бов.
Мне было скучно. Что именно скучно? Все!
        "Признания"
     -- Вы жалеете о чем-то, что вы по работе сделали не так, как следовало?
     -- Конечно, конечно! Очень много  было сделано  не  так. Вы знаете, что
такое "философия на лестнице". Это когда острый разговор  кончился, уходишь,
и на лестнице приходят самые умные мысли: "Эх, что ж я того-то не сказал!  А
другое  не так  сказал!" Вот так часто кончается  процесс  -- после того как
выступил,  идешь  домой  и думаешь... Редчайшие  случаи,  редчайшие, когда я
доволен был своими выступлениями. Чаще извожу себя: "Ах, зачем же,  как же я
забыл сказать что-то, эх..."
     --  То  есть  совершено  множество   ошибок,   но  вы  это  мужественно
переживаете?
     -- У меня было несколько дел, воспоминания  о которых  заставляют  меня
страдать.
     -- Мы их не сможем назвать?
     -- Одно из этих дел было связано с обвинением в убийстве. Это еще когда
я работал в Калинине. То дело слушалось много раз -- и в областном суде, и в
Верховном  суде... Я  был  убежден  --  да  и  теперь  убежден, --  что  мой
подзащитный не убивал. Я много лет бился, боролся, я многого достиг: удалось
перейти  на другую  статью,  вместо  первоначальных двенадцати осталось пять
лет, -- но  я  не  успокаивался. Я считал,  что они должны быть оправданы, и
боролся  за  это.  Дело  интересное,  о  нем  надо  долго  рассказывать, оно
заслуживает отдельного описания... В  те  годы безумно трудно было  добиться
оправдания... Мне не удалось. Это дело до сих пор доставляет мне страдания.
     --  Страдания  в тюрьмах, судах  -- можно  ли к этому  привыкнуть,  как
привыкают врачи?
     --  Профессиональная  холодность? В  большей  или  меньшей  степени,  к
сожалению, это у многих бывает.  Должен честно  признаться,  в первые годы я
страдал  вместе со своими  подзащитными несколько больше,  чем  сейчас. Нет,
чувство  сопереживания  у  меня  не атрофировалось  полностью, просто я стал
чуть-чуть меньше подвержен этим мучениям. Чуть-чуть.
     -- Вы никак не могли -- за все эти годы работы --  не вникать в природу
человека, не думать о  природе зла,  о том, может ли человек чем-то искупить
свои   проступки  и  преступления...  Вам   глубоко  удалось   проникнуть  в
человеческую душу?
     --  Вы  знаете,  самый  главный мой вывод вас едва ли устроит.  Вот он:
человек -- это сплошная загадка. Мы, к сожалению, часто судим о явлениях,  о
людях по их  внешнему виду. По-моему,  у Ницше есть блестящее выражение: хам
оскорбляет иногда, когда хамит, а тот, у кого хамская физиономия, оскорбляет
всегда. Насколько же обманчива внешность! А в суть  влезать мы не хотим, это
безумно трудно. Бывают такие лица... Сфинксы! Помню  одного убийцу, это  был
один из самых странных и жестоких  убийц, которых я за свою жизнь  встретил.
Поразительно,  но  у него была  просто ангельская внешность! Это был молодой
ангелок: голубые глаза, ясные, чистые,  веселый, такой плакатный  мальчик...
Что я могу сказать? В душу человеческую проникнуть безумно трудно.
     --  То  есть опыт, образование,  чтение,  каждодневные  усилия  --  все
бесполезно?..
     --  Дело  в   том,  что  я  имею  один  огромный  недостаток.  То  есть
по-человечески это, может, достоинство, но профессионально это недостаток: я
очень  доверчив. Я  изначально иду к  человеку  с доверием. Я  открыто иду к
человеку. Я ему верю первоначально. Конечно, могу заподозрить, перестать ему
верить, но для этого нужен факт...
     -- У вас комплекс презумпции невиновности?
     -- Да,  да,  да!  Вы  очень  точно  поймали мою мысль. Это присущее мне
качество.
     -- Как у вас со здоровьем?
     -- Гневить Бога не будем, пока ничего, живой.
     -- Вы часто поминаете Бога. У вас с ним какие отношения?
     -- Я вспоминаю поездку в Иерусалим --  меня все это в трепет приводило.
Мысль  о Христе,  о  Боге... Это безумно волнует. Но  я неверующий. Прийти к
вере, к Богу -- это очень ответственно и трудно.
     -- Какой вы человек? Как бы вы себя сами описали?
     --  Я добрый.  Очень добрый. Не  хитрый -- к сожалению,  бесхитростный.
Доверчивый, я уже говорил. Но в чем-то я, конечно, хитрый,  в  моей работе у
меня есть тактика, которая невозможна без некоторой хитрости. Мне кажется, у
меня легкий характер, но когда я об  этом  говорю  при дочери,  она начинает
громко хохотать. Темпераментный -- да.
     Я мягкий слишком иногда. Вот мы договорились, что интервью закончится в
четырнадцать сорок пять, но уже четвертый час, а я все продолжаю отвечать на
ваши вопросы...

     1995
     HHHH Елена Образцова HHHH
        ""Мечтаю спеть в раю""
     У   нее   редчайший  диапазон  голоса:  две   с  половиной  октавы,  от
контральтового "соль" до сопранового "до". Герберт фон Караян утверждал, что
голос ее "прекрасный и дикий". Этот дар она  шлифовала и демонстрировала так
успешно, что  незамеченным он не  остался: звание  народной  артистки  СССР,
Ленинская премия, приз "Золотой Верди",  невероятно почетный титул "Лучшая в
мире Кармен" -- это далеко не полный список ее регалий.
     Она рано стала известной  -- еще студенткой второго курса Ленинградской
консерватории; тогда на фестивале в  Хельсинки она взяла свою первую золотую
медаль. Все еще студенткой она победила на Конкурсе вокалистов им. Глинки --
и была принята в Большой.
     Она привыкла  петь  на  лучших  оперных  сценах  мира, рядом  с  самыми
знаменитыми  певцами  планеты, --  но очень любит гастролировать в маленьких
русских городках и исполнять старинные романсы.
        "Внешний мир"
     -- Какой  бы ни была,  ни  становилась  наша страна,  волей-неволей вам
приходилось быть ее представителем за рубежом. Как, тяжкая это ноша?
     --  Что  такое представлять страну? Помню, я пошла  в "Карнеги-холл" на
выступление  Володи  Спивакова   --  решила  посмотреть,  как  там  проходят
концерты. И  вот  когда он  играл "Чакону"  Баха,  вижу, что-то полетело  из
публики -- и вдруг у Спивакова вся манишка красная.  Он побелел лицом, но не
остановился,  продолжал играть.  И  что-то  красное --  я была уверена,  это
кровь! --  стекало  на эстраду,  а  он все продолжал играть. Потом, когда он
закончил,  ушел  за кулисы.  Я  прибежала туда к нему...  Оказалось,  в него
бросили  банку  с  краской! Это какие-то  кретины  таким  способом  выражали
протест против Советского Союза...
     Володя мне тогда  рассказывал:  "Я  ощутил  дикую боль,  у меня дыхание
сорвалось, в поддых же попали!  Было ясно, что меня застрелили -- но я решил
играть, пока не умру". Потом он много лет не играл "Чакону", потому что  она
ассоциировалась с болью, со страхом.
     А на следующий день  была  моя  очередь петь! Вышла  на сцену... В  тот
вечер я была необычайно хороша: на мне потрясающее платье из синего шифона с
шелком, у меня красивейшая прическа, каждая  волосинка уложена! Я  подумала:
"Неужели у кого-то поднимется рука в меня кинуть что-то?" Меня охватил такой
страх!
     -- Вы, наверное, больше всего боялись за платье?
     --  Ну конечно, конечно, без сомнения даже.  Но никто в меня ничего  не
кинул. Мой концерт прошел спокойно и с громадным успехом.
     -- И часто вы так подвергались опасности?
     -- Помню, был случай в Майами. Я на сцене, пою -- и вдруг вижу: по залу
идет какая-то волна возмущения, с задних рядов -- на меня. Думаю: "Боже мой,
что  же  это  катится?  Может  быть,  бомбу  кинули?  Да  нет,  если  бомба,
разбежались бы все, а  то только  поднимают руки". Продолжаю петь... В  зале
сидели один испанский критик, очень  строгий, и Пласидо Доминго,  -- так что
мне для них хотелось спеть получше. И вот в этот момент  на сцену взбирается
туча  белых  мышей. Я  их  увидела  и говорю: "А,  бьютифул майс..."  А сама
думала, что умру:  мыши бегали  по сцене, сновали по моим  ногам. Оказалось,
это все  устроили куклуксклановцы.  Мне тогда сказали: "Вы можете прекратить
выступление, гонорар все равно будет выплачен". Я не согласилась:  ведь люди
собрались!  И допела до  конца.  Благодаря  этим "бьютифул майс" я  получила
колоссальный успех! Публика аплодировала!
     С  того  концерта  я  выходила  сквозь  строй полицейских,  они  стояли
плотными рядами. В машине меня ждал Пласидо Доминго. Мы поехали в ресторан и
там напились белого вина. Такие были страсти в то время! Но  -- да, конечно,
выходя на сцену, я чувствую большую гордость за русский народ, за  то, что я
русская.
        "Наш мир"
     -- Ну,  да это все в прошлом. Ведь сейчас вы  отгорожены  от всех  этих
волнений...
     -- Конечно, невозможно все время заниматься  приятным, но я стараюсь по
мере  возможности  абстрагироваться  от  современной  жизни.   Хотя   совсем
абстрагироваться  не  удается...  Я вижу, как  живут наши  артисты --  очень
трудно,  мало зарабатывают.  Мне  жалко людей, и низкий  мой  поклон  им  за
терпеливость. Я вот только удивляюсь, что народ такой терпеливый. Да, тяжело
слышать разговоры о деньгах,  видеть нищих. В церкви у Никитских ворот, куда
я хожу,  сейчас  делают  большой  ремонт, на который тоже не хватает  денег.
Возможно, я дам концерт в фонд восстановления храма.
     -- У вас есть какие-то политические пристрастия?
     --  Нет,  вся  политическая жизнь меня раздражает,  я  устала от вранья
бесконечного.  Я уж  несколько  лет  назад  от  этого устала -- и  перестала
смотреть  телевизор,  читать  газеты. Я первое  время  даже была  счастлива,
оттого что не  вижу ни одной газеты. Хотя, надо сказать, вранье было всегда.
Вот, помню, в  детстве я мечтала выйти  замуж за негра, чтобы его  спасти от
рабства. А  когда я приехала в  Америку  и  увидела, как негры разъезжают на
лимузинах, то  это была  для  меня какая-то страшная психологическая травма.
Что ж меня так обманывали?
        "Личное"
     --  Моя  творческая музыкальная  жизнь  сложилась счастливо:  я пела  с
Паваротти, с Доминго, с Каррерасом, с Краусом, с Френи, я работала с Клаудио
Аббадо и Дзеффирелли. Все они -- мои друзья...
     -- А в Москве есть друзья?
     -- Я вообще не очень общительная. Да и работа забирает почти все время.
Даже со своей подругой Маквалой Касрашвили (она, кстати,  прекрасная певица)
редко вижусь.
     -- Вы ведь особенно нигде и не бываете?
     -- У меня накопилась такая  жажда побыть дома, что, если я в Москве, из
квартиры  почти никуда не выхожу. Свой дом я очень люблю. Наверное,  потому,
что  у  меня  долго-долго не  было  дома!  В  войну  наша  семья  уехала  из
Ленинграда.  Когда мы  вернулись, оказалось,  наша квартира  заселена чужими
людьми, а нам оставили только три комнаты. Потом мы  жили в Таганроге, после
в  Ростове, оттуда я уехала в Ленинградскую консерваторию. Все эти переезды,
поездки, гастроли... Такое ощущение, что я никогда не была дома.
     -- Расскажите что-нибудь о своих близких.
     -- У меня взрослая дочь -- Елена Макарова. Я ее обожаю! Она поет,  поет
очень прилично.  Правда,  оперного голоса у нее нет, но  она  будет  хорошей
камерной певицей. Недавно я разрешила себе такую вольность: взяла  ее в свой
концерт. Она имела свой первый успех.
     -- У вас ведь сложные отношения с дочкой?
     --  Лена очень тяжело переживала мой развод --  мы  с мужем  развелись,
когда она  только окончила школу. Со мной она не захотела остаться, уехала с
отцом. Страдала она очень сильно, а я -- еще больше. Разрыв продолжался  три
года. Ну а теперь она меня поняла и мы с ней дружим.
     Развод... У  меня остались  самые хорошие воспоминания о жизни с первым
мужем, за  многое я ему очень благодарна. Развод -- это  тяжелое мучительное
испытание.  Я выходила  на сцену, надо было петь,  а сердце  разрывалось.  Я
очень много  плакала. Но что  делать? Я просто полюбила  другого --  Альгиса
Жюрайтиса. И вышла замуж второй раз.
     -- Вы свободное время как проводите?
     -- Слушаю музыку,  много. Читаю, но это в  основном по  работе. Первое,
что я  стала покупать, когда,  как говорится,  еще  штанов не  было,  -- это
пластинки.  А  потом книги.  Мне  нужно  было знать  историю костюма, разные
стили, эпохи. Вот книги  --  это  все  мои  дружочки, с которыми  прошла моя
жизнь, -- показывает она на полки.
     -- Сейчас, правда,  трагедия с чтением. Несколько лет назад  я  упала с
велосипеда, повредила  глаз. Пришлось  делать  операцию. Так  что  сегодня я
одноглазая почти. (Смеется.) Читаю с лупой.
     Еще  я очень много пишу. Вот сейчас --  книгу о технике пения. Я  пишу,
только когда пишется, а сидеть и выдавливать из себя не могу.  Потом, у меня
есть  всякие смешные рассказы о животных. У  меня жили и черепаха, и заяц, и
еж, и птицы, и собаки, и коты, и у  каждого был свой характер. Я думаю, что,
когда перестану петь, работа над книгами  будет моим основным занятием. Хочу
написать  книгу о  своей жизни. У  меня  очень много  записей  для  нее  уже
заготовлено...
     -- А когда не пишется, вы что делаете?
     -- Гуляю по лесу.  Люблю  лес, в  нем брожу  одна, ничего и  никого  не
боюсь. А когда поют соловьи, я могу не спать ночами -- слушаю их.
        "Языки"
     -- Вы поете на разных языках. Сколько вы их знаете?
     --   Свободно   --    французский,   итальянский.   Фразы   на   уровне
"поесть-попить" могу сказать на множестве разных языков. Пою  на  девяти.  Я
знаю много  певцов, которые легко поют на языке, которого не знают. А у меня
так не получается: я должна знать, о чем пою. И сама перевожу, чтоб знать.
     Вы помните собаку, описанную Ильфом  и  Петровым, -- ту, которая  умела
петь  по-немецки? Жаль, что  я на нее  не похожа: не  могу  петь на немецком
языке. Не могу петь Вагнера. Это моя музыка -- Вагнер, но я не могу ее петь!
        "Диета"
     -- Елена Васильевна, вы можете рассказать о своей диете или это секрет?
     -- Вы знаете, я расположена к полноте. Мой папа был  высокий, стройный,
красивый и  породистый дядька,  а мамочка -- маленькая и полная.  Они  очень
смешно смотрелись, как Пат  и Паташон. И у меня вот все конечности папины, а
вся середина -- мамина. Поэтому дважды  в год  сажусь на диету. Вот сейчас я
толстая, но  это не типично. И  то  уже  сбросила двенадцать  килограммов. В
последние годы я себя запустила, потому что у меня мама болела и мне было не
до того. А потом мама умерла,  и  тоже было  не до  того. Сейчас  двенадцать
килограммов спустила, и осталось еще десять.
     -- Какая у вас, интересно, диета?
     -- Очень простая: мясо,  рыба, яйца, цитрусовые. И все это  --  сколько
хочешь,  до потери сознания.  Но!  Все нужно есть  отдельно. Не мешать  ни с
картошкой, ни с чем. Знаете, это хорошо и быстро помогает.
     -- И пению это тоже помогает?
     -- Мне очень  важно  выглядеть красиво,  чтобы выйти на сцену. Когда  я
толстая -- я страдаю. Считаю неприличным выходить на сцену такой.
     -- А разные физические упражнения?
     --  Нет, этого  я  не делаю.  Хотя раньше любила ходить на лыжах.  И  в
школе, помню, выступала на соревнованиях.
        "Платья"
     -- На вас смотрит весь мир, и вы, наверное, переживаете из-за туалетов?
     -- Одежда...  О, как мне  хотелось хорошо одеться! Конечно,  не  всегда
получалось.  Помню, в Москве  появились английские платья из джерси. В одном
таком  я пришла  петь  в  "Метрополитен",  чувствуя себя  в нем  чуть ли  не
английской королевой. Но Соломон Юрок --  он тогда только  начал работать со
мной -- отверг мое джерси и принес другое платье. Я была страшно оскорблена.
"Это только для  "Метрополитен", --  только так  ему  удалось меня  немножко
успокоить.
     -- Это было ваше первое настоящее концертное платье?
     --  Нет,  первое   мне  сшил   Жорж  Ставропулос.  Перед  моим  сольным
выступлением в  "Метрополитен".  Ставропулос был большим  мастером  и одевал
всех знаменитостей.  К  ним  он  причислил  и  меня.  Жорж  сшил  мне  самое
прекрасное платье на свете -- из синего шифона.
     Вообще же мне  нравится одежда фирмы "Escada". По-моему, она хороша для
больших женщин: скрывает всякие недостатки фигуры.
        "Япония"
     -- Где за границей вам уютней всего?
     -- В Японии! Я туда езжу каждый год, мне нравится там жить. Я там очень
хорошо себя чувствую: у меня ничего не болит, даже  давление не поднимается.
Мне очень нравится  японская кухня,  я с удовольствием ем там всякие морские
травки.
     Я  там преподаю,  веду  там мастер-класс.  И  все,  что  нужно  сказать
студентам, я перевела на японский, на котором я уже начала говорить. Сначала
читала  по  тетради,  а  сейчас выучила  свой  текст  наизусть.  Студенты  в
восторге! Кажется, мой японский нравится им больше, чем мое пение.
        "Каллас"
     --  Вы всегда очень высоко отзываетесь о Каллас. Вы  ее  называете  mon
Dieu...
     -- С Каллас у меня было две  встречи. Впервые я  ее увидела на конкурсе
Чайковского. Она сидела где-то далеко в жюри, и у меня поджилки тряслись. Не
знай я, что Каллас в  жюри, думаю,  лучше  бы пела  (куда ж лучше, в тот раз
Образцова и так получила золотую медаль. -- Прим. авт).  А настоящая встреча
была в Гранд-опера. Когда  я вошла в  зал, представление уже  началось. Меня
посадили в ложу и сказали: "С вами рядом Мария Каллас". Я смотрела на  нее с
восхищением. Помню, она была в курточке такой, из ободранного зайца. И я еще
удивилась:  "Каллас -- и в ободранном зайце?" После, правда, оказалось,  что
это шиншилла...  Сидим,  сидим  мы так рядом и вдруг...  нечаянно стукнулись
коленками, -- и меня будто током  ударило!  Мария сразу начала быстро-быстро
говорить: "Все думают, я с ним  встречаюсь из-за его  богатства. Нет! Я  его
очень  люблю,   по-настоящему   люблю.  Это  единственный  мужчина,  который
доставлял мне удовлетворение как женщине..." Я была шокирована!  Не  сразу и
поняла, о  чем она говорит.  А это она  про Онассиса,  который тогда как раз
только  оставил Каллас, женился на Жаклин Кеннеди... После оперы мы  пошли в
"Максим". Я вернулась домой в четыре часа утра и  все  рассказывала Маквале,
своей подруге, про Каллас  -- какая она, как говорит, как  поворачивается...
Встречу с  Каллас  я никогда не забуду. Она была  какая-то  очень  странная,
какая-то космическая, из других измерений...
        "Вишневская"
     -- Что вы можете сказать о Галине Вишневской?
     -- Да... Последнее время сильной жажды встречаться нет. Она сделала для
меня... очень много плохого сделала. Может, то была творческая ревность? Это
единственное, что ее могло бы оправдать...
     Я же ей никогда ничего плохого не делала. (Все, что говорится об этом в
прессе, --  вранье.) Ведь я  ее очень  любила. А когда я люблю  --  я  люблю
навсегда.
        "Кармен"
     --  Вы  были признаны лучшей в  мире Кармен... Это потому,  что вам так
близка ее роль?
     -- Очень  близка!  Мне понятна любовь до конца! Конкурс этот проходил в
Барселоне.  Несколько вечеров подряд шли  спектакли с разными  исполнителями
главных ролей. Все были большими мастерами: Розалинда Элиас, Джойс Давидсон,
Грейс Бамбри. Моим партнером был Доминго. Я молилась перед  образом Мадонны,
пела ей: "Я люблю  его, обожаю" -- и думала при  этом о Хозе. Помню, Доминго
поднял меня на руки и пропел: "Арестуйте меня, я ее убийца" -- и очень долго
держал меня на  руках на авансцене;  тогда я была  очень худенькая. Для меня
это был  незабываемый спектакль... Тогда-то я и поняла,  прочувствовала, что
значит любить до конца.
     Я  человек очень  эмоциональный,  я живу в образе, музыка которого меня
"забирает". Мне и  режиссера не  надо, я  сама вхожу,  вливаюсь в  музыку, а
музыка берет меня  к себе. Это не всегда бывает -- но... почти всегда. Когда
"берет", "забирает",  я  растворяюсь в музыке,  образе. Когда, например, пою
графиню, то  так  стараюсь, чувствую себя такой дряхлой,  что срочно хочется
омолодиться... Там  и петь-то почти нечего, но  драматически роль  настолько
сильна, что я потом плохо себя чувствую.
     Помню,  я  страшно  переживала, когда молоденькой девчонкой,  ничего не
зная о любви (я полюбила впервые в двадц