ку сняла она. Этому невозможно поверить,  но она узнала меня по голосу
с первого слова. И тут же предложила  встретиться, сказав, что муж находится
в дальнем плавании и ей не составит никакого труда прийти на свидание.
     Я узнал ее сразу.  Она  нисколько  не изменилась.  Хотя была в норковой
шубке и в меховой шапочке. На  юге еще  была золотая  осень,  а здесь стояла
зима и скверик, где мы встретились, был завален сугробами снега. Нина сидела
на скамье  у обросшего  ледяными  наростами бездействующего  фонтана,  и  я,
счистив пер-
     чаткой  снег, сел  рядом с ней.  Глаза ее сияли, когда она смотрела  на
меня, и была она настолько прелестной, что я почувствовал  горечь огромной и
невосполнимой потери  и с  грустью  слушал  ее  рассказ.  Сорокин,  ее  муж,
замечательный человек и до сих пор любит ее без ума. Он уже капитан, первого
ранга  и  командует  атомной подводной лодкой.  Она  окончила медицинский  и
работает врачом-психиатром. Мама жива, в Ленинграде. А папу  реабилитировали
посмертно, и теперь  в институте,  где он  преподавал до ареста, установлена
мемориальная доска  из мрамора с его барельефом. У  нее  сын. Вот  он  там с
детьми лепит снежную бабу.
     - Миша, Мишенька! - позвала она, и к нам подкатил в белых  валенках и в
меховой шубке раскрасневшийся мальчуган лет десяти.- Поздоровайся с дядей.
     Мальчик зубами  снял варежку  и  протянул мне  горячую влажную ладошку.
Что-то в его лице кольнуло меня, приковало мое внимание.
     Иди, Мишенька, играй, - торопливо спровадила мальчика Нина и посмотрела
на меня долгим и печальным взглядом.- Что, узнал? Твоя копия.
     - Значит, ты...
     - Да, я не сделала аборт, и, когда родился Миша, мой  муж знал, что это
не его сын.
     Постой, это так неожиданно... - задохнулся я.- У меня есть сын?
     У тебя  нет сына, - мягко возразила Нина.-Миша  -  сын капитана первого
ранга Сорокина, и  он носит его фамилию. Это его единственный сын.  Больше я
рожать не захотела.
     Нина,-  захрипел я,  хватая ее за  руки.-Уйди  от  этого  капитана!  Мы
поженимся,  и я  усыновлю своего собственного  сына!  Я ведь  еще холост.  И
согласен хоть сейчас...
     Нет, - улыбнулась Нина горькой улыбкой. -Поздно, дорогой. Я тебя любила
и, может быть, до сих пор люблю. Но мой  муж такой прекрасный человек,  и  я
ему настолько многим обязана, что никогда, ни под каким предлогом не оставлю
его. Вот так,  милый.  Расскажи лучше о  себе,  как  поживает наш общий друг
доктор?
     Я рассказал ей о смерти доктора, и Нина неожи-
     данно для  меня так  опечалилась, что слезы заструились по ее щекам,  и
она закрыла лицо руками. А потом, успокоившись, предложила:
     - Доктор - свидетель нашей любви и  моего, хоть короткого, но  счастья.
Он -  часть нашей судьбы.  Я бы хотела навестить его  могилу.  У меня теперь
свободная от дежурств неделя и, если ты можешь выкроить время, давай слетаем
туда.
     Мы прилетели втроем, Нина, я и Миша, с которым я подружился в самолете,
и он  не слезал  с моих колен. Остановились  в гостинице,  в  двух отдельных
номерах, и на такси отправились на кладбище.
     Было непривычно тепло после  Севера. Серебристые нити паутины плавали в
воздухе,  и над  кладбищем  тянуло  едким  дымком. Служители в синих халатах
сносили со свежих могил  увядшие  венки из еловых лап  и цветов и жгли  их в
больших взъерошенных кучах. Этот  острый запах дыма  и потрескивающие костры
из  венков навевали горькую печаль, и хотелось беспричинно заплакать. Мы шли
по усыпанной гравием дорожке к могиле доктора, и служитель привел нас к трем
одинаковым  из красного  гранита  надгробиям. Доктор  покоился уже не  один.
Слева и  справа от него лежали отец и мать,  скончавшиеся вскоре  после  его
похорон. Скамеечки у этих могил не было. Семья Гольдбергов кончилась. Некому
прийти  на  кладбище. Мы с  Ниной присели  на  скамейку  у соседней  могилы,
обнялись и заплакали, не  стесняясь  своих слез. Миша удивленно уставился на
нас.  У доктора была семья. Мы. Я, Нина и маленький Миша.  Разъединенные  и,
возможно, последний раз встретившиеся люди.
     Над  черным  роялем  на  оклеенной  обоями  стене  висела  в  аляповато
позолоченной раме копия  картины Васнецова  "Три богатыря". На неестественно
могучих конях восседали неестественно могучие былинные богатыри Илья Муромец
и Добрыня Никитич, в шлемах  и кольчугах, с мечами  и  щитами. Только третий
богатырь,  юный  Алеша Попович,  был не так могуч,  а  похож на  нормального
человека.  Это  сходство  ему  придавали  маленькие фатоватые  усики.  У его
сотоварищей были бороды лопатой.
     Астахов, Лунин и Зуев стояли посреди гостиной
     голые и  переминались  босыми  ногами  на  ковре.  Лунин  и Зуев  давно
потеряли  форму, были рыхлыми,  со складками жира на боках и животах. А ноги
оставались худыми  и тонкими и только подчеркивали преклонный возраст.  Один
Астахов еще выглядел орлом. Выше обоих и подтянутый. Только складки на шее и
синие  вены  на  ногах выдавали, что он  сверстник  своих приятелей. Астахов
стоял посредине, положив руки на плечи  Зуеву и Лунину, и Зуев не удержался,
чтобы не съязвить:
     Тоже три богатыря. Да труба пониже и дым пожиже.
     -  Измельчал  народ,-  согласился  Лунин,  вглядываясь  в богатырей  на
картине.-  Нет  уж  таких русских. В  основном  вроде  нас  с  вами.  Мелочь
человеческая.
     -  А  ты чего  хотел? -  спросил  Астахов.-  Чтоб  наш современник имел
богатырский  вид?  Я  еще удивляюсь,  что наш народ  совсем не выродился. Не
опустился  снова на четвереньки и  не покрылся шерстью. Да посудите, ребята,
сами. Вот  уж больше  полувека с нашего  народа регулярно  снимают сливки  и
выливают прочь. Прошлое столетие. Россия крепостная на костях крестьян-рабов
накопила немного интеллектуального жира и удивила  мир. Золотой век русского
искусства. В музыке - Чайковский, Глинка, Мусоргский. В литературе - Пушкин,
Лермонтов, Достоевский и Толстой, Чехов.
     В   революцию   мы  сами  сняли   с  себя   сливки,  уничтожили  старую
интеллигенцию,  а потом  вырастили свою,  рабоче-крестьянскую,  и  Сталин  в
тридцать восьмом году пустил ее под нож.
     Вторая  мировая  война унесла  у нас  двадцать миллионов  жизней. Самых
ярких.  А в коллективизацию сгноили в Сибири цвет русского крестьянства. Так
какой  же   еще  народ  перенес  бы   столько  кровопусканий  и  не  захирел
окончательно? А мы еще держимся. Спутники в космос запускаем. Ракеты на весь
мир  нацелили.  Нет  нам  равного  народа на  земле.  'И  хоть вид у  нашего
поколения далеко не богатырский, я горжусь, что принадлежу к этому народу.
     -  Оду  пропел,- криво усмехнулся Зуев, а  Лунин добавил:  - Я тоже  не
стыжусь, что я русский, да как-то не нахожу чем кичиться.
     - Могу объяснить,- заупрямился Астахов.
     -  Да брось  ты, -  примирительно  сказал  Зуев.  -  Послушай-ка  лучше
анекдот. Зачем спорить? Народная мудрость все на свои места ставит.
     Значит,  встретились,  как  часто  водится  в  наших  анекдотах,  трое:
англичанин, француз  и русский.  И  заспорили,  у  кого  женщины  изящней  и
воздушней. Англичанин говорит:
     У нас встречаются такие тонкие  и миниатюрные женщины, что, сложи ее, в
портфеле уместится.
     А француз бьет своим козырем:
     - Наши женщины в Париже такие изящные и воздушные, что, случись сильный
ветер,  их  может сдуть с площади имени  Шарля де  Голля  и занести на самую
макушку Эйфелевой башни.
     А.русский набычился, ворочает мозгами,  чем  бы их козыри побить, да  и
говорит:
     А у нас такие женщины...  вот, скажем, ухожу я утром на  работу, хлопну
жену на прощанье по жопе, возвращаюсь вечером, а жопа все колышется.
     Англичанин да француз в полном конфузе:
     - О чем ты, Иван? Мы же толкуем о том, у кого самая изящная женщина.
     Русский поглядел на них с превосходством:
     - А я к тому, что у нас в СССР самый короткий рабочий день.
     - Советский патриот, - захохотал Астахов. Рассмеялись все трое. А Лунин
покачал головой:
     - Вот  так-то.  В огороде - бузина,  а в Киеве - дядька. Наш-то Иван, о
чем бы  ни зашла речь, все в одну точку бьет: мы хоть такие-сякие, лаптем щи
хлебаем, а все же лучше всех. Это у нас с давних времен повелось. Недостаток
ума хвастовством покрываем. Помните, до второй мировой войны как  мы трубили
на весь мир: наша авиация летает дальше  всех, быстрее  всех и  выше всех! А
стукнули немцы,  и что-то я в небе  наших  самолетов никак разыскать не мог.
Немцы  их на аэродромах пожгли,  а те,  которые успели  взлететь, как цыплят
посшибали.
     - Все это верно,- согласился Астахов, усаживаясь  в кресло и раскуривая
трубку.-  Но  выиграли войну  мы. Вся Европа на колени пала,  а наш  русский
мужичок,  такой-эдакий, своими ножками  до Берлина дотопал  и водрузил знамя
Победы над рейхстагом.
     Искры из раскуриваемой трубки попали на грудь,
     в седые волосы, и он стал усердно дуть и рукой стряхнул их.
     -  Бог  тебя   наказывает  за   казенные  формулировочки,  которыми  ты
пользуешься в  разговоре  даже  с  друзьями, -  усмехнулся Лунин, усаживаясь
голым задом на ковер у ног Астахова.
     -  А что,  я не прав? Дело-то  ведь  не  в  формулировке,  а  в  факте,
положенном в основу.
     - И факт-то хилый. Зависит, с какой стороны на него посмотреть,- сказал
Лунин.-  Вот ты  говоришь,  наш русский  солдат  до  Берлина дотопал  своими
ножками. Неправда! И сам это знаешь,  на фронте был. Не своими ножками мы до
Берлина дотопали, а на американских "студебеккерах" да "виллисах" доехали. И
не одень нашу  армию Америка,  мы бы без  порток  да в лаптях  ходили.  И не
ходили  бы,  а  подохли  с  голоду.  Вспомни, чем кормились:  "рузвельтовыми
яйцами" - сухим яичным порошком и свиной тушенкой из Чикаго.
     - Не спорю,- сдался  Астахов.- В войну было так. Но тогда как объяснить
такой  факт?  Уже после войны, когда мы остались разоренными дотла, потеряли
лучшую часть мужского населения - главную производящую силу, а Америка к нам
повернулась спиной и объявила холодную  войну, как же так получилось, что мы
сами, без чьей-либо  помощи, довели Россию до уровня самой сильной  державы,
первыми  запустили спутники  в космос  и  заставили весь мир трепетать перед
нами? В том числе и Америку. А?
     -  Очень  просто,-угрюмо  ответил  Лунин.  -  Мы тут все  свои.  Доносы
строчить друг  на друга не станем. Отвечу, что думаю. На рабском труде,  мой
друг.  На  принуждении.  На  том,  что Россия животы  подтянула,  недоедала,
недопивала и ходила в  обносках. Вот и  обогнали всех,  кто жил, как люди, в
производств оружия. Таким же путем, на рабах, и Древний Рим владел миром. Да
мы знаем, чем это кончилось.
     - У-у, ребятки, - замахал руками Зуев. - А вдруг тут в стенах микрофоны
упрятаны?  А вы такое  несете. Мы  же  о бабах  собрались  поговорить.  Душу
порадовать. Все! Я запрещаю  отклоняться от темы! И  для зачина расскажу вам
анекдот про наших русских баб.
     Значит, так. Все люди  рано или поздно помирают. И женщины тоже. И наши
русские бабы в том числе.
     Вот прибывает на тот свет свеженькая партия покойниц из России. Вернее,
из СССР. Дело-то в наше время  происходит.  И предстали они пред испытующими
очами Господа, который  выстроил их в  три ряда нагишом и задает вопросы  на
предмет определения: кого - в рай, кого - в ад.
     - Кто из вас согрешил до замужества - три шага вперед!
     Все русские  бабы дружно  протопали  три шага.  Лишь  одна осталась  на
месте. Господь задает второй вопрос:
     - Кто грешил после замужества - три шага вперед!
     Все  русские  бабы,  не раздумывая, еще  три  шага протопали. Лишь  та,
единственная, не стронулась с места.
     - Добро,- поразмыслив, сказал Господь.- Всех - в ад! И эту глухую блядь
тоже!
     Лунин рассмеялся громче всех:
     Ну, Зуев, даешь! Неисчерпаем! Ты мне кое-что напомнил.  Чтоб больше  не
спорить, дайте-ка я вам расскажу историю.

        "РАССКАЗ ЛУНИНА"
     Я, пожалуй, нарушу установившийся у нас  порядок и поведаю вам историю,
в которой я не  был  ни участником, ни свидетелем. И  знаю ее со слов своего
приятеля,  которого назовем, скажем, Анатолием.  Он эту  историю  излагал не
только мне одному, а довольно большому кругу наших  общих  знакомых и всякий
раз завершал ее одним и тем же вопросом:
     - Случайно ли, что в рассказанных событиях  все люди оказались, как  на
подбор, безвольными, трусливыми существами,  безо  всякого понятия о мужской
чести, или это правдивая  до  жути  картина нравов нашего общества, которое,
как  известно,-самое  передовое  и  прогрессивное  и  воспитало и  взлелеяло
неведомый доселе тип нового человека?
     Этот вопрос занимает и меня, но в  отличие от Анатолия  я его не ставлю
перед каждым встречным и поперечным, а то ведь  недолго лишиться  партийного
билета и всех благ, причитающихся обладателю оного.
     Вот, что  рассказал Анатолий,  и я  вам расскажу все, что  запомнил, не
привирая и не утаивая.
     Произошло  это в одном городе,  где по  решению  свыше собрали кустовое
совещание  работников  отделов  пропаганды  и агитации, а  также  работников
культурно-просветительных учреждений. Из  нескольких областей съехались, что
называется, лучшие люди - краса и гордость Коммунистической партии, пример и
образец  для  всего остального трудящегося  населения. Тут были и  секретари
райкомов,  и   заведующие  лекторскими   группами,  и  сами  лекторы   тоже,
преподаватели  марксизма-ленинизма,  школьные  учителя,   директора  клубов,
журналисты из всех местных газет. Одним словом,  партийно-культурная  элита,
самый идейный, самый просвещенный слой парти...
     Я  это подчеркиваю сознательно,  потому что это очень важно  для оценки
последовавших  за  тем  событий. И если  бы  участниками этих  событий  были
простые люди, так  называемый советский обыватель,  я бы  и не стал занимать
ваше время. Но тут, как  на подбор, собрались партийные сливки, опора партии
и  государства, ее  морально-политический стержень.  Ведь  именно  эти  люди
воспитывают  все население,  вколачивают  в головы советского народа  основы
высокой коммунистической морали, и уж, несомненно, они сами, по идее, должны
быть кристально чистыми носителями этой морали.
     Совещание  проходило   в  городском  театре,  а  поселили  делегатов  в
центральной  гостинице,  еще оставшейся  с дореволюционных  времен  и потому
отличавшейся  аляповатой, рассчитанной  на  купеческий вкус  архитектурой, с
традиционным  чучелом  бурого  медведя,  застывшего  на  задних лапах  возле
пыльной пальмы в кадке  на  истертом ковре вестибюля.  У  массивных  дубовых
дверей  с  медными  львиными головами  на ручках  стоял  толстый  швейцар  с
роскошной  бородой  лопатой  и  в  ливрейной  униформе  с  серебряным шитьем
наподобие  цирковой  или  адмиральской.  Швейцар  был   стар   и  алкогольно
краснонос,  видать,  тоже сохранился как музейный  экземпляр  еще с  царских
времен. Хотя, пожалуй, вру. Ему, в таком  случае, должно было бы  за сто лет
перевалить. А  он - кровь с  молоком, румянец  во всю щеку и пудовые кулаки.
Значит, нашей, советской формации вышибала. Но льстив и по-
     добострастен перед  начальством и  грозен  и неприступен  для  простого
люда,  как в лучшие старорежимные времена. Лакейская традиция не  претерпела
изменений с переменой социального строя.
     Как  и  положено  в  таких  случаях,  участников  совещания  кормили  в
гостиничном ресторане, выделив туда лучшие продукты  и сняв  сливки со всего
городского снабжения. Город  остался, как и водится в подобной ситуации, без
мяса  и  масла.  А сверх того, из неприкосновенного запаса подкинули икры  и
французского коньяка. Конечно, простому люду в эти дни доступ в ресторан был
наглухо закрыт,  как и закрылись на полдня двери  в универмаге. В эти полдня
там могли покупать только  участники совещания, и на прилавки выбросили весь
дефицитный товар:  заграничные  кофточки и обувь, которые  местным щеголихам
могли лишь присниться в самом радужном сне.
     Все чин чином, как это делается по всей необъятной Руси с той поры, как
солнышко марксизма-ленинизма засияло русским людям, указав им светлый путь в
будущее.
     Но это все присказка, сказка впереди.
     Мой друг  Анатолий  прибыл  на  это  совещание  из  Москвы  в  качестве
столичного гостя и наблюдателя и  там  повстречал своего приятеля, с которым
давно  не  видался,  Егорова  - инспектора  Центральной  лекторской  группы,
которого прислали для ценных руководящих  указаний тамошним пропагандистам и
лекторам.
     А был этот Егоров шальным парнем. Выпивоха, бабник и драчун, но держали
его за серебряный  язык. С  трибуны заливался  соловьем. Таким обладал даром
словесного  внушения,  что  мог  любого,  даже самого ярого  антикоммуниста,
сделать сторонником советской власти. Так, по крайней мере, считал Анатолий.
     Этот Егоров в свое время прославился. Ему предстояло читать  лекцию для
партийного актива  о  моральном облике  советского человека,  а  накануне он
нализался  в  ресторане,  стал  приставать  к  женщинам,  за  что  был побит
основательно.  Назавтра  вышел  он  на  трибуну  -  весь зал ахнул.  Хоть  и
старательно  припудрил  физиономию,  но  даже  в заднем  ряду публика  могла
различить багровый  синяк  под глазом, вздутую губу  и рваную царапину через
всю щеку до носа.
     Лекция  о моральном  облике советского человека  была  коронным номером
Егорова, читал он ее сотни раз и начинал всегда с цитаты из Антона Павловича
Чехова. Вот и в  этот раз Егоров, не уловив  подвоха, взял старт с чеховской
цитаты:
     -  В  человеке все должно быть  красиво, -  проникновенно начал  он.- И
лицо, и одежда, и мысли...
     Дальше  продолжать  ему  не  пришлось.  Зал,  лицезревший  покарябанную
физиономию  лектора,  грохнул.  Хохот  сотрясал  стены.   Публику  никак  не
удавалось  успокоить.  И лектора  пришлось  увести, а  дело его передать  на
рассмотрение идеологической  комиссии. Егоров  отделался легким  наказанием.
Ему все сходило с рук.
     Вот  такого  приятеля  встретил Анатолий. Они  глотнули  изрядную  долю
французского коньяка после первого дня совещания, затем добавили "Столичной"
водочки, раздавили пару бутылочек пильзенского пива -  этого всего по случаю
совещания  в ресторане  было навалом,-и душа Егорова взалкала  действий. Ему
захотелось дамского общества. А  туземные дамы шарахались  от Егорова, когда
он  пытался  приставать  к  ним  на улице.  В  провинциальном  городе  такое
знакомство считается непристойным.
     Наступила ночь. Анатолий и Егоров не нашли себе подруг, и им предстояло
одиноко и  тоскливо ворочаться в  скрипучих  постелях до  утра,  потому  что
гомосексуалистами они не были. Отнюдь!
     -  Пойдем,  хоть  швейцару бороду пощипаем,-  предложил Егоров, который
сидел как на шпильках, и ему страсть как хотелось покуролесить.
     - Не годится, - отмахнулся Анатолий, который был человеком осторожным и
отличался  кротким  нравом,  хотя и  был не  прочь  пошалить, но тихо и  без
огласки.
     - Ручаюсь головой,- сказал Егоров с  печалью  в голосе,  - что  во всей
этой гостинице только мы с тобой проведем ночку, как монахи,  а вот делегаты
конференции, вся эта шушера провинциальная,  борцы за мораль, сейчас в своих
комнатах трахают баб.
     - Ну уж и трахают...- осторожно возразил Толя.
     - Не веришь? - поднял на него воспаленные глаза Егоров, и Толя увидел в
них озорные, не предвещающие ничего хорошего огоньки.
     -  Слушай,  Толя,- воспламенился Егоров.-  Мы  сейчас  отколем  трюк  -
закачаешься. Такого в этой  дыре еще  не  видали.  Мы с тобой -  комиссия по
проверке морали. Неважно, что такой комиссии не существует в помине. Сунем в
нос  красные московские удостоверения - эти вахлаки онемеют  от страха и все
примут за чистую монету.  Важно только напустить на себя строгий  вид, как и
подобает  высокому  начальству,  в  пререкания   не  вступать,  обрывать  на
полуслове,