
     -- Вы помните свою последнюю встречу с братом?
     -- Он тогда был  уже в больнице, в Лозанне. И значит, он просил, чтоб я
ему  привезла томик рассказов Чехова, он обожал Чехова. Привезла, и он начал
мне  рассказывать какие-то странные истории --  насчет санитара, который его
якобы куда-то привязал. Я поняла, что  он что-то  не то  рассказывает. Ну  а
потом через три дня он умер.
     "Видите,  как  оно бывает:  Чехов перед смертью просил  шампанского,  а
Набоков -- Чехова. Это благородно", -- подумал я и спросил:
     -- Вы пишете мемуары?
     -- Да. Для своих внуков,  по-французски. Я не дошла  еще до конца.  Мне
так скучно это  писать...  Надо иметь этот  дар, которого у  меня нет.  Я не
писательница.
     -- Вы как-то будете участвовать в юбилейных  торжествах? (Тогда как раз
надвигалось 100-летие Набокова.)
     -- Нет... Я  безногая, безрукая,  что я  могу сделать? Я  уже не выхожу
совершенно никуда, я не могу выходить.
     -- Кого бы в литературе вы поставили рядом с вашим братом?
     --  Гоголя.  Ну Пушкина, конечно.  Толстого -- в  некотором  смысле.  А
больше -- некого!

     1998
     HHH Александр Кабаков HHH
     "Писатель-пророк --
     это вам не баба Ванга"
     В  пророки  он  попал 12 июня 1989  года. В тот день вышел шестой номер
журнала "Искусство кино" с повестью "Невозвращенец". Произведение нашумело в
СССР, а также, будучи  переведенным  на  различные языки, еще в  20 с чем-то
странах. После  чего слово  в  слово  сбылись раскиданные по тексту  повести
предсказания   Кабакова:   саперными   лопатками   разогнали   демонстрацию,
перестройка  потерпела  крах,  случился  путч,  развалился СССР,  а  на  его
территории стряслись гражданские войны...
     Однажды за  обедом в  любимой узбекской  пельменной Кабакова  мы  с ним
обсудили вклад писателя-пророка в литературу.
        "Промолчи -- попадешь в стукачи"
     --  Саша!  Как тебе  в  голову пришел  столь  странный для  восемьдесят
девятого года сюжет?
     --  Это  было  в восемьдесят восьмом  году.  Я тогда работал  в  газете
"Гудок" редактором отдела информации.  И вот вызывают меня  однажды в  отдел
кадров,  а там двое мужчин: один помоложе, другой постарше. Они  начали меня
вербовать. Все. С этого места читай "Невозвращенца".
     -- То есть это репортаж?
     --  Фактически  -- репортаж.  Я там  даже сохранил имена-отчества  этих
людей, только поменял их крест-накрест. И портретное сходство сохранил. Один
такой пухлый, молодой, а  другой худой, этакий человек с плаката, с чеканным
лицом. Они потом еще несколько раз приглашали меня на встречи -- в гостиницу
"Интурист", в "Центральную", где у них были служебные номера. Это все у меня
там  описано  с небольшим  гротеском, с очень небольшим преувеличением.  Ну,
одежда их  превращается в форму НКВД...  А то, что они в книге несли чушь --
ну, так они и в жизни несли чушь.
     Они объясняли, что если я  советский человек, то должен  иметь совесть.
Напомнили мне, что я ездил за границу,  встречался там с нашими эмигрантами,
что  у  меня  есть  знакомая датская  журналистка,  так вот она  работает на
спецслужбы...  Мы  ж,  говорят,  не  призываем  тебя  стучать  на  своих,  а
предлагаем выполнить долг патриота -- помочь разоблачению вражеского агента.
Я мямлил, что у меня не получится. Швейком прикидывался.
     -- А эта датчанка, она действительно работала на спецслужбы?
     -- Меня  это не интересовало. А если б  действительно работала,  то мне
оставалось   только  молча  пожать  ей  руку.   Ведь  я   же  был  противник
существовавшего  в этой стране строя.  И  все, что его  подрывало, было  мне
близко, я это приветствовал. Потом тот строй рухнул...
     -- А было страшно, что на тебя "наехал" Комитет?
     --  Мне  было  действительно не по себе. Они меня пытались  запугать. Я
даже помню, советовался с отцом...
     -- Полковником ракетных войск Абрамом Кабаковым...
     --  Да. К тому времени давно уже отставным. Отец сказал: "Кончай с ними
играться.  Это не те люди, с которыми можно играть. Нет -- значит, говори им
"нет". Все". Я послушал его и сказал тем "нет". Тем более что свой интерес к
их  методам работы я удовлетворил. Удовлетворил, значит, и уехал в отпуск --
писать про них эту повесть. О чем их честно предупредил перед отъездом.
     Эта повесть была мне  нужна  по двум причинам. Во-первых, я  не читал в
русской советской  литературе ни единого  художественного  описания процесса
вербовки.
     -- Привет, а Солженицын?
     -- Так  то в лагере.  А  про вербовку на воле  --  это я  первый. Кроме
художественной задачи, я перед собой ставил и практическую: отмазаться. Чтоб
они,  вымещая злобу  за  неудачу, не записали  меня  в стукачи.  Как это они
сделали со многими людьми.
        "Буквально предчувствие гражданской войны"
     Ну  вот. Будучи сотрудником  "Гудка",  я получил  путевку  в  пансионат
железнодорожников, что в поселке городского типа Затока, под Одессой.  И вот
там, под пение Пугачевой  и  запах дуста,  которым  посыпали  розы,  сидя на
балконе своего номера,  я  за  20  дней написал 75 машинописных  страниц, --
почти без помарок. Я туда с собой брал портативную машинку "Rheinmetall", ну
знаешь, у нее еще футляр серенький в  белую точку, как у дорогих саксофонов.
И  поставил  заголовок  --  сейчас  будешь смеяться  --  "А потом  наступает
рассвет". Хорошо потом додумался поменять.
     -- И все же, как ты все угадал?
     -- Ну,  если ты интересуешься  насчет трех источников и  трех составных
частей, то  это --  сама  вербовка; дальше  --  известное сочинение  Орвелла
"1984"; и, наконец, предчувствие гражданской войны.
     -- Да, теперь все говорят: "Мы все знали наперед!" Но  у тебя у  одного
есть  документальное  подтверждение.  А  как  это предчувствие,  ин-тересно,
выглядело, какое оно было и откуда?
     -- Я  тогда  домой с работы  ходил пешком  через Пушкинскую  площадь. И
останавливался  возле  кафе  "Лира",  где  все время  шли митинги. Стоял,  и
смотрел, и слушал. Слушал, слушал, и вдруг осознал,  что девяносто процентов
нашего населения психически нездорово.
     -- Да ладно! Так много?
     --  Ну, может,  я преувеличиваю процент,  может,  у меня  специфическое
общение...  Может,  я  принимаю  за  психическое  нездоровье   просто  малую
образованность и связанную с этим склонность к гиперболам.  И еще умственную
отсталость,  воинствующее  невежество,  экспансивность...  Все   вместе  это
называется  --  "желание  изменить  мир".  Это  когда  человек  абсолютно не
понимает, что  вообще происходит и мир  для него --  враждебная загадка... И
еще я увидел лютую ненависть граждан друг к другу. Я тогда подумал, что если
в  руки этим людям попадут автоматы  -- а  они неизбежно попадут, -- то  эти
идиоты начнут друг в друга стрелять. И общее состояние декаданса наводило на
мысль: что-то неизбежно будет, будет плохо.
     Да. Значит,  вернулся  я  из Затоки  с  рукописью  и  прибег к  устному
самиздату.  А  именно  собрал  литературных  приятелей  дома, --  это  Игорь
Иртеньев, Юра Арабов (приятно сейчас называть  его Юрой, после его успеха на
Каннском фестивале)... Кто еще? Боря Гуреев, Дима Попов,  киновед, он сейчас
живет  в  Германии...  И  вот  сидят  они, пьют  мою водку, закусывают моими
бутербродами -- пусть кто попробует что плохое сказать.
     Закончил я читать, и тут Володя Эфраимсон (сейчас в Америке) говорит:
     -- Ну, Сань, ты даешь! В разгар гласности  написать  непроходняк, это ж
надо!
     Я  и  сам  понимал,  что  непроходняк --  там же  был  Горбачев  и крах
перестройки. Я даже не мечтал это напечатать!
     Но Дима  Попов  забрал  у  меня рукопись и отдал  своему  начальнику по
"Искусству кино" --  Косте Щербакову. И  тот ее,  к общему  офигению,  лично
протащил через цензуру!
     -- А  как  ты угадал, что  стрелять  в Москве будут именно  в девяносто
третьем?
     --  Роман Гюго "93-й  год" произвел  на  меня  такое  впечатление,  что
действие  своей повести я перенес  в девяносто третий  год. Только  поэтому,
уверяю тебя.
     И я пытался представить,  как же будет  вы-глядеть гражданская  война в
Москве.
     --  Да...  ты  тогда  почти точно угадал фамилию  главаря путчистов  --
Панаев.
     -- За это спасибо цензуре. Она  потребовала  изменить фамилию диктатора
Гончарова -- чтоб не было созвучно с Горбачевым. Цензоры не  просто понимали
литературу,  они  понимали авторский  замысел! Подсознательный  замысел! Так
сегодня уж никто больше не читает. Я и поменял Гончарова на Панаева...
     -- А какой еще вклад цензура сделала в твое произведение?
     -- Выкинула описание большого котлована на  месте Мавзолея  и маленьких
ямок  у  Кремлевской   стены,  на  которое  меня  вдохновил  Марк   Захаров,
потребовавший немедленно закопать Ленина.
        "Слава -- яркая заплата"
     -- Вот вышел журнал, и началась слава, так?
     --  Раньше!  Еще  до публикации! Рукопись, отксеренная,  пошла  гулять.
Попала на "Ленфильм", где по моему "Невозвращенцу" сняли чудовищный фильм.
     -- Хемингуэй тоже был недоволен экранизациями себя.
     --  Только  это меня и утешало.  А  через  полгода мне позвонил  Оливер
Стоун...
     -- Да ладно! Сам Стоун?!
     -- Ну, его  агент. Стоун тоже  захотел снять фильм по моей повести; как
раз "Невозвращенец" вышел по-английски. Но было уже  поздно: я ведь подписал
договор   с   "Ленфильмом".   Это   самое   трагическое,   что   связано   с
"Невозвращенцем". Да... Значит, получил я тогда  в редакции десять авторских
экземпляров, привез домой, а вечером уехал в Париж. По частному приглашению.
Там  меня  нашли  французские  репортеры  и  взяли  интервью  как  у  автора
прогремевшей в России повести, -- чему я очень удивился...
     -- Ты славен и богат, денег полно...
     -- Да, деньги уже были, но менять же можно было только пятьсот  рублей,
ты все забыл! Так что дальше "Тати" я не ходил -- тогда. Я даже не в  "Тати"
покупал, а вокруг, там типа ларьки.
     Вернулся  в Москву --  звонок  из Парижа: хотят у  меня купить  мировые
права  на  повесть, предлагают шесть  тысяч франков. Тысяча долларов, это  ж
были  бешеные  деньги!  --  если  кто помнит  восемьдесят девятый  год. Я...
отказываюсь. Они через десять минут перезванивают, извиняются и предлагают в
десять раз больше.
     Дальше  повесть  издали  в двадцати  странах.  Меня  печатали  почти  в
стольких же странах, как Солженицына.
     -- Чем ты можешь объяснить тот успех?
     --  Как  верно  сказал тогда Гребенщиков про одну успешную  рок-группу,
которую хорошо приняли  в Финляндии: "Ребята, это  не вы поете, а Горбачев".
Не буду  преуменьшать, я думаю,  что и  за меня  процентов на  тридцать спел
Горбачев, если не больше. Россия была дико в моде. Я возник на  гребне моды.
Должен сказать, что одновременно со  мной переводили троих наших, с такой же
или  почти  такой  же интенсивностью. Витю  Ерофеева  с "Русской красавицей"
(секрет успеха был в том,  что красавица -- русская), потом еще  был "Одлян"
("чернуха" про детскую колонию), и Свету Алексиевич с ее "Чернобылем".
     --  То  есть они туда, на Запад, взяли самые смачные  русские  позиции:
зона, Чернобыль, русские женщины и...
     -- ...и будущее этой сумасшедшей страны. Думаю, кроме всего прочего, их
в повести привлек диалог между персонажами -- насилием или ненасилием решать
проблемы.
     И вот началось то турне. Меня пять месяцев возили по странам, где вышла
книжка. Германия, Франция, Англия, Дания, Испания, Норвегия...
     -- Ты тогда увидел, съел, выпил все, что хотел?
     --  Да,  увидел, съел, выпил... Пожил!  Мы с женой очень хорошо провели
время. Тогда мне все  было интересно... Я тогда привык к нормальной, хорошей
жизни. Привык, что можно  запросто  вечером  сесть в поезд, в обычный второй
класс, и из Мюнхена поехать ночью в Париж. Захотелось  в Лондон съездить  --
поехал... И это все в девяностом году!
     -- Ты