не его сфера
деятельности. Я не стал его тревожить.  Пусть поспит у меня дома, отлежится.
Подальше от  любопытных'  глаз.  А то ведь  недолго  нарваться  на  любителя
анонимок... Этой публики у нас хватает, и - готов донос в Москву...
     Я понял, что это предостережение и мне.
     - А где ваша супруга? - как можно  любезнее осведомился я, понимая, что
мне надлежит быть поосторожней.- Мы за ней заедем?
     - Что .вы? Зейнаб умрет при виде крови. Охота -не дамское занятие.
     Машина выехала из  города,  и по асфальтовому шоссе с  необычно большим
числом  регулировщиков мы нагнали длинный  караван  черных "Волг"  с  белыми
занавесками,  пристроились  к  колонне,  под  рев  сирен  милицейских  машин
понеслись на  недозволенной  скорости в  горы,  белевшие  снежными вершинами
далеко впереди.
     Я откинулся  на  мягкое  сиденье.  Передо мной маячили два затылка, оба
плоские,  с короткими жесткими  волосами,  затылки  министра  и его  личного
шофера  с  разбойничьей  физиономией.  Эти  затылки  были  враждебны мне.  В
шоферское зеркальце я старался не за-

     глядывать, чтобы не напороться на колючий, холодный взгляд.
     Моя  память  заработала, как  часовой  механизм  на  мине  замедленного
действия. Из туманных закоулков мозга выплывали,  принимая  все более четкие
очертания, обрывки фраз и  обстановка домашнего  кабинета министра культуры,
где он  вчера ночью, изрядно перепив, изливал мне душу. Теперь я начинал все
явственней  понимать, почему он  так обеспокоен и старается узнать, застряло
ли в моей памяти что-нибудь из сказанного  им  спьяну...  Я  за  собой часто
наблюдал это свойство:  восстанавливать по  памяти услышанное,  хоть  сквозь
сон, хоть по пьянке, словно разматывая магнитофонную ленту.
     Вчерашняя ночная запись стала проворачиваться в моей голове.
     -  Знаете,  за что мы вас,  русских, ненавидим? -щурясь на  меня  из-за
клубов  табачного дыма, говорил  министр.- И даже не за то,  что  вы голодом
уморили  половину  нашего  народа в тридцатые  годы. И даже не за  то, что в
двадцатые  годы, когда вы  у  нас устанавливали  советскую  власть,  красная
кавалерия  Буденного  сжигала  кишлаки и  аулы  и  под  предлогом  охоты  на
басмачей,  которые  были  партизанами  и  отстаивали  свои  горы и  степь от
русских, рубили любую голову, если у нее были скулы и узкие глаза.
     Мы вас  ненавидим даже  не за это. Мы  вам  не можем простить,  что  вы
захватили  богатейший  кусок  планеты,  размером  больше половины  Европы  и
намного  богаче ее. У нас есть все.  И золото, и  медь, и цинк,  и свинец. И
железная руда  лучше шведской, и каменный уголь лучше  немецкого.  И нефти -
подземные  моря.  Наши  степи  могут  накормить  хлебом  мир  посытней,  чем
Австралия и Аргентина. Я уж не говорю о мясе - нашем главном богатстве.
     Все  это вы  прибрали  к своим рукам.  Заселили  наши города  русскими,
ссылаете сюда, как в ссылку, чеченцев  и ингушей, немцев Поволжья, украинцев
и всех других, от кого  хотите  избавиться.  Так  что  коренное  население -
казахи совсем растворились в этом  Вавилоне. И как  в награду за терпение, в
компенсацию за грабежи таких, как  я,  назначили на почетные  и сытые посты,
сделав  из  нас  марионеток и ширму для вашего колониализма. Казах-министр -
это пустой звук,
     попугай, повторяющий чужие слова, раскормленный азиат, которого  балуют
персональным  автомобилем   и  дают  бесконтрольно  обжираться,  а   правит,
руководит за  его спиной заместитель,  обязательно русский. И он-то является
здесь хозяином. Я  же  нужен лишь для того, чтобы подписать составленные  им
бумаги.
     Теперь  мы  - никто в  своем доме. Мы - декоративное украшение. Поэтому
столько лицемерного внимания уделяется национальным ансамблям песни и пляски
с  парчовыми  халатами  и меховыми шапками. Поэтому по радио  с утра до ночи
исполняются казахские песни, которые никто не слушает. Большинство населения
ведь чужие, и наша музыка, наши песни  вызывают у них лишь ухмылки. Мол, чем
бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало.
     А костяк  нашего  народа  -  не та горсточка,  которую  вы  посадили на
водевильный трон министров и  академиков,  кому вы сунули в руки музыкальные
инструменты и деньги и велели играть и плясать под вашу дудку, а те коренные
степняки,  пастухи, кому эта  земля принадлежала веками. Они так  и остались
темными невежественными кочевниками  и. крутят хвосты баранам, мясо  которых
вы поедаете. Вот этого мы вам никогда не простим. И настанет час - потребуем
счет.
     Ведь не  всегда мы были под вашей пятой. Наша история богаче вашей. Про
Чингисхана  слыхали небось? Перед этим завоевателем трепетала не только ваша
Русь, но  и  вся Европа становилась на колени. А  кто  был авангардом  в его
орде? Лихие джигиты-казахи. Нас тогда называли  кипчаки. Краса  монгольского
войска.  Наши кони топтали  ваши нивы. Вы  раболепно  платили нам дань. Наши
сабли  рубили ваши покорные шеи.  Наши молодцы угоняли в плен ваших сестер и
дочерей, и те, не ломаясь, услаждали их любовью и ласками. По всей России до
сих пор в  каждом  втором славянине проступает наша азиатская кровь, которую
мы вам накачали во все щели, когда вы триста лет лежали ниц перед нами.
     Вот  это  выложил мне  вчера казах-министр,  разгоряченный  коньяком  и
взбешенный речью московского гостя  Пулькина,  который  даже  не  удосужился
запомнить, куда  он приехал,  и  для  которого что казах,  что  киргиз,  что
туркмен - все на одно лицо, азиаты.
     Видать,  так  его припекло,  что  не удержался, сорвался с  цепи  и все
выпалил  мне.  Русскому. Завоевателю. Благо, видел,  что я в  стельку пьян и
ничего не  запомню. А  сейчас жалел.  И  боялся меня. А вдруг в  моей памяти
что-нибудь застряло? Тогда ему грозят большие неприятности.
     Я столкнулся в зеркальце с его взглядом. Вернее, он поймал мой и вонзил
в меня свои колючие зрачки, силясь угадать мои мысли. В его взгляде я уловил
ненависть  и... страх. Мне стало не по себе. Захотелось домой. Увидеть свои,
русские лица.
     Этот казах вчера преподал мне урок национальных взаимоотношений в нашей
стране,  кичащейся  монолитной дружбой  народов. Лучше  пусть думает, что  я
ничего не помню, твердо решил  я, чтобы не испытывать судьбу. Кто знает, что
замышляет  эта  скуластая,  косоглазая  голова, охваченная  страхом  за свое
откровение и болтливость?
     Он меня боится и подозревает. Поэтому сам заехал  за мной в гостиницу и
везет  на  охоту  в своей машине, хотя среди участников  совещания были лица
рангом повыше меня и к ним, а не ко мне должен был в первую очередь проявить
внимание  казахский министр. Он взял меня под  свою опеку и не упустит, пока
не  убедится,  что  я  безопасен.  Я  стал  насвистывать,  изображая  полную
беспечность,  даже  пытался рассказать  анекдот. В  ответ из зеркальца я  не
увидел улыбки.
     Между тем караван черных "Волг" вползал  в горы по серпантину  шоссе  и
азиатская  жара  сменилась  холодом.  Мне  сделалось  зябко,  руки покрылись
гусиной кожей.
     Что  такое правительственная  охота - для меня было  открытием. Я  тоже
имел охотничье хозяйство, подчиненное непосредственно Москве, и туда изредка
наезжали  важные  особы  со  своими иностранными  гостями  и  многочисленной
охраной. Этим  горе-охотникам  наши  егеря подставляют  под  пули  красавцев
оленей,  с  двух сторон держа  их на тонких веревках,  зацепленных  за рога.
Олень стоит, как распятый, как мишень в тире,  а егеря  прячутся за стволами
сосен, Выбирая ствол  потолще, чтобы в них самих не угодила картечь или пуля
незадачливого высокопоставленного стрелка.
     И здесь, в казахских горах, хозяева не  отличались выдумкой. Круторогих
горных  козлов  -  сильных  и  красивых  животных,   обычно  пребывающих  на
недоступных  скалах, местные егеря загнали в ущелье с  совершенно  отвесными
стенами, упиравшееся  в  тупик. Козлы оказались  в  западне,  откуда не было
выхода, и, сделав  несколько бессмысленных отчаянных прыжков и  сорвавшись с
каменных круч вниз, покорились и  стояли кучкой, выставив рогатые  головы  и
нервно подрагивая густой шерстью.
     Это был  расстрел, экзекуция. И я  до  сих  пор не  могу понять,  какую
радость  находят  в  этом  люди,  чье  положение  обязывает  их  быть  более
разборчивыми в развлечениях.
     Гостей,  которых здесь,  в  горах,  переодели  в теплые куртки и шапки,
вооружили   тульскими  ружьями  с  уже  загнанными  в   магазины  патронами,
расположили наверху по обеим сторонам узкого ущелья,  настолько  узкого, что
мы могли видеть друг друга отчетливо.
     Охота должна была начаться по команде. Я сидел на  камне у края ущелья,
прислонившись спиной к  стволу сосны,  и  грелся на солнце, положив ружье на
колени. Я и не собирался стрелять. Думал просто пересидеть этот обязательный
водевиль с кровью.
     Раздалась  громкая  команда,  и  торопливо  захлопали  выстрелы.  Внизу
послышалось жалобное блеянье. Я  уж было хотел  подняться,  чтобы  уйти,  но
какая-то сила бросила меня плашмя на камень, и я растянулся,  уронив ружье и
втянув  голову в плечи. Мое ружье, ударяясь о выступы скалы, упало вниз,  на
дно  ущелья,  где бились в  последних судорогах черные козлы, задрав  к небу
копыта.
     У самой моей  головы  просвистела пуля. Я опытен в  этих  делах, четыре
года  на фронте  провел  и могу  угадать  свист предназначенной мне  пули. В
стволе дерева образовалась рваная дыра, и куски коры запорошили мою спину.
     Мог последовать второй выстрел. Благо, звуковое прикрытие продолжалось:
некоторые  не в меру ретивые  стрелки сажали пулю  за пулей в свалившихся  и
испустивших дух козлов. Не поднимая головы, по-пластунски  я отполз за ствол
сосны и  оттуда  огляделся. На другой стороне  ущелья,  как раз против меня,
стояли с ружьями в руках министр и его шофер. Они, долж-
     но быть,  уже  отстрелялись  и теперь, прикрываясь  от солнца ладонями,
щурились  в мою сторону  -  искали мой труп.  Так думалось мне. Но  когда я,
чтобы испортить им радость, показался из-за сосны живым и невредимым, они не
только не огорчились, а, наоборот, стали громко смеяться:
     - Ай-яй-яй, какой охотник! Уронил  ружье в  ущелье. За такую неудачу мы
вам преподнесем самый лучший кусок шашлыка, который сейчас будут жарить.
     Я не мог ничего сообразить. Мне ведь ничего не показалось. Да и след от
пули на сосне. Но и министр, и его шофер никак не выглядели убийцами.
     За  шашлыком,  у  жаркого  костра,  на  котором,  потрескивая  в  жиру,
плавились на шампурах куски козлятины, министр сидел со мной, подливал в мой
стакан  коньяку  и был  приветлив и внимателен, как  с хорошим  знакомым,  и
смотрел в глаза искренне и дружелюбно. Сделав несколько  глотков, я отставил
стакан. Коньяк не  шел. Застревал в глотке. Я был  совершенно  подавлен и со
стороны выглядел нелепо и смешно. Окружающие  приписали это неудаче с ружьем
и незлобно подтрунивали  надо мной. Понемногу мне  стало казаться, что после
вчерашнего  перепоя  у меня что-то  не  в  порядке  с  головой  и начинаются
галлюцинации.
     Я вернулся в гостиницу с мучительным желанием никого не видеть, наглухо
запереть двери, зарыться  в постель и уснуть. Но стоило мне повернуть ключ в
замке, как снаружи, из коридора, раздался стук в дверь и голос Пулькина:
     -  Я весь день ждал вас.  Откройте, пожалуйста. Мне необходимо  с  вами
поговорить.
     Пулькин  вошел ко мне, подергивая плечами,  словно от холода, хотя было
очень жарко и в комнате стояла духота. Он напоминал взъерошенного воробья, и
лицо его приобрело нездоровый землистый цвет.
     - Вам нельзя пить, - посочувствовал я, запирая дверь на замок.
     -  Мне  нельзя  пить,  - согласился  он, тяжело опустившись в кресло, и
сухими, костлявыми пальцами стал протирать глаза с такой силой, словно хотел
вдавить их под череп.- Со мной случилась беда. Я влип в гадкую историю.
     Сердце мое учащенно забилось. Я сразу догадался,
     что  с  Пулькиным  проделали  нечто  гнусное  в доме  министра,  где он
оставался ночевать.
     -  Я  могу  вам  доверять?  -  спросил  Пулькин,  уставившись  на  меня
опустошенным и отчаянным взглядом.- Вы мне кажетесь  порядочным человеком. Я
нуждаюсь в совете и рассчитываю на вас.
     - Говорите,  - сказал я. - Со мной можете быть от-кровенны. Мы - друзья
по несчастью. Я тоже оказался под ударом.
     -  Хорошо, вы мне расскажете потом.  Сперва я вам изложу, что  со  мной
приключилось. Я буквально схожу с ума.
     Вот что Пулькин мне рассказал.
     -  Вы, должно быть,  видели, как меня в одежде  уложили  на  кровать  в
спальне  министра.  Я мельком .  запомнил, что был одет...  и  балдахин  над
кроватью. Это  была супружеская  кровать, и ничего  удивительного в том, что
меня оттуда перенесли  в другую комнату. Я этого не помню, был буквально без
памяти. А проснулся раздетым, укрытым  чистой простыней, голова  покоится на
мягкой подушке. Одним словом, я провел ночь в другой комнате на диване.
     Проснулся я от того, что чья-то рука шарила под простыней и, добравшись
до моего, извините за  выражение, члена, стала  ласково и нежно  поглаживать
его. Я открыл глаза и увидел...  вы, конечно,  догадываетесь... Зейнаб... то
есть Зою...  жену нашего уважаемого  министра. Она  стояла, склонившись надо
мной, абсолютно нагая... голая..,  потому что прозрачная, как кисея, розовая
накидка  ровным  счетом ничего  не  прикрывала.  Она была  красива  какой-то
дьявольской, соблазнительной красотой. Волосы, как  вороново крыло, черные с
синим отливом, распущены по плечам, как грива дикого и прекрасного коня. Эти
зеленые  и...  тоже  дикие  глаза. Две груди висели  надо  мной. Я видел  ее
круглый,  как  восточная  чаша,  живот и  соблазнительный  уголок волос чуть
пониже.
     Я обомлел и буквально потерял дар речи. Смею доложить вам, я никогда не
был дамским  угодником и всю жизнь, не считая войны, когда у меня,  как и  у
всех офицеров, случались интимные и быстро проходящие связи  с малознакомыми
женщинами,  я прожил  со своей женой и был ей верен. Я неопытен с женщинами,
да еще с красивыми, и, откровенно говоря, всегда
     их  побаивался  и старался держаться подальше. В  такой ситуации я  был
впервые.
     Она,  бестия,  соблазнительная до невозможности, смотрит  мне в глаза и
будто  привораживает...  как  удав кролика.  А ручкой  все поглаживает,  и я
чувствую,  как  под  ее  теплой  ладошкой  возбудился  до  предела.  Мне  ее
захотелось мучительно... как будто от  этого  зависела моя дальнейшая жизнь.
Такой  вспышки желания я за  собой  не  припомню, пожалуй,  со  студенческой
скамьи.
     Не соображая, что я делаю, я протянул к ней, как за милостыней, руки, и
на мои ладони легли  рбе ее груди. От наслаждения у меня волосы зашевелились
на  голове.  Буквально.  Клянусь  честью. Вот  такое, понимаете, дьявольское
наваждение.  И  тогда она  раскрыла  свои  прелестные губки, а  они  у  нее,
сознайтесь, какое-то чудо  природы,  венец творения...  Пышут  жаром, словно
обугливаются на ваших глазах.
     Товарищ  Пулькин, - говорит она, и голос ее чуть с  акцентом прозвучал,
как степной колокольчик... Вы  видите, как я о  ней  говорю?.. Словно поэтом
стал...  до  сих пор не  могу  выйти из-под  ее чар.-Товарищ Пулькин, вы мой
друг?
     Ну, что вы на это ответите?
     - Конечно! - не своим голосом воскликнул я.
     - Я  так и  знала,  - удовлетворенно улыбнулась она и, клянусь  честью,
даже облизнулась, как кошка на сметану. - Я вам нравлюсь?
     Что за вопрос?
     - Конечно! - повторил я, как попугай.
     Тогда я - ваша! Можете мной обладать,- и, развязав что-то  у прелестной
шейки, она вышла из своей прозрачной накидки,  которая, соскользнув  с плеч,
розовой  пеной  легла  у  ее  ног.  - Мы с  вами одни в  доме.  Нам никто не
помешает.
     Я был на грани обморока.
     Только услуга за услугу...- она облизнула свои губки и снова показалась
мне кошкой  с зелеными глазами. Это сходство усиливалось тем,  что у  нее на
верхней губке очаровательные усики.
     - Чем я могу быть полезен? - пролепетал я.
     - А вот  чем.  В Москве на  киностудии "Мосфильм"  скоро начнут снимать
фильм с женской ролью, о которой я мечтала всю жизнь. Фильм будет ставить
     режиссер...-  и  она  назвала  имя  одного  из  самых  известных  наших
режиссеров,  прогремевшее  на весь  мир.- Только  он может  вывести  меня из
провинциаль-.  ной  глуши на  мировую арену.  Это мой последний шанс. Но для
Москвы я - ноль, никто... Лишь вы... если захотите... можете...
     - Голубушка! - взмолился я.- Да что я могу? Я не директор студии и не в
художественном совете! Я в этом, честно говоря, мало  понимаю... Мое дело...
финансы.
     - Вот, вот, - сказала она. -  Именно финансы. Поэтому вы можете все. От
вас зависят  бюджеты картин и  целых студий!  Они в ваших руках! Неужели  вы
этого  не  понимаете?  И  если  вы лично попросите  о  такой безделице,  как
назначение на роль  актрисы, директор студии  да и  режиссер будут счастливы
хоть чем-то завоевать ваше расположение. Вы меня поняли?
     - Но я подобного... никогда не  позволял себе...  это... неэтично... по
крайней мере...
     - А обладать чужой женой... этично?
     Это был веский аргумент, и я  был сражен. При этом  она, чтобы не  дать
мне  остыть,  склонила  свой  ротик  к  моему  члену,  и так уж  до  предела
воспаленному,  и  взяла губками  головку... Клянусь честью! Не  верите? Я  о
подобном  слыхал от  моих  сослуживцев  и...  считал  это...  высшей  формой
разврата. И вот сам этого удостоился... Знаете ли, должен признать, небесное
блаженство... ни с чем не сравнимое.
     -  Я напишу письмо на  студию... я буду настаивать, чтобы  вам дали эту
роль...
     Я обещал ей, как в бреду, не отдавая себе отчета в том, что делаю.
     -  Не нужно писать,- сказала она, выпустив  из губок  головку.-  Письмо
готово, его нужно лишь подписать.
     - Но я не  могу  подписать письмо...  в  таком состоянии...  Я его даже
прочесть не смогу.
     -  В таком  случае  я  тоже не смогу,- распрямилась  она, красивая, как
восточная   богиня,  и   сурово   сдвинула   соболиные  бровки.-   Прощайте,
неблагодарный.
     - Не уходите... Я согласен!
     - Я не ухожу, глупенький, - улыбнулась она. - Я лишь принесу письмо.
     И, знаете, такого не бывало в моей жизни. Я под-
     писал письмо,  не  читая.  Дрожащей  от возбуждения рукой. Она  тут  же
спрятала письмо. И легла ко мне. А дальше... дальше... я опростоволосился...
Стоило  мне  лишь  лечь  на  нее,  как  я мгновенно  сгорел...  осквернив ее
божественное тело и даже не достигнув цели... Она  убежала в  ванную,  потом
вернулась...  одетой и  тоном милой  хозяйки, словно  между  нами ничего  не
произошло,  пригласила завтракать. Вот  и  все...  Затем по телефону вызвала
машину  и избавилась  от  меня  -окончательно.  А письмо, подписанное  мною,
содержание  которого  я  не удосужился  прочесть,  у  нее.  И скоро пойдет в
Москву.
     Он умолк и остался сидеть в  кресле, сжав сплетенные руки между колен и
глядя в пол.
     - Какая страшная баба! - сказал я.
     - Вы  можете мне  помочь? -  поднял он  глаза, и  в них стояли  слезы.-
Советом... Я сам себе противен...
     - Я подумаю, - пообещал я.-А вам нужно отдохнуть. Вы на себя не похожи.
Подите к себе и... постарайтесь уснуть.
     До вечера я не  выходил из своей комнаты, сказавшись больным, и  поесть
мне  приносили  из ресторана  два  молодых  официанта-казаха,  чем-то  очень
похожие на тех мальчиков-студентов, что обслуживали нас в доме у министра. Я
не притронулся  к еде и спустил все  содержимое тарелок и даже чай  в унитаз
туалета, а сам довольствовался  бутылкой  кефира, перехваченной в буфете  на
моем этаже.
     Дважды звонил министр и осведомлялся о моем здоровье, и я просил его не
беспокоиться, сказав, что это лишь расстройство желудка от непривычно жирной
и острой местной пищи. Министр посмеялся над нестойкостью русских желудков