е могли б лечить людей.
     --  А вот  эти  олени  с  кабанами,  чьи головы у  вас  тут  по  стенам
развешены, -- они откуда?
     -- Сам добыл.  Я  же заядлый охотник!  Обязательно езжу на охоту четыре
раза в год, а то и пять. Весной и осенью, значит, на уток, осенью на кабана,
зимой на оленя.  Утиная охота! Сидишь утром, никого кругом,  только рассвет,
слышишь  -- крякают,  и из  тумана выплывают красавицы  утки... Только охота
дает возможность  видеть, как  живет природа ночью  или на рассвете. Мы  это
видим,  когда влюбляемся, да еще  на охоте  -- и  все... А на глухаря? В три
часа ночи -- темнота, тишина.  И  вдруг слышишь --  раздаются такие странные
трели. Подкрадываешься, --  он, когда  поет,  ничего вокруг не слышит. И вот
глухарь прямо над тобой, на дереве, огромный такой, поет. Если попадешь, эта
громадина рухнет к твоим ногам -- великое наслаждение! Прекрасна и охота  на
куропаток,  это  я ездил в Ухту.  Идешь по снегу,  вдруг  прямо  из-под  ног
вырывается ракета -- это она,  куропатка, и  есть.  Еще  езжу  в Саратов,  в
Вологодскую область, Костромскую, Ростовскую -- на Маныч, в горы под Нальчик
--  на горных  козлов. А на марала -- это  в  Казахстан, в  Талды-Курганскую
область.
     Ружья   у  меня  роскошные:  три  английских,  несколько  замечательных
тульских,  американских,   еще  красивые  браунинги.  Их  берешь  в  руки  и
понимаешь: это просто произведения искусства! Вообще оружие очень люблю, оно
всегда  меня привлекало.  Когда  мне было три года, самой любимой игрушкой у
меня был  боевой наган,  мне отец давал,  и я  катал  его по полу --  он так
замечательно клацал. Это был как бы танк, я на нем возил шахматные фигуры.
     -- А  что  вы,  как бывалый путешественник,  можете сказать о России --
если ее сравнить с другими странами? С той же Америкой?
     --  Да что Америка!  Скучно  там.  У нас намного  интереснее. Я  там, в
Америке, был раз сорок, и все по делам. Посмотрел я, как живут американцы, и
понял, что я живу  интереснее. Там настолько врачи  заняты добыванием денег,
так много им приходится работать, чтобы поддерживать приличный уровень жизни
и солидно выглядеть в глазах пациентов, что им уж не до творчества.  У врача
бесконечные больные,  ему некогда отдохнуть, обменяться  мыслями с друзьями.
Нету у  них времени  на  общение, они это потеряли. Они не могут понять, как
это я, кроме отпуска,  еще и на охоту езжу, а каждый раз это три-четыре дня,
-- это ж, говорят, можно операций сделать на шестьдесят тысяч долларов!
     Одним словом, жизнь в Америке неинтересная,  я не смог бы там жить. А у
нас -- интересно. Радость общения -- это я очень ценю.
     -- Общение -- это застолье? Любите хорошо посидеть?
     -- Поесть,  выпить, закусить --  да, это  раньше было  удовольствием. А
сейчас наоборот:  думаю, как  бы  не поесть,  как  бы увильнуть от похода  в
ресторан; надоело это все! Ну, могу в компании выпить бутылку вина или грамм
двести водки, но не больше, а  то теряю нить  беседы. Ем я все, хоть гвозди,
только  б соусом полить. Но сегодня  мне  интересней  без застолья -- просто
поговорить с интересным человеком, провести время в хорошей компании.
     В  этом  смысле   я   идеальный  человек,  меня  мало  что  волнует  из
материального -- ни еда, ни  одежда...  Чтоб  я  гонялся  за модой? Нет, мне
интересней новые идеи!
     --   А   вот   дача,   на   которой   вы   живете,   --    это    такая
двухсотпятидесятиметровая вилла, которые вы строите своим врачам?
     -- Нет, дача  у меня старая, я ее  строил сам. Потихонечку, постепенно,
на  двадцать лет  стройка растянулась.  Сначала  поставил  деревянный домик,
пятьдесят  квадратных  метров,  после каменный  гараж,  а  уж  потом к  нему
пристроил две бревенчатые комнатки...
     -- Отпуск вы на даче проводите или на экзотических курортах?
     --  Зачем лететь далеко, когда  у  нас  замечательное море,  прекрасная
природа?  Я обычно езжу недели на две на  Черное море. Раньше  -- в Пицунду.
Теперь -- в Сочи. Там  останавливаюсь в санатории "Русь", он еще при Сталине
выстроен.
     --  Святослав Николаевич! Получается, вы живете полноценной, невероятно
интересной  жизнью и  давно себе ни  в чем не  отказываете.  А когда  власти
отдадут вам  институт  и вы  получите  еще  свою  долю  прибыли,  какие  еще
удовольствия себе придумаете?
     -- Я, пожалуй, куплю себе еще несколько хороших мотоциклов.
     -- А если деньги останутся?
     -- Тогда... --  Он  задумывается. -- Тогда...  куплю вертолет!  Хорошая
идея! Это будет новый опыт! И еще скорость, я буду двигаться еще быстрее. На
машине я на дачу еду час, а вертолетом за двенадцать минут доберусь. Кстати,
самое важное в жизни, после владения информацией, -- это экономия времени. А
времени  человеку  мало дается, в среднем  27 318  дней. Это всего  шестьсот
тысяч часов. Мне, по моим расчетам, осталось -- по крайней мере до окончания
активной  работы -- где-то  3200 с небольшим  дней. Это время тает, и каждый
день,  особенно  после  пятидесяти  лет,  становится   все  более  ценным...
Стараешься  сэкономить время, чтоб выполнить все задуманное. Наверно, отсюда
тяга к скоростям...
     -- Вы  добились многого. Но  давайте  определим доли, паи (как вы этого
добиваетесь  от  Чубайса): сколько в достигнутом вашей заслуги и  сколько --
данных  природой  способностей?  Почему  один  лежит  на  диване,  а  другой
преобразует пространство и время?
     -- Да, тут наследственность  важна, гены... Конечно, свою  активность я
получил в наследство от отца. У него образование было всего-то четыре класса
церковно-приходской школы, но он  поступил в  Академию  Фрунзе и  в тридцать
шестом окончил ее с отличием, и стал командиром дивизии. У него огромный был
запас энергии! Энергия -- да... Или она есть, или ее нет. И  тут  ничего  не
сделаешь. Посмотришь, столько вокруг вялых  людей... Но они  не  виноваты! У
них просто  сил нет, потому что их  надпочечники выбрасывают в кровь слишком
мало адреналина,  а гипоталамус выделяет недостаточно гормона  энергии (этот
гормон, правда, еще не могут толком ухватить). Так что все предопределено --
может человек сворачивать горы или нет.  Кому-то действительно Бог не дал, и
все. И я к таким людям отношусь снисходительно -- они не виноваты.
     -- А каких сколько, вы прикидывали?
     --  Думаю, активных,  энергичных  людей два-три процента. (Вот у  нас в
институте на  1500 работников найдется человек тридцать с моей энергией, это
как  раз  и   будет  2  процента.)  Трудоголиков  больше  --  пятнадцать  --
восемнадцать процентов. Они и при социализме, и при  фашизме будут работать,
при любой  диктатуре, независимо от  оплаты. Столько  же (15-18 процентов) и
бездельников, которые не станут  работать ни при каком режиме. Ни на первых,
ни на вторых, ни  на третьих  устройство экономики не влияет.  Им все равно,
какая формация, она  их  жизненную позицию  не сможет изменить.  Трудоголики
будут вкалывать даже при уравниловке, а  бездельника ни  за какие деньги  не
заставишь.  В сумме  эти самые активные, да трудоголики, да бездельники дают
процентов тридцать  --  тридцать  пять.  Большинство  же населения  то  сюда
клонится, то  туда. Выгодно работать -- они работают, нет -- сидят без дела.
Это болото! Вот для этого-то болота и нужен рынок.
     -- То есть выходит, что  работящих людей очень мало. А вы хотите,  чтоб
люди работали. Но ведь это недемократично -- перестраивать жизнь в интересах
меньшинства?
     -- Нет, нет.  Я  думаю, что подавляющее большинство  -- за ИСОП, что за
мной пойдет семьдесят --  семьдесят пять процентов населения: все работяги и
часть  болота.  А  тех  бездельников,  которые  не способны  работать,  надо
попросту  взять  на иждивение, чтоб  не мешали. Если чиновникам  платить  их
зарплату, но на работу не пускать, получится прямая выгода для общества!
     -- Я опять про ваши заслуги. Выходит, что вы просто выиграли в лотерею,
а потом вам посчастливилось еще  и выгодно вложить свой выигрыш в правильное
дело?
     -- Совершенно верно. Мне повезло...  Меня вытянула эта идея хрусталика,
которую я случайно  ухватил.  Она меня заставляла  идти вперед,  тянула, как
локомотив,  я не  мог остановиться. И вот с  чем еще мне повезло: я дожил до
воплощения идеи... А мог не успеть. И прожил бы скучную жизнь.
     Интересно -- получилось бы у него?

     1994
     HHH Эрнст Неизвестный HHH
        ""Живу как хочу, или пусть меня убьют""
     ...Он отважился  поссориться с Хрущевым,  когда тот  был  у  власти,  и
помирился с  ним, когда вождь был  свергнут,  а после  поставил памятник  на
могиле бывшего  генсека. И упорно отказывался  от гонорара,  но  сын, Сергей
Никитич,  настаивал, совал  пачку денег --  это  когда они в  машине ехали с
Новодевичьего.  И Эрнст наконец взял  пачку -- для того чтобы  швырнуть ее в
открытое  окно "Волги". В  правдивость  этой истории  мало кто верит,  но он
упрямо  рассказывает, что  банкноты летели  за  машиной,  кружась  наподобие
листьев. Красивый жест? Глупый жест? "Пусть Москва помянет Никиту", -- якобы
сказал тогда Неизвестный.
     Вообще  всемирная  слава художника --  это не самое главное, что у него
есть; слава, она  кому только не  выпадает!  Эрнст  больше впечатляет не как
автор скульптурных произведений,  но как могучий мужчина, железный человек с
бычьей  энергией  и  таким  же  упрямством, с  "темпераментом  убийцы"  (его
собственный термин)  и  звериной  живучестью, пророческим даром  и  талантом
рассказчика.  Его русский, да, разбавился  там  американскими словечками: он
произносит "КГБ" через "джи", свой  участок возле дома называет  property, в
банке берет  не  заем,  но  loan, -- однако  уважает пельмени  и  по русской
привычке разминает и без того  нежные слабенькие американские  сигаретки. Но
как же художественно сплетается в нем высокий штиль с изысканной нецензурной
бранью!   И   в   этом   --   какая-то  глубокая,   нутряная,   литературная
интеллигентность.
     Сюжет   его   жизни  очень  ярок  и   контрастен:  смертельно   опасное
происхождение  (дед -- купец, папа -- белый офицер), хулиганское отрочество,
фронтовая юность,  трибунал, расстрельный приговор -- но штрафбат (причем он
не  любит  слово  "мужество", считая,  что  оно  --  "для девочек"), тяжелая
инвалидность -- но  непрестанный тяжкий труд, та  самая судьбоносная ссора с
Хрущевым, дружба с  самим Андроповым  --  но  в то же время конфликт со всем
остальным  КГБ, и своя,  ничья больше  позиция в искусстве и в  жизни.  Этой
позиции он не оставил, предпочтя оставить СССР.
     Мы встречались с Неизвестным не раз и подолгу беседовали -- и в России,
и Америке.
        "Родословная"
     --  Эрнст Иосифович, вы прекрасно  выглядите для своих  семидесяти лет.
Человеку   непосвященному  ни   за  что  не   догадаться,  что   вы  инвалид
Отечественной войны, что у вас  были тяжелые ранения  -- вплоть  до перелома
позвоночника... Это потому, что у вас сильные гены?
     -- Мне повезло, что во мне есть и русская, и татарская кровь, хотя я  и
еврей.  Я, как  и Ельцин, уралец. Дед мой был купцом на Урале, отец -- белым
офицером, адъютантом у Антонова. Один мой дядя служил у Колчака, другой -- у
Деникина. Когда пришли красные, они решили моих деда и отца  расстрелять. Но
бабка вспомнила, что при прежнем режиме дед тайно печатал в своей типографии
коммунистические брошюры.  Она тогда нашла бумаги, которые это подтверждали,
и отнесла "товарищам". Те расстрел отменили.
     -- Что вы думаете теперь про дедушку, который помогал большевикам?
     --  Думаю,  что дурак он был...  Мой отец после гражданской спрятался в
Сибири, вы-учился на врача и стал хорошим специалистом. До последних дней --
а  прожил он восемьдесят четыре года -- это  был очень  деятельный и сильный
человек. Ничто не могло  его сломить -- ни поражение белых, ни те опасности,
которым  он  как  офицер подвергался  при коммунистах. Он был верен  себе  и
оставался  настоящим  джентльменом, несмотря на все хамство  окружения. Отец
переодевался к обеду, повязывал галстук, ел вилкой и ножом даже тогда, когда
весь обед состоял  из кусочка хлеба, поджаренного на каком-то подозрительном
масле.
     --  Ваша мать надолго пережила отца, на десятом десятке выпустила книгу
стихов.
     -- Да, до  такого возраста  она сохранила удивительную ясность мысли. У
нее сильные стихи:
     День ото дня все суше мой язык,
     И звуков гордых в горле не осталось.
     В движениях замедленных сквозит
     Суровость, одиночество, усталость.

     Хорошо  сказано! Вася Аксенов  это назвал  "шекспировскими строками". В
России  маме не  удалось  опубликовать  свои стихи. Это все шло в  стол. Там
издавались только ее  научно-популярные  (она  биолог)  книжки. Только когда
мама переехала  в Америку -- после смерти моего  отца, -- удалось напечатать
книгу "Тень души". Иллюстрировал ее, кстати, я сам...
     -- Кстати, об  отцах и детях. У вас дочь, она тоже художница. Вы на нее
влияете?
     -- Когда я уехал,  она была большой девочкой... В России я был  слишком
занят, чтобы заниматься дочкой вплотную. Но я могу гордиться тем, что она не
повторяет путь родителей. Я не  навязывал ей своего метода и своей ауры, она
нашла в себе силы стать художником самостоятельным, даже несмотря на влияние
родителей.  Ее  мама  Дина  Мухина  --  известный  скульптор,  блистательный
керамист, -- исключительно талантливый человек. Дочь могла поддаться влиянию
отца или матери... Как-то я предложил ей устроить выставку вместе со мной --
она  не  захотела... Может, она права!  Ведь  это был бы  патронаж.  Оля  --
хороший художник,  и я это говорю не потому, что она моя дочь. Ей  уже можно
выставляться. Лучше всего в Скандинавии:  она, как уралка, близка к северной
школе, я знаю, а у меня ведь в Швеции музей и студия...
     "Я перевел уголовную энергию
     в интеллектуальное русло"
     -- У  меня буйный, необузданный  темперамент.  Когда  я был мальчишкой,
меня не звали драться стенка на  стенку -- но вызывали, когда  били наших. Я
бежал, схватив цепь или дубину, а однажды  и вовсе пистолет, --  устремлялся
убивать.  Я был  свиреп, как испанский идальго. Но мне удалось перевести мою
уголовную, блатную  сущность  и энергию  в интеллектуальное  русло. Если  бы
Пикассо или Сикейросу не дали проявить себя в искусстве, они бы стали самыми
страшными террористами. Я знаю, что говорю, я ведь был с ними знаком. В юные
годы  -- мне было  лет четырнадцать  -- я начитался книг про великих людей и
задался  вопросом:  как  в  этом   циничном  мире  может  выжить  человек  с
романтическим сознанием? Я тогда  решил на себе проверить, что может сделать
человек, который отверг законы социума и живет по своим правилам. Солженицын
поставил социальную  задачу,  а я -- личную. Мой лозунг -- "ничего или все".
Или я  живу  так, как хочу, или  пусть  меня убьют.  Не уступать: никому  --
ничего -- никогда! Я столько раз  должен был умереть... Я и  умирал; в жизни
было  столько  ситуаций,  из которых невозможно  было  выйти  живым, я  в те
ситуации попадал потому,  что ни от чего не  прятался,  -- но  какая-то сила
меня хранила и спасла. Я удивляюсь, что дожил до своих лет.
     Так чем  же  я  взял?  Смею  вас заверить  -- абсолютным  безумием (мне
показалось, что этот  термин маэстро  употребляет  вместо слова  "гений". --
Прим. авт.) и работоспособностью.
        "Та большая война"
     -- У вас наколки на руке по вашему рисунку?
     --  Нет,  рисунок не  мой. Я был десантником, и все мы  бабочек кололи,
чтоб  порхать. Бабочек и  цветочки. А  вот синее пятно  -- видишь?  Тут  был
выколот  номер войсковой части, то есть это было разглашение военной  тайны,
-- так что начальство приказало заколоть... Эти наколки,  конечно, глупость.
Мы  были мальчишки...  Я  приписал  себе год и в  семнадцать лет уже  кончал
военное училище, это был ускоренный выпуск. На фронт!
     Но,  не  доехав до  фронта,  младший лейтенант  попал под трибунал.  За
убийство офицера Красной Армии, который изнасиловал его девушку.
     -- Я в войну  шестьдесят  два дня сидел приговоренный к расстрелу. Жопу
подтирали  пальцем, бумага ж была в дефиците,  а я сказал -- давайте сделаем
карты. Сделали! И шестьдесят два дня сидели играли в карты. В буру и в стос.
И только благодаря этому не сошли с ума.
     Его  не  расстреляли  --  сочли, что  это  слишком расточительно. Всего
только разжаловали в рядовые и отправили в штрафбат.
     -- Вы не жалеете, что так вышло? А если б можно было переиграть?
     -- Была б возможность убить его еще раз, я убил бы его снова...
     Ты вообще  знаешь,  что  такое  смелость? Смелость  -- это юность,  это
уверенность: "Мы не умрем". Это какая-то генетическая,  блядь, ошибка, и  от
нее  --  мысль  про бессмертие. Это  болезнь!  И щас я  физической смерти не
боюсь. Я боюсь одного: недосовершиться.
     На фронте мне сломали позвоночник, выбили три межпозвоночных диска, три
года после войны я мог ходить только на костылях -- были страшные боли, я от
боли даже стал  заикаться. Боль утихала только от морфия. Чтоб отучить  меня
от  наркотика, мой папа, врач, прописал  мне  спирт.  Я стал  пить. Уж лучше
спирт...
        "Художник и власть"
     -- Как начинается разговор про меня, так сразу  вспоминают Хрущева. Как
будто  я не  был художником до встречи  с ним! --  кипятится Неизвестный. --
Хрущев! Да его  будут  вспоминать  потому,  что  он  поссорился  со  мной. А
Брежнев?.. Да, я  пил водку  с ним.  Мой товарищ  из  ЦК как-то позвал  меня
пострелять по тарелкам с  большими  начальниками.  Постреляли, выпили. После
меня включили в правительственную охоту: "Должен же там в компании быть хоть
один интеллигент". Мне был куплен роскошный "Зауэр", которому нет цены, чтоб
не стыдно  было ездить  на  охоту  с Брежневым.  Но  я ни  разу не  съездил:
сказывался  больным.  Они  там  обижались: "Как же  без  интеллигента,  имей
совесть,  сам  не  едешь,  так  хоть  порекомендуй  кого-нибудь!"  Так я  из
интеллигенции им посоветовал Вознесенского позвать.
        "Прощание с СССР"
     -- Вы можете подробней рассказать, как вы уезжали?
     --  Я  никогда не был диссидентом, принципиально.  Хотя неприятности  у
меня были вполне диссидентские. Мне не давали  работы, не пускали на  Запад.
Против   меня  возбуждались  уголовные   дела,   меня  обвиняли  в  валютных
махинациях, в шпионаже и прочем.  Меня постоянно встречали на улице странные
люди и избивали, ломали  ребра, пальцы, нос. Кто это был? Наверное, Комитет.
И  в милицию  меня забирали. Били там  вусмерть  -- ни  за  что. Обидно было
страшно  и больно  во  всех  смыслах:  мальчишки бьют  фронтовика,  инвалида
войны... А утром встанешь, отмоешь кровь --  и в мастерскую;  я ж скульптор,
мне  надо лепить. Нет,  нет, я не  был диссидентом -- готов был служить даже
советской власти.  Я  же монументалист, мне нужны большие  заказы.  Но их не
было.  А хотелось работать! Я  шестьдесят семь  раз подавал  заявление, чтоб
меня  отпустили  на Запад, я хотел строить с  Нимейером, он звал. Но меня не
пускали! И тогда я решил вообще уехать из России. Андропов меня отговаривал:
"Не уезжай, дождись мальчиков из МИМО, они подрастут и сделают все как надо,
все будет!" Но я не мог терять время. И думал, что умру... ну, в шестьдесят.
Надо было спешить, чтоб что-то успеть.
     И я уехал... Это было десятого марта семьдесят шестого года.
        "Западное гостеприимство"
     -- Вы приехали на  Запад новичком с шестью-десятью долларами в кармане.
И  встретили там  Ростроповича, который  давно уже был успешным, знаменитым,
богатым...
     -- Слава  Ростропович  сделал меня членом американской элиты, в которую
всю жизнь  стараются  попасть  самые богатые и  знаменитые люди,  да не всем
удается. И сделал он это на третий день моего пребывания в Америке. Мы тогда
открывали мой бюст Шостаковича в Кеннеди-центре, и там Слава меня представил
всем-всем-всем, кого