амая  прекрасная  женщина, подобной которой я еще  в
жизни не обладал. На что ты меня  толкаешь... пользуясь тем, что ты старше и
я тебе доверяю, как... брату?
     -  Садись.   Остынь,   -  он  надавил  ладонями  на   мои   плечи.-Тебе
действительно отчаянно повезло. Таких  женщин, возможно, одну и встретишь за
всю жизнь. А может быть, и  не встретишь вовсе.  Тебе подвалила  удача. Тебе
улыбнулась   фортуна.  А  мне  фортуна  показала   свой  зад...  и  в  самом
неприглядном  виде. Так  будь же  великодушен! Не топчи упавшего! Помоги ему
подняться!  Я  прошу  тебя...  Последний  раз  прошу...  Больше  никогда  не
попрошу... Мне это нужно, как... кислород умирающему от удушья.
     Мне  было  искренне   жаль  его.   На  лице  его  было  написано  такое
неподдельное страдание, что я не выдержал и тихо, не своим голосом спросил:
     - Как это сделать?
     -  Очень просто,- взволнованно заговорил он, ободренный моим вопросом.-
Я - под кроватью, а вы с ней на... Я буду нем как могила. Ты же знаешь меня.
Я - разведчик. Не в таких переплетах бывал. Могила.
     - А если выдашь себя? Что тогда?
     Тогда? -  задумался доктор и  вдруг ринулся к шкафу,  распахнул и  стал
рыться  в одежде.-  Тогда ты сожжешь мой партийный билет! Я тебе его дам, и,
если что - жги его!
     Он  протянул  мне  обернутую в переплет книжечку члена Коммунистической
партии, и я сунул ее в карман.
     - Вот на какую жертву  я  иду? Понял? -  склонился он надо мной, и лицо
его  пылало. - Ты и  сам знаешь, чем мне грозит  потеря партбилета. Без этой
книжки мне -  конец. Вся карьера и  вся жизнь  полетит кувырком.  И я иду на
это! Потому что иначе мне все равно не жить!
     Конечно,  то,  что  я  уступил,   это-  гнусно  по  отношению  к  Нине,
откровенное  предательство  человека,  только  что  доставившего  мне  такую
радость, - лихорадочно думал я, направляясь к женскому корпусу и  мучительно
подыскивая оправдательные аргументы.- А что  ей?  Она же  останется в полном
неведении... А  вот друга я, возможно, действительно спасу  или от инфаркта,
или  от  умопомешательства...  Кто  знает,  возможно,  мой  поступок... если
рассмотреть его под определенным углом... даже окажется благородным...
     Когда  я  покидал нашу  комнату, доктор  уже  лежал под  моей кроватью,
ногами  к изголовью, опустив край одеяла до самого пола. Я просунул туда его
подушку, чтоб ему  не  мозолить затылок на досках. Никто не мог предугадать,
сколько ему предстояло пролежать там.
     Нина встретила  меня радостной, сияющей улыбкой и  повисла на моей шее,
болтая в воздухе ногами и роняя на пол тапочки.
     -  Чуяло  мое сердце,  ты быстро  соскучишься  и  вернешься.  Я  уж тут
соскучилась по тебе... ты представить себе не можешь.
     Моя совесть  заныла при виде  ее  наивной  доверчивости. Она  ничуть не
удивилась, что я  позвал ее  к  нам в  мужской корпус, хотя она  была одна в
своей комнате и нам бы здесь никто не помешал.
     Нина бурно и откровенно ликовала, что я так быстро соскучился по ней, и
не обратила  внимания на то,  что  весь  обратный  путь я  прошел угрюмый  и
замкнутый, лишь изредка рассеянно и односложно отвечая ей.
     Я отпер нашу комнату и прошел первым,  бегло  оглядевшись и убедившись,
что все осталось,  как и было, и ничто  не  может вызвать подозрений.  Затем
впустил ее.
     - Спорим, это твоя кровать,- звонким, как колокольчик, голосом  угадала
Нина и  села  на мою  кровать, под  которой, я мог  себе представить, замер,
затаив дыхание, доктор.
     - А как ты угадала? - просто так, чтоб хоть что-то сказать, спросил я.
     - Твой толстый друг любит комфорт. Я несколько раз замечала его  в лесу
с подушкой под мышкой.
     Мне захотелось  сделать приятное моему  бедному другу,  томившемуся под
кроватью, на которой беспечно сидела Нина.
     - Знаешь, почему на его кровати подушки нет? Он  сейчас  тоже в лесу. И
не один, а с дамой. Доктор пользуется у женщин огромным успехом.
     -  И  ты ему веришь? - со  смехом воскликнула  Нина.-  Да это  типичная
мужская  похвальба...  Господи, он  же абсолютно не  мужчина.  Тюфяк, полный
жира.
     - Замолчи! -  не своим голосом закричал  я,  ужаснувшись,  что  доктор,
характер  которого  я  уже немного  знал, не  выдержит такого  глумления  и,
выскочив из-под кровати, задушит ее.
     - Почему?  - все еще  смеясь, втянула  голову в плечи Нина.- Во-первых,
это правда... а во-вторых, нас  никто не слышит... Мы тут  одни. Ты дверь-то
запер?
     Я действительно впопыхах забыл запереть дверь и сделал это сейчас. Нина
сбросила халат, затем разделась догола и вытянулась на моей кровати, заложив
руки под  затылок. Она была удивительно хороша. Какая-то неуловимая грация и
женственность сквозили в каждой  линии ее  тела, а лицо было такое  чистое и
непорочное, ангельское,  как  определили наши  санаторные дамы.  Пресыщенный
недавней близостью с ней, подавленный тем, что под кроватью лежит свидетель,
я тем не менее легко возбудился от одного лишь взгляда на Нину.
     У меня к тому времени был весьма небогатый опыт в делах любовных, и тем
не менее я  сразу  угадал в Нине необыкновенное совершенство  не  только  во
внешнем облике.  Отдаваясь,  она  не  делала  никаких движений,  а замирала,
закрыв глаза. Зато внутри ее
     творилось что-то невероятное.  Мой член, протиснувшись  с  трудом  в ее
эластичное  и  влажное,  как  теплая  губка, нутро, обхватывался,  обжимался
мышцами, которые начинали играть, танцевать, вышибая у меня искры Из глаз.
     Сама же  Нина лишь глубоко  дышала, то и  дело  напрягаясь  всем телом,
когда доходила до  оргазма, и снова расслабляясь, чтоб через минуту замереть
опять. Пожиравший ее пламень выражался в глубоких темных кругах под глазами,
возникавших  с  первого  мгновения близости и все  более густевших  по  мере
продолжения.  Нина  вставала  с  глубокими  провалами  вокруг  глаз, и  это,
несомненно,  привлекло  внимание  всех  встречных,  когда  мы  с  ней  утром
возвращались из леса.
     Теперь она лежала, как в обмороке, подо мной, безвольно раскинув руки и
ноги, и  тени густели  под ее закрытыми  глазами.  Тело же то  напрягалось в
сладкой истоме, то расслаблялось, и я  был  бы на вершине блаженства, если б
не постоянная мысль о докторе, сверлившая мозг.
     Мне  показалось,   что  запахло   дымом,  и  я,  ритмично  двигаясь  на
распластанном теле Нины,  повернул голову назад и чуть  не ошалел  от ужаса.
Из-под  кровати,  у  наших ног,  ползли  струйки  сигаретного  дыма.  Доктор
закурил.  Нарушив  уговор.  И  теперь  поплатится  своим партийным  билетом,
который я сожгу, не дрогнув. Такие поступки должны быть наказаны.
     А пока я  одной ногой стал помахивать  в воздухе, силясь разогнать дым.
Какое  счастье,  что Нина,  отдаваясь, почти  теряла  сознание  и  ничего не
заметила.  Дым  рассеялся  и  больше  не появлялся  из-под  кровати. Доктор,
констатировал  я, накурился  и погасил  сигарету.  Дорого  тебе,  мой  друг,
обойдутся эти несколько затяжек. Считай, что у  тебя нет партийного билета и
ты  уже в  этой жизни  полный  нуль.  Меня сейчас ничем  не  смягчить  и  не
разжалобить. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
     Каким-то чудом я  смог  довести до должного финала мою  роль  мужчины и
сразу же заторопился,  ссылаясь на неотложные дела. Нина послушно  оделась и
вышла со мной. Я запер дверь снаружи, чтоб доктор  никуда не мог улизнуть, и
пошел ее проводить.
     Она  была  безмятежно счастлива, не ведая,  в  какую гнусную  игру я ее
вовлек, и  шла, прижавшись ко мне  и доверчиво положив  головку с  глубокими
темными провалами вокруг глаз на мое предательское плечо.
     Вернувшись и отперев дверь, я  застал все в том  же состоянии,  в каком
покинул. Доктор все еще был под кроватью. Я приподнял край одеяла:
     -  Вылезай,  собака!  А то ты  пропустишь исторический момент  сожжения
твоего партийного билета.
     Он вылез с серым лицом, сел на свою  кровать, и  на разжатой  ладони  я
увидел  сигаретный  пепел,  который  он,  по  своей  немецкой  аккуратности,
стряхивал   за   отсутствием   пепельницы   в  свою  руку.  Глаза  его  были
безжизненные,   угасшие.  Он  выглядел  человеком,  перенесшим   жесточайшее
потрясение, и был жалок и беззащитен.
     У меня в  тумбочке  хранились таблетки  валидола  на  случай  сердечной
слабости, и теперь они понадобились не мне, а  доктору. Я  молча протянул их
ему, и он равнодушно положил себе под язык одну.
     - Скажи мне,- спросил я, когда увидел, что он понемногу приходит в себя
и  уже в состоянии ответить.- Почему ты  закурил? Неужели  не мог подождать,
пока я ее уведу? Объясни, прежде чем я сделаю следующий шаг.
     Доктор  уставился на меня пустым, равнодушным взглядом,  и я понял, что
ему все безразлично и он не собирается оправдываться.
     -  Я попал  в  положение,-  медленно, словно  разговаривая сам с собой,
заговорил  он,-  которого злейшему  врагу  своему  не  пожелаю.  Очевидно, я
проживу  сто  лет, если  уцелел  и  не  подох сейчас.  Ты  можешь  сжечь мой
партбилет  и  будешь прав.  Я нарушил  уговор.  Не  знаю, лучшим  ли образом
поступил  бы  ты,  поменяйся  мы  местами. Нина,  отдаваясь  тебе,  впала  в
беспамятство.  Какой темперамент!  Какое сокровище! Ты, негодник,  выиграл в
лотерее по трамвайному билету. Однако я не о том... Видишь щель между стеной
и кроватью? Вот туда провалилась рука Нины, и ладонь ее легла на мое колено.
Возможно, она приняла  колено  за  угол чемодана или вообще не  соображала в
этот момент, но все время, пока она изнемогала  от наслаждения под тобой, ее
рука судорожно сжимала
     мое  колено  и  ее   дрожь  передавалась  мне,  и  я,  как  сейсмограф,
регистрировал своей кровью и соком своих нервов каждый подъем и спад. Теперь
ты понимаешь, что я пережил. Как я закурил, я даже и не помню. Возможно, это
была лучшая разрядка моей пытки, потому что иначе я бы взревел в голос.
     Я вернул  ему  партийный билет.  Он даже  не поблагодарил  и равнодушно
сунул в нагрудный карман.
     Вот  и  все.  Дальше все пошло  ровно,  без  потрясений. Доктор,  как и
предсказывал, вышиб из себя таким варварским способом  страсть к Нине.  Стал
таким, каким был прежде. Снова увлекся охотой за дамами, и весьма успешно. К
моей радости, у него с Ниной установились нормальные приятельские отношения.
Он снова стал привлекательным, многоопытным собеседником,  и Нина болтала  с
ним охотно  и увлеченно. Большую часть времени мы теперь проводили втроем, и
доктор иногда,  чутьем  угадывая  наше  желание,  запросто говорил  нам, как
дядюшка:
     -  А теперь,  детки, вам нужно отдохнуть от  меня. Идите и предавайтесь
любви. Я подожду. Вы ведь вернетесь?
     Две  недели, оставшиеся  до  конца срока нашего пребывания в санатории,
пролетели  как один  день.  Мы с Ниной  не расставались, ходили, держась  за
руки, как дети, и пользовались каждой возможностью, чтоб улизнуть от доктора
и предаться любви. А все  ночи я проводил  в ее  комнате, куда,  по счастью,
никого не поселили после отъезда  Марите,  и мы с Ниной  спали,  не разжимая
объятий, на двух сдвинутых железных кроватях.
     Мы были неутомимы.  Оба осунулись, похудели, и глаза у  Нины  были  все
время глубоко  запавшими, делая ее еще красивей и обворожительней. Обитатели
санатория  смирились с  ее грехопадением и  теперь уж и  на меня  смотрели с
теплотой, любуясь нами обоими.
     А  день  отъезда  приближался  неумолимо,  и  санаторная  администрация
вручила нам  железнодорожные билеты. Мы ни разу не заговорили о женитьбе, но
в  мои  ближайшие  планы, как само  собой  разумеющееся,  входила  поездка в
Ленинград, чтоб познакомиться с Нининой мамой и там уже все решить наилучшим
образом.
     Отца Нина ни разу не помянула в разговорах со
     мной, и,  когда я высказал предположение, что он  погиб на  войне, Нина
покачала головой и, опустив глаза, произнесла:
     - Его нет  в живых. Он  был известным инженером в Ленинграде, и  в 1938
году его  взяли... Как  врага народа. И расстреляли. А нас с мамой сослали в
Казахстан. Мы вернулись в Ленинград после войны, но, как семье врага народа,
нам  запрещено жить в городе,  и мы снимаем  комнату  за чертой, на  станции
Сивер-ской.
     Сердце  мое  упало. Это  был неожиданный и страшный  удар. Жениться  на
дочери врага народа коммунисту,  делающему  карьеру в партии, было безумием,
самоубийством. Это  было при  жизни Сталина. До  его смерти  оставалось  еще
несколько лет.
     Я ничего не ответил ей, но от нее не  ускользнуло  мое состояние, и она
сочувственно спросила: Твои родители тоже репрессированы?
     - Нет,- ответил я.- Живы и здоровы.
     И  перевел  разговор  на другую  тему,  постарался  уйти от  оглушающей
новости.
     Потом  был отъезд. Мы с  Ниной выползли из постели за полчаса до отхода
автобуса, который должен  был  доставить нас на железнодорожную станцию. Там
мы с доктором посадили ее в ленинградский поезд, и доктор впервые удостоился
ее поцелуя. Она бросилась ему на шею, горячо расцеловала в обе щеки, а потом
в лоб. Доктор стоял как  пингвин, с румяными щечками и бессмысленно  и глупо
улыбался.
     Я же чуть не плакал. На людях целоваться и проявлять нежность я не умею
и поэтому лишь  чмокнул  ее в губы и пожал руку.  Она держалась молодцом,  и
лишь  беспокойный взгляд,  который она  бросала  на  меня порой,  выдавал ее
волнение.
     Поезд ушел.  Нина нам  махала из окна. Мы - ей в ответ,  пока последний
вагон не скрылся за поворотом.
     По румяным щекам  доктора текли слезы. Он их не вытирал и, как ребенок,
оправдываясь, бормотал:
     - Старею, черт возьми... раскисаю... Сантимент, понимаешь, одолевает...
А это уж излишняя роскошь.
     Через час к платформе  подали  наш  поезд,  и мы отбыли домой,  оставив
позади бесконечную полосу пляжа, дюны с пучками жесткого камыша и неумол-
     каемый   гул  прибоя  на  балтийском  соленом  мелководье.  Медицинская
комиссия  констатировала мое полное выздоровление  и разрешила вернуться  на
работу.
     От Нины я вскоре получил письмо, потом второе, третье. Я все откладывал
ответ. Мой партийный босс, старый,  умудренный жизнью человек, член партии с
тех незапамятных времен, когда  жив  был Ленин, и  непонятно как уцелевший в
годы   сталинских   чисток   человек,   к  которому  я  испытывал   доверие,
категорически запретил  мне отвечать  на Нинины письма, если  я дорожу своим
будущим. Я откровенно рассказал  ему все. Как священнику  на исповеди, зная,
что  он не  понесет дальше и не продаст  меня.  Его  приговор был кратким: о
женитьбе на  дочери врага народа не  может быть и речи. И никакой переписки.
Забыть, вычеркнуть из памяти. Потому что я достаточно взрослый, чтобы знать,
что письма перлюстрируют  и там, где  надо, содержание и адресат  моей почты
будут известны. А затем недолго ждать организационных выводов, которые будут
не в мою пользу.
     С доктором я не видался со дня возвращения.  Как-то он позвонил  мне  и
назначил  встречу в кафе.  Оказывается, он тоже обменялся с Ниной адресами и
получил  от нее тревожное письмо, умоляющее немедленно сообщить, что со мной
и где я,  ибо она не получила ответа на все  свои  письма.  Я кратко изложил
доктору  содержание беседы с  моим  партийным  боссом. Он только понимающе и
сочувственно кивал головой.
     Через неделю  он снова позвонил и снова пригласил меня в кафе. Он успел
съездить в Ленинград и побывал у Нининой мамы, а также видался с Ниной.
     - Она беременна от тебя,- сказал доктор, не глядя мне в глаза.- Еще там
накануне отъезда у нее были подозрения, и она  спрашивала совета у меня, как
у  врача. Я тебе говорить не стал, она  просила  об этом. Надеялась, что это
случайность и все  обойдется. Но дома, в Ленинграде, по прошествии  полутора
месяцев Никаких сомнений не  оставалось.  Ее мама врач и позаботится о  том,
чтобы аборт был сделан квалифицированно, без опасности для здоровья Нины.
     А в конце ужина  доктор,  отводя глаза и сконфуженно посапывая коротким
носиком, сообщил мне следующее. Он предложил Нине выйти за него замуж
     и  записать   будущего  ребенка  на  свое  имя.  Нина  была  растрогана
благородством доктора  и все же  вежливо отказала,  мотивируя тем, что она к
нему испытывает только дружеские чувства. А для брака этого недостаточно.
     Прямо  из кафе  я  помчался  на  почтамт  и,  словно  в  угаре,  послал
телеграмму   следующего  содержания:  "Не  делай  аборта,  сохрани  ребенка.
Немедленно выезжаю. Твой муж".
     Назавтра  я  опомнился, поостыл  и... не поехал  в Ленинград.  Нина мне
больше не написала. А через какое-то время я узнал  от доктора, ему написала
мать Нины, что она вышла замуж за. выпускника Ленинградского военно-морского
училища  В. И. Сорокина и после его аттестации лейтенантом уехала  с  ним  в
портовый город на Севере, где он служит штурманом на подводной лодке.
     Эту новость я воспринял без особой горечи. Время - лучший лекарь, и мое
чуство к Нине понемногу гасло. Остались какая-то сладкая грусть и горделивое
мужское удовлетворение от того, что мне  удалось обладать этим  божественным
созданием. Скребло на душе от другого. И доктор,  предложивший  Нине  руку и
сердце, и этот неизвестный мне  морячок Сорокин В. И., ставший ее мужем, оба
были коммунистами и оба не побоялись рискнуть карьерой.. А я струсил.
     Вскоре  после Нового года  в  местной  газете  появился  в черной рамке
некролог, извещавший  о преждевременной  смерти талантливого  доктора Вольфа
Гольдберга.
     Холостой  доктор  жил  с  отцом   и  матерью,   прелестными  стариками,
уважаемыми  в  городе врачами. Они делали трогательные попытки женить  сына.
Знакомили его с дочерьми своих сослуживцев, устраивали званые вечера и - все
бесполезно. Мой  друг был  рассеян и  невнимателен  к  кандидаткам  в  жены,
подобранным  родителями, и, если  среди девиц  попадались хорошенькие, он не
отказывал себе  в удовольствии переспать с ними, заранее  предупредив, чтобы
на большее не рассчитывали.
     Новый  год он встречал дома. С мамой и папой. И их  сослуживцами. Среди
гостей была довольно юная особа, приглашенная все еще не потерявшими надежды
родителями на предмет представления сыну.
     Я знаю, как все произошло, со слов его матери.
     Ровно  в полночь,  выслушав по радио новогоднее поздравление из Москвы,
гости  встали из-за  стола  с  бокалами шампанского, и доктор, оглядев  всех
серьезными и печальными глазами,  повторил вслух  последние  слова казенного
радиоприветствия: "Вперед, к  сияющим  вершинам  коммунизма"  -  и  от  себя
добавил:
     - Вы давайте валяйте  к этим самым вершинам.  А я, признаться,  устал и
выхожу из игры.
     Он  покинул  новогодний  стол, быстрым шагом  прошел в свою комнату,  и
очень  скоро  оттуда  прозвучал  выстрел.  Родители и не подозревали, что  в
чемодане у  сына  хранится привезенный из Германии  парабеллум.  Стрелял  он
умело. Не зря был в морской пехоте и разведчиком. Аккуратная дырочка в виске
и  выходное отверстие на макушке. Так что он совершенно не был обезображен и
лежал в гробу  такой же, каким  я его знал, только без румянца на  пепельных
щеках.
     Я хоронил его. Шел между стариками, совсем убитыми горем, и поддерживал
их под руки,  чтоб не рух-нули,  не  отдали Богу душу по дороге на кладбище.
Мне  казалось,  что  я веду моих собственных родителей и  мы хороним меня. И
поэтому плакал взахлеб, навзрыд, но шедший впереди духовой  оркестр заглушал
все звуки рвущей душу  мелодией похоронного марша и на меня никто не обращал
внимания.
     Потом умер Сталин,  и все  в стране стало  меняться.  Меня перевели  на
новое место службы. Я сменил  еще несколько городов,  быстро и успешно строя
карьеру.
     Однажды в командировке  в портовом  городе на  Севере  я  вспомнил, что
именно  сюда уехала когда-то  Нина  со своим  мужем, и,  полистав телефонную
книгу, нашел  фамилию В. И. Сорокина и номер домашнего телефона. Я позвонил,
и труб