ный пистолет
вальтер - тезку этого мальчишки в немецкой шинели.
     Таня села с ним вдвоем чистить картошку, а так как он по-русски кое-как
болтал, завела с ним  разговор  о житье-бытье: откуда, мол,  он  родом,  кто
родители,   сколько  классов  кончил  до  армии.  Ведь  они  с  Таней   были
сверстниками, и им было о чем поговорить.
     Вальтер  ей рассказал,  что он из родовитой немецкой семьи  и перед его
фамилией стоит приставка "фон", что  указывает на дворянское  происхождение.
Но род  их давно  обеднел,  и отец Вальтера уже ничем не владел, а был  лишь
университетским  профессором,  весьма либеральных взглядов,  за  что на него
косятся нацисты и тормозят  продвижение  по службе.  Старший  брат  Вальтера
погиб в Норвегии, после чего  мать слегла  и никак  не может оправиться. Он,
Вальтер, у нее последний, и, если с ним что-нибудь случится,  мать этого  не
выдержит.
     - Считай, что  мать твоя померла,- вздохнула Таня, срезая ножом длинной
стружкой кожуру с картошки.
     - Почему? - заморгал девичьими ресницами Вальтер.
     - Потому что в списках живых ты уже не числишься. Прибьют тебя сегодня.
Такой закон у нас, партизан. Пленных не держим.
     - Я  хочу  жить...- заплакал  Вальтер.- Не убивайте меняу пожалуйста...
Пожалейте мою маму.
     - Глупый ты, разве  от меня это  зависит?  -  грустно усмехнулась Таня,
любуясь его красивым, тонким  лицом и  длинными, как у девушки,  ресницами.-
Ну, что сопли распустил? Война, ничего не попишешь.
     - Спасите меня, фрейлейн, сделайте что-нибудь... Я буду век за вас Бога
молить.
     - Бога нет,- сказала Таня.- А вообще-то мне
     жалко тебя. Никакой ты не враг. Совсем сопливый мальчишка.
     Вальтер упал на колени в картофельную кожуру и протянул к Тане руки.
     - Спасите меня... Ради моей мамы.  Я же могу быть полезным  вам...  мой
немецкий язык... в немецкой форме... Я могу многое для вас сделать.
     Когда отряд вернулся на базу, командир сам пришел в Танину землянку. За
Вальтером.
     - О,  сколько  картошки  начистил!  -удивился он.- Старательный  малый.
Сведения твои были верными, и мы без потерь склад амуниции захватили. За это
спасибо. А теперь - пойдем.
     Таня бросилась на  колени и, заломив  руки,  заголосила  по-деревенски,
умоляя командира  пощадить Вальтера и использовать его в других операциях...
с его языком... и в его форме.
     Вальтер тоже  бухнулся  рядом с  ней  на  колени  и, захлебываясь, стал
уверять  командира,  что он  ненавидит  фашистов  и  клянется  бить  их,  не
жалеючи... что он всегда сочувствовал коммунистам...
     -  Все вы коммунистами  становитесь,  - отмахнулся командир,- когда вам
штык  к  горлу  приставишь.  Ладно,  умолкните...  оба.  Ты  тут  нам  девку
испортил...  влюбилась она  в  тебя,  что  ли?  Готова  мне  за  тебя  глаза
выклевать...
     Командир был в хорошем настроении, и это спасло Вальтера.
     - Встаньте  с колен,  -  сказал  он.-Дадим ему пожить еще  день-другой.
Пусть .покажет, на что способен. Вот  пойдем завтра  рвать мост, ты  снимешь
часовых.  Но учти...  Чуть  что не так, пуля  в спину, и Таню  подведешь под
расстрел - она за тебя поручилась.
     Вальтер,  хоть  и  совсем  мальчишка,  показал  себя  опытным  убийцей.
Партизаны  подобрались  к  мосту и залегли в  снегу,  а Вальтер  в  немецкой
военной форме во весь рост пошел к часовому,  заговорил с ним и одним рывком
всадил  ему нож в живот. То же самое он проделал со вторым часовым на другой
стороне моста.
     Партизаны заложили взрывчатку,  и  скоро мост взлетел в воздух. Удачная
операция снова обошлась без потерь, и, когда  вернулись  в лес, о ликвидации
Вальтера уже никто не заговаривал. Вальтер никак не ве-
     рил, что его пощадили, и  изо всех сил старался выслужиться. Придумывал
планы новых рискованных операций.
     С его помощью партизаны разгромили немецкий штаб и овладели богатейшими
трофеями, за что командир получил личную благодарность из Москвы.
     Вальтер  свободно   теперь  разгуливал  в   своей  немецкой  шинели  по
партизанскому лагерю,  бывал  у  Тани в землянке, помогал  ей, когда не  был
занят  на  задании, и смотрел  на  нее  преданными глазами, моргая девичьими
ресницами. Командир  поселил его  у Тани, с тем чтобы  она по-прежнему несла
ответственность за него, а Вальтера предупредил:
     -  Мы  тебя  пощадили, но,  если  обидишь Таню, вздумаешь  с  ней шашни
завести, разговор будет короткий - пуля в лоб, и знай наших.
     Таня  опекала  Вальтера, как могла. Стирала  белье, подкладывала лучший
кусок за обедом.  Спасенный ею от смерти, он стал ей дорог, как родное дитя,
но так как обоим было по семнадцати, то чувство это приняло другой характер.
     Это приходилось таить от окружающих, иначе Вальтеру бы несдобровать. Не
посмотрели бы  партизаны, что он ценный человек,  и  хлопнули  бы  на месте,
почуй они хоть что-нибудь неладное в его отношениях с Таней.
     А  жизнь партизанская  шла  своим  чередом. Бои за боями. Спущенные под
откос  военные  эшелоны,  разгромленные  лихим налетом  гарнизоны.  И  везде
партизаны  использовали  Вальтера, то,  что  он,  как свой, мог  проникать к
немцам и там наносить предательский удар в спину.
     Вальтера  представили  к  высокой  награде.   Москва,  удивленная   его
подвигами, затребовала,  чтоб  его  самолетом  вывезли  за линию  фронта,  в
Центральный штаб. Там решили пустить его на более важные дела.
     Когда Вальтера провожали на партизанском аэродроме, командир пожал  ему
руку, а Таня, вдруг заревев в голос, повисла на  его шее и покрыла поцелуями
его смущенное лицо.
     Партизаны остолбенели. Но  Вальтер  уже был в самолете  и лишь  помахал
Тане на прощанье. Когда самолет взлетел, обдав всех снежной пылью, командир,
взглянув на рыдающую Таню, нехорошо выругался и,
     выхватив парабеллум, выстрелил вслед самолету, уходившему все дальше  и
дальше на восток.
     Больше Таня Вальтера не видела.
     Но  зато видела враждебные взгляды люто  невзлюбивших ее партизан.  Эти
взгляды жгли. Как раскаленными  шомполами, прожигали  насквозь ее все больше
набухавший живот,  и  Тане казалось, что если в  животе копошится что-нибудь
живое, то оно от этих взглядов должно испустить дух, испепелиться.
     Но  живот продолжал расти, распирая армейскую гимнастерку, которую Таня
носила.  А  стеганый ватник  уже и застегнуть было  невозможно, отчего  Таня
мерзла на зимнем холоде. И нисколько не горевала,  что мерзнет. А, наоборот,
радовалась. Полагая, что мороз застудит, убьет в  ней  еще не родившееся, но
уже всеми нелюбимое существо.
     -  Вражье семя!  -  сплевывали партизаны, обходя, как  чумную, брюхатую
Таню.
     -  Вражье  семя! - стонала она по ночам, переняв от других ненависть  к
своему еще не родившемуся дитяти, и делала все, что могла придумать, лишь бы
избавиться от него, очиститься от скверны.
     Об аборте нечего было и помышлять. В отряде не было врача, а отдаться в
руки  деревенской  бабке-повитухе  Таня   не   решалась,  потому  что   была
медицинской  сестрой  и  знала,  какое  увечье  ей  принесут  неумелые  руки
деревенской знахарки.
     Она сама искала способы,  как убить плод в своем чреве. Садилась в снег
и подолгу, до посинения, сидела, норовя застудить, выморозить то нечто,  что
уже ворочалось во чреве.
     Не  помогло. Таня кашляла, задыхалась  от простуды. А ребенок, будь  он
проклят, хоть бы что, знай постукивает ножкой в стенку живота.
     Дойдя  до отчаяния,  Таня с  разбегу  билась животом  о корявые  стволы
сосен.
     И это не помогло.
     Весной  в санитарной землянке,  под стоны  раненых  партизан, у них  на
глазах, потеряв  от  боли  стыд,  Таня родила. Где-то неподалеку гремел бой.
Все, кто мог носить оружие,  ушли из лагеря туда,  и поэтому  ребенка принял
бородатый  партизан  с  забинтованной  ногой.  Финским ножом,  смоченным для
дезинфекции в спирте, он перерезал пуповину, поднял на руках ок-
     ровавленный, мокрый  и  пищащий комок,  и  все раненые,  что  лежали  в
землянке, перестали стонать и глядели во  все глаза на чудо явления человека
на свет.
     - Девка,  - без особой радости провозгласил бородач, заглянув кровяному
комку мяса промеж дергающихся лапок-ножек,- еще и орет... немецкая сучонка.
     Он отдал  ребенка  матери  и,  стоя на одной здоровой ноге,  выпил весь
спирт из стакана, в котором полоскал для дезинфекции свой финский нож.
     Девочка не умерла. Уцелела. Назло всем. И, к еще пущей злости партизан,
с каждым днем становилась все больше и больше похожей на своего  отца, немца
Вальтера, которого унес в небо самолет.
     У  нее было такое  же  тонкое, удлиненное лицо,  серые глаза и  длинные
ресницы.
     Таня назвала девчонку Галей. И только этим именем определялось ее место
в  мире. Потому что в  лесу нет  документов, а какая  фамилия  может  быть у
безотцовщины?
     На  матери  лежал грех.  Ее обходили.  А на ребенка  никто и глядеть не
хотел.  Когда  приходил  час  кормления,  Таня,  как зверь,  уносила  своего
детеныша  в  лесную чащу и там, хоронясь  от злых глаз,  доставала  набухшую
грудь и совала сосок в чмокающий ротик.
     Таня все ждала, как  решат партизаны  судьбу ее  и ребенка. Прогонят из
отряда, чтоб духу здесь не было? А может, и пулю пустят вдогонку...
     Командир  принял другое решение. Для пользы дела. Пусть малышка, вражье
отродье,  сослужит  партизанам добрую  службу,  как  и ее  отец. Таню  стали
посылать в  разведку.  С  грудным  ребенком,  запеленутым  в  лохмотья,  она
проходила, не вызывая подозрений, через немецкие сторожевые посты, проникала
в расположение врага и приносила ценные сведения.
     Немцы ведь тоже люди. Плач грудного  ребенка притуплял их бдительность.
А потом они за это платились жизнью. В мокром  тряпье, в которое  был укутан
ребенок, Таня проносила нож и револьвер  и, зайдя часовому в спину, стреляла
в  него,  если никого  поблизости  не было. А когда стрелять было не с руки,
загоняла нож промеж лопаток.
     А  ребенок  заходился плачем, захлебывался  от  крика.  Словно немецкая
кровь вопила, заслышав предсмертные стоны своих сородичей - немецких солдат.
     Уловка с Таниным ребенком пришлась партизанам по вкусу. Ей стали давать
задания посложней и опасней.
     Таня  с трудом носила ребенка.  Не  потому, что он  вырос и  потяжелел.
Галочка  была  крохотной и почти  не  росла. В ее  пеленки  укутывали мину -
связки  толовых шашек,  провод  и  электрический  детонатор.  Оттого сверток
становился  непомерно тяжелым, и Таня едва несла своего с головой укутанного
ребенка.
     Пуще глаза охраняли немцы от партизан железную дорогу.  Вырубили лес по
обе стороны  полотна. Поставили  часовых. По  рельсам  то и  дело  пробегала
дрезина  с  солдатами  и водила  пулеметом  влево  и  вправо.  Каждого,  кто
приближался  к  железной  дороге,  останавливали  патрули.  Мать  с плачущим
больным  ребенком не  стали обыскивать, и  Таня, пройдя оцепление,  заложила
толовые шашки под рельс, протянула провод до ближайших кустов и там залегла,
держа ладонь  на рукоятке  электрического  взрывателя.  Одного  нажима  было
достаточно,  чтоб  раздался взрыв. Но  нажимать следовало  лишь тогда, когда
поезд  выйдет из-за поворота  и  паровоз  пройдет над местом,  где  заложена
взрывчатка.
     Таня  сидела в кустах  оцепенев,  пока  проходила по рельсам дрезина  с
солдатами. Только бы ребенок не заплакал и этим не выдал, где они хоронятся.
Она кормила девочку грудью, чтоб не капризничала. И ждала.
     Послышался  шум  поезда. Все  ближе  и ближе.  Сначала  из-за  поворота
выскочила  патрульная  дрезина.  Затем   показались   товарные  платформы  с
балластом. Они  катились впереди паровоза, чтоб  в  случае, если наскочат на
мину,  принять  удар на  себя и тем  самым сберечь весь  эшелон.  Но,  чтобы
обмануть  немцев,   партизаны  установили  мину  не  нажимного  действия,  а
управляемую на расстоянии.
     Таня  пропустила платформу  с балластом, и затем, когда  паровоз,  шипя
паром,  загремел  колесами  по тому  месту, где лежала взрывчатка,  с  силой
нажала рукоятку взрывателя.
     Взрыв  был  такой  силы, что  окутавшийся тучей пара  из развороченного
котла  паровоз встал  на  дыбы  и  вагоны,  выкатывавшиеся  из-за  поворота,
налезали друг на друга, лопаясь посредине, как пустые орехи.
     А вагоны эти были пассажирскими. И на их стенках нестерпимо резали глаз
большие красные кресты.
     Таня, сама того не ведая, пустила под откос санитарный поезд,  везший с
фронта изувеченных, забинтованных и загипсованных беспомощных людей.
     Окаменев,  не слыша плача  ребенка,  смотрела  Таня,  как из расколотых
вагонов валились под откос спеле-нутые  бинтами коконы с разинутыми  в крике
ртами. И опережая их, падали в кусты костыли.
     Таня оглохла, онемела от  ужаса. И до сих пор не может  припомнить, как
ушла оттуда, как приволокла ребенка в партизанский лагерь.
     У  нее  началась горячка.  Пропало  молоко.  Ребенку  грозила  голодная
смерть.  К  счастью,  в  отряде держали козу.  Для  поддержки молоком тяжело
раненных. Учитывая  Танины  заслуги и  заслуги  малышки,  помогавшей  матери
проникать  в  расположение  противника,  партизаны постановили урезать нормы
молока для раненых, чтобы не дать помереть ребенку.
     Галочка уцелела. И дотянула до конца войны. Отряд  расформировали. Таню
наградили партизанской медалью и отпустили на  все  четыре стороны. Малышка,
уже ковылявшая на собственных ножках, пошла  с ней  рядом, держась  за руку.
Пошла  в мирную жизнь. В холодную  и неласковую жизнь безотцовского ребенка,
мать которого не может никому назвать, кто же  был причиной появления его на
свет.
     Прошло несколько лет после войны. Германию  победители разделили на две
половины  и  в  той,  которая  попала  под  советский  контроль,  образовали
Германскую  Демократическую Республику - верного пса  СССР. И министрами там
посадили верных людей из немцев, подготовленных в Москве.
     Однажды  Таня  была  в  кино  и   увидела  в  хронике  приезд  немецкой
правительственной  делегации.  В  немецком министре Таня безошибочно  узнала
Вальтера,  хоть  он и изменился за это  время, возмужал и был одет в дорогой
штатский костюм.
     А Таня в ту пору терпела большую нужду. От себя отрывала, чтобы Галочку
прокормить.  А тут оказалось,  что отец  у  девочки жив  и  он теперь важная
персона. И жив  он остался  и  достиг  такого положения лишь потому, что его
спасла, защитила  простая  русская  девчонка,  партизанская  санитарка. Ему,
спасенному ею, отдала Таня
     свою  первую любовь, его  ребенка носила  под сердцем и сейчас растила,
выбиваясь из последних сил. Неужели не откликнется он на ее зов?
     Таня  послала письма во все инстанции, где,  по ее  мнению, могли найти
Вальтера, сообщить ему о дочери и устроить  их  встречу. Она писала в Берлин
немецкому руководству.
     Ответа  не  было.  Письма  как в воду  канули.  А потом  ее  вызвали  в
соответствующую   организацию,   и   сам   начальник   в   чине   полковника
государственной  безопасности долго  отчитывал ее  и категорически  запретил
тревожить  товарища Вальтера, который, во-первых, иностранец, а во-вторых, у
него  есть  своя,  немецкая  семья,  и  Танины домогательства  могут  только
доставить ему неприятности. В заключение полковник сказал Тане, что  Вальтер
сам лично звонил ему из Берлина по телефону и просил замять это дело. И чтоб
позолотить Тане пилюлю, полковник  распорядился из  угла,  где она ютилась у
чужих  людей,  переселить  ее  в  большую комнату, а  также помог устроиться
секретаршей к городскому боссу, где платили побольше.
     Таково  было Танино прошлое. Так  появилась  на  свет Галочка  - мамина
заступница и преданнейший друг.
     Когда  я  иногда не  являлся  к  ним ночевать, застряв  у  какой-нибудь
девчонки, каких  у меня  в  городе водилось  немало, обе  они встречали меня
назавтра без упрека, но  смотрели на меня такими жалкими, молящими о  пощаде
глазами, что мне становилось невмоготу.
     Таня делала  вид, что ничего не произошло, а из глаз ее  текли слезы. И
такие же слезы бежали по Га-лочкиным щечкам. Она, бедненькая, металась между
мной и Таней, стараясь рассеять  гнетущую атмосферу, показать, что ничего не
случилось и все по-прежнему хорошо, как было, и улыбалась мне сквозь бегущие
слезы.
     От  всего  этого мне становилось совсем нехорошо, и я стал  подумывать,
как бы это помягче, без потрясений и скандалов унести отсюда ноги.
     А тут еще "хозяин" Тани как-то после одного совещания остановил меня и,
игриво грозя пальцем, назидательно сказал:
     Что ж это вы, молодой человек, мою  секретаршу изводите? Плохо работать
стала, плачет  ни с того, ни с сего. Придется нам вмешаться. Вы - коммунист,
учите  людей  морали,  а  мораль  у  самого  хромает. Давайте  наладьте ваши
отношения законным путем.
     Тут уж я  взвыл. Куда податься?  Чего доброго, из  партии полетишь. И -
конец карьере.
     Я с Таней  поговорил начистоту.  Когда Галочки  дома  не  было. Она  ни
словом не возразила.  Только смотрела на  меня в упор. Не  моргая.  Я забрал
свои вещи, унес в свое прежнее жилье, потребовал в  редакции отпуск и укатил
в Сочи, чтобы дать всему делу отстояться.
     Когда вернулся через месяц, первое, что узнал, -Таня пыталась покончить
с  собой,  чего-то наглоталась,  но ее спасла дочь, вызвав  "скорую помощь".
Сейчас она  уже дома, вернулась из больницы,  но на работу не ходит, слишком
слаба.
     Как  вы догадываетесь,  хоть я и  расстроился, ведь я был  человеком не
совсем бесчувственным, мне мучительно захотелось снова отправиться в отпуск,
за  свой счет, к черту на  рога, лишь бы подальше  отсюда. И я действительно
стал хлопотать об  отпуске, а пока  старался  за  версту обходить  улицу, на
которой жила Таня. Но укрыться мне не удалось.
     Однажды  на  центральной  улице,  у  светофора я  столкнулся  с длинной
вереницей детей,  попарно пересекавших проспект  с  учительницами в голове и
хвосте.  Такое  зрелище  всегда  умиляет,  и,  как   и  другие  пешеходы,  я
залюбовался детишками, одетыми вполне прилично и со вкусом, что, несомненно,
свидетельствовало  о  том,  что страна понемногу  выползает из  послевоенной
нужды и бедности.
     Вдруг я услышал  свое имя. Меня окликнул звонкий  детский голосок, и не
успел я  опомниться, как  увидел Галочку, бежавшую ко  мне из парной колонны
школьников, с растрепавшимися  на  ветру кудрями  и  совсем задохнувшуюся от
радости. Она  чуть не  упала на  меня,  обхватила руками мои ноги, прижалась
всем  телом,  и  я   бедром  чувствовал  биение  ее  сердечка.  Головку  она
запрокинула и смотрела мне в лицо сияющими и просящими глазами.
     - Пойдемте, пойдемте к нам... Мама будет так  рада... Ей очень плохо...
А вас увидит, сразу поправится,-
     задыхалась  она. - Ну,  миленький, ну, хороший... пойдемте... на час...
хоть  на  пять  минуточек...  Вы  же   добрый...  самый  лучший...  Не  надо
ночевать... только зайдите...
     Я сам чуть  не заплакал.  Поднял Галочку на руки, поцеловал ее и горячо
зашептал:
     - Хорошо, маленькая... я приду... обязательно приду...  попозже... а ты
беги... тебя ждут.
     - Я знала, я  знала, -  ликовала Галочка, лаская ладошками мои щеки,  -
что вы вернетесь... у нас в шкафу ваши тапочки остались.
     Она  чмокнула  меня в обе щеки, я бережно опустил  ее на тротуар, и она
посмотрела снизу в мои глаза с неожиданной строгостью:
     - Не обманете?
     И тут же спохватившись, рассмеялась счастливым смехом:
     - Я пошутила... До вечера... Я маме не скажу... пусть ей будет сюрприз.
     Она побежала  догонять завернувшую  за  угол многоцветную гусеницу, все
время оборачиваясь и махая мне ручкой.
     К  ним я  не пришел ни в этот вечер, ни в  следующий. В  тот же день  я
обратился  к начальству  с  заявлением об  увольнении, немало  удивив  своих
коллег.  Я настаивал с таким  упорством, что мою просьбу  хоть  и нехотя,