Алитус, гнусное место на юге Литвы.  Весь уезд -  лесные
хутора, непроходимые чащи. "Зеленые братья" - литовские  партизаны там  себя
чувствовали  как  у   Христа  за  пазухой:   резали  коммунистов,  поджигали
автомобили  и даже нападали на военные  гарнизоны. Ну, поступил приказ: весь
уезд, с  детьми и бабами, подчистую выселить в Сибирь. Сталин называл  такую
операцию ликвидацией питательной среды для повстанцев.
     Разделили  нас на группы:  несколько солдат, офицер  и  штатский, вроде
меня. По количеству хуторов. Каждой группе  поручен один  хутор. Собрать там
все  живое  в  кучу,  никому  не  позволить  бежать, доставить  на  станцию,
погрузить в товарный вагон, запломбировать и отчитаться по инстанции.
     Сразу хочу оговориться:  нету тяжкого греха на моей душе. Я  не из тех,
кто после смерти Сталина стали открещиваться от всего, что  было, хотя  сами
принимали в тех нечистых  делах  самое активное участие. Повезло ли мне  или
совесть  во  мне не совсем иссякла, но я и в ту  пору кожей  чувствовал, что
делаем  мы  гнусные делишки,  и  хоть  и не  протестовал  в открытую  (таких
самоубийц я не встречал), но старался
     изо всех  сил  быть  подальше,  не  марать  рук.  Позиция не  из  самых
благородных, но по тем временам и такое поведение  требовало немалых усилий.
Ну, не  мог я, то  ли  по природе своей, то  ли по воспитанию, что  мне дали
родители, стать палачом. Поэтому толкался где-то рядом с палачами, что, вины
с меня не снимает, и совесть свою чистой считать не могу.
     Как все это выглядело - сейчас обрисую.
     Акция проводилась ночью. Войска оцепили все дороги -  мышь не пробежит,
а оперативные группы на  грузовиках ринулись к хуторам. У  каждой группы был
свой намеченный хутор и точные данные о тех, кто его населяет.
     На американском "студебеккере" помчались мы к своему  хутору.  В кабине
сидят  солдат-водитель  и  лейтенант.  Он  -  наш командир. А  я и  еще один
солдатик с  автоматом  мотаемся  в кузове  на  жесткой  скамье.  Мне  выдали
трофейный пистолет  парабеллум с двумя обоймами,  и  я его держал в  кармане
пиджака.
     Сопротивления на этом хуторе не предполагалось. Там обитали средних лет
крестьянин с  женой, дочь-студентка, приехавшая на каникулы из Каунаса, двое
несовершеннолетних детей  да еще  старуха  - мать хозяина.  Если  не считать
самого хозяина, там  не было ни одного боеспособного мужчины. Да и сам-то он
числился  в  тихих,  никаких  за  ним  грехов  антисоветских   не  водилось.
Выселяли-то ведь не за  провинность, а  потому что  попал под общую метелку,
был приказ очистить полностью весь уезд.
     Подъехали мы с погашенными фарами к хутору. Хотели незаметно, без шума.
Но  залаяла  собака,  заметалась на  цепи,  и наш  лейтенантик, молоденький,
только из училища, разрядил в нее всю обойму своего пистолета.  Нервы сдали.
Поднялся  шум.  Взвыла в доме  старуха. Заплакали  дети. Шофера с  автоматом
лейтенант  оставил  у машины  часовым с  приказом стрелять по  каждому,  кто
попытается бежать, а  мы трое ворвались в дом.  Первым лейтенант, за  ним  -
автоматчик,  а замыкающим я, в штатском пиджаке и с парабеллумом в вытянутой
руке. Смех и грех! Это на старуху-то голосящую да плачущих ребятишек.
     Вся  семья  сбилась  в кучу на  кухне.  Полуодетые.  Мы их  с  постелей
подняли. Хозяин и  хочет с виду спокойным казаться, но  руки  дрожат и голос
такой - того
     и  гляди  зарыдает.  У  меня к  горлу стала подкатывать тошнота.  Я  по
природе  мягкий  человек,  курицу зарезать не  могу. Да  и лейтенант, совсем
мальчишка,  нервничает, не знает, как  себя вести в такой ситуации.  Зачитал
срывающимся  голосом  приказ  о  выселении и спрашивает,  все  ли ясно.  Они
молчат.
     -  Может, вам переводчик нужен? - растерялся лейтенант.-  Не  понимаете
по-русски?
     Дочка   хозяина,  студентка,  белокурая   такая  лито-вочка,   крепкая,
спортивная, шагнула  к лейтенанту,  сощурила злые глазки и как  плюнет ему в
лицо.
     -  Вот  тебе  наш  ответ,  палач,  - на  правильном русском,  хотя  и с
акцентом, сказала она и вернулась назад к отцу с матерью.
     Лейтенант  взвился, замахал пистолетом, старуха  бросилась ему  в ноги,
стала целовать сапоги. Я почувствовал, что вот-вот меня вырвет, да как заору
на лейтенанта:
     - Спрячь пистолет, мальчишка!
     И  велел хозяину  в  два  часа собрать все  необходимое,  но  не больше
шестидесяти килограммов груза на человека, и быть готовым к отправке.
     Началась суета, суматоха. Хватают, что  под руку попадется, заталкивают
в машину, плачут, стонут. Вспоминать тошно.
     Хозяин ко мне обращается:
     - Разрешите, начальник, свинью заколоть, будет в дороге пропитание.  До
Сибири ехать не одну неделю. Я глянул на лейтенанта,  он пожал плечами, мол,
делай, как хочешь, мое дело - сторона. Из молодых, да ранних. Свалил на меня
ответственность. Я разрешил.
     К женскому плачу добавился  еще поросячий визг.  Снова  хозяин  ко мне.
Беда. В доме нет соли. А не просолить мясо - пропадет.
     - Где я тебе соли возьму? - рассердился я.
     - У соседа на хуторе есть. Пошлю дочку, она вмиг обернется.
     - Без конвоя запрещаю ходить, - вмешался лейтенант.
     - Ладно,- сказал я.- Со мной пойдет. У меня пистолет есть.
     - Под вашу ответственность, - напутствовал меня лейтенант.
     И мы  вышли.  Эта  белокурая  бестия  в кофточке и  черной юбке,  тесно
обжимавшей ей  ноги  при  ходьбе.  Икры,  сильные,  крестьянские,  белеют  в
темноте.  Пустой  мешок  под  мышкой,  шагает  впереди  меня по  тропинке  в
кромешной темноте. И молчит.  Ни слова. А мне чего  разговаривать?  Главное,
чтоб  не  убежала. Шагаю  сзади  и глаз  не свожу  с ее ног.  Юбка-то черная
растворяется  в темноте,  а ноги босые белеют вроде ориентира.  Гляжу на эти
мелькающие  икры,  и нехорошие мысли  одолевают:  мол,  повалить бы ее,  эту
бестию, в росную травку, задрать  ее черную юбку, заголить  белые  ляжки  до
упора и задуть ей, чтоб лес закачался. Я эту блажь, конечно, из головы гоню.
Пристойно ли коммунисту такое даже в мыслях иметь? А выселять  мирных людей,
лишать их  крова, всего и гнать  в  холодную  Сибирь  - достойное коммуниста
занятие? Невесело, скажу я вам.
     Дошли мы  до  хутора  без  приключений. Там  тоже  -  пир  горой.  Идет
выселение. Часовой пропустил нас. Сосед насыпал ей полмешка соли, и мы пошли
назад. Она несет мешок на руках. Я - сзади.
     Вошли в ельник, где совсем темно, вдруг оборачивается ко мне:
     - Помоги, - говорит, - мне на плечи мешок взвалить.
     Я взял мешок,  приподнял  и хочу ей  на  плечи положить.  Мешок упал на
тропинку. Исчезла девица из-под носа,  словно растаяла  в  кромешной тьме. -
Эй,- кричу,- где ты? Возьми мешок!
     Ни  слова  в ответ. Только хруст хвои  под ногами  где-то в  стороне. Я
выхватил  свой парабеллум,  нажал. Осечка.  Выстрела не получилось. Я  снова
закричал.  Страх  меня  охватил.  Упустил! За такое по головке не  погладят.
Можно даже партийный билет на стол. И еще хуже - в тюрьму самому загреметь.
     У лейтенанта чуть истерика не сделалась, когда  я вернулся один, волоча
на  спине дурацкий мешок с солью. Он  тут  же, солдаты - свидетели, составил
рапорт, обвинив меня в  сотрудничестве с врагом. Всю эту семейку, но уже без
дочки,  мы  доставили  на станцию,  погрузили  в  эшелон.  Хозяин  хутора  в
последний момент  эдак  тепло  глянул  мне  в  глаза и  шепчет  тихо,  чтобы
лейтенант не расслышал:
     - Спасибо, добрый человек, за дочку. Значит, есть и среди вас люди.
     Ну и чудило! Он-то, дурень, как и наш идиот лейтенант, тоже  решил, что
я по  доброте душевной девицу отпустил на волю. Так, сам того не желая и  не
ведая, я в святые попал.  Ну, что ходить каждому объяснять, что, мол, надула
меня,  стерва, белокурая бестия,  из-под  носа  убежала, и разгляди я  ее  в
темноте, и не дай пистолет осечки, ухлопал бы, уложил на месте как собаку.
     Я это потом долго по всем  инстанциям  объяснял, доказывал и  проклинал
эту суку, как самого лютого врага своего. Времена-то какие были! Судьба  моя
на волоске висела.  Уцелел  чудом.  Сам не знаю  как.  Отделался строгачом с
занесением в  личное дело, и  долго таскал это клеймо, и бабу-литовку  в уме
матом обкладывал.
     Время  - лучший лекарь.  Сняли с меня выговор. Пошел  на  повышение. Из
памяти эта история выветрилась. Другие события, похлеще этого, ее затмили. И
уж никак не думал, что жизнь снова сведет меня с этой чертовой бабой.
     Прошло с тех пор не меньше  двух десятков  лет. Я  на Волге работал. Во
вторые секретари обкома  вышел. Жена,  дети. Два личных секретаря, часовой у
входа.  Положение.  Репутация  строгого  человека.  И  все,  что  полагается
партийному боссу в глухой провинции.
     Однажды  входит  в  мой  кабинет  секретарь и  докладывает с  нехорошей
ухмылочкой:
     Все  утро добивается  вас  по  телефону  одна дама. Из  Литвы, говорит,
приехала. С вами была лично знакома... в молодости.
     Я, хоть и столько лет  прошло, сразу догадался, что это она,  белокурая
бестия.  Значит,  уцелела,  стерва.  Не подстрелили  ее  тогда в облавах, не
поймали. И видать, покраснел, потому что мой секретарь, ушлый парень,  глаза
деликатно отвел в сторону.
     Мне бы, конечно, для своей безопасности следовало сказать, что не помню
я  никого из Литвы, и распорядиться  не соединять ее  со мной. Зачем  давать
материал для доноса? А вместо этого  я  велел  секретарю соединить  меня  по
телефону с этой... из  Литвы и, как  услышал ее голос,  окончательно узнал и
развол-
     новался  как  мальчишка. Оказывается, она  у нас здесь в  командировке,
остановилась  в  гостинице  и,  гуляя вечером,  опознала меня  на  портрете,
вывешенном  на Центральной площади, где стенд  с рожами депутатов Верховного
Совета, и стала  звонить в  обком.  Очень она  хочет меня  повидать.  Своего
спасителя.
     Вот те раз! И она туда же! Как сговорились. Все делают из меня святого.
Хоть я такой же подонок, ничем  не лучше других был.  А все же лестно.  Даже
мысль шевельнулась: может, память мне изменяет, не могут же все ошибаться?
     Короче  говоря, условились  мы  повидаться. Где? Меня в  городе  каждая
собака  знает. Зачем давать пищу  для пересудов.  Позвонил жене, что  поздно
вернусь. Отпустил  машину  с шофером, захватил из сейфа бутылочку коньяка да
конфет шоколадных и пешком к ней в гостиницу пошел.
     Увидал я  ее и пожалел, что рискнул на такую авантюру. От той белокурой
бестии и следа не осталось. Бабе добрых сорок  пять.  Вместо белых, как лен,
волос, серая  пакля,  взбитая  у  парикмахера.  Какая-то крупная, угловатая,
костлявая. Скосил глаз на ноги - ведь я когда-то облизывался,  идя сзади, на
ее упругие спортивные икры - жилистые ноги с проступающими гроздьями вен.
     Делать нечего.  Пришел - бежать  поздно. "Распили мы бутылочку. Она мне
про себя рассказывает. Как укрывалась у дальних родственников, как  до самой
смерти  Сталина большей частью в погребе  отсиживалась,  чуть до чахотки  не
дошла  без  солнечного  света.   А  потом,  слава  Богу,  все   выправилось.
Университет кончила,  вышла  в люди. Имеет  дом. Мужа и  детей.  А  родных -
никого. Не вернулись из Сибири. Все умерли  там. От холода да от недоедания.
И отец, и мать. И оба братика.
     Мы  оба,  опьяневшие  от коньяка, взгрустнули  по  этому поводу. Я даже
сказал в утешение что-то  банальное,  вроде: все это - культ личности, но те
времена,  мол,  прошли  безвозвратно и  больше  не будет  подобных нарушений
социалистической   законности.  Партия,  мол,  стоит  на  страже   интересов
трудящихся.
     А она, дуреха захмелевшая, засверкала подведенными глазками.
     Верно, - говорит. - - Даже в те страшные годы
     были настоящие коммунисты, которые  берегли честь партии. Вы, например.
Вы не только меня  спасли  от  гибели. Благодаря  вам  я  поверила, что есть
подлинные коммунисты, и я сама сейчас - член партии.
     Господи, что за наваждение! Мне  ей  в  глаза  стало стыдно смотреть. А
она, подвыпив, только и норовит мне в душу заглянуть.
     Помните, говорит с такой пьяной ухмы-
     лочкой,- как  вы меня  вели  на соседний хутор за солью. Я эту ночь как
сейчас вижу. Темно было, верно?
     Верно,- соглашаюсь.
     - Я иду и ваш взгляд чувствую на себе. Жгет  меня ваш взгляд.  На ногах
своих чую. Понравились вам мои ноги. Верно?
     Верно,-  киваю.- Был такой грех.  И хотели вы тогда  мной  обладать как
женщиной. Чего сейчас скрывать? Было дело? Было,- поддакиваю.
     - Ну, так хоть с опозданием, - говорит, - но вы свое можете получить. Я
- ваша!
     Я чуть под стол не полез.  А куда денешься? Пьяная баба. Захлестнуло ее
чувство  благодарности, а  того, что  она уже  не товар,  понятия не  имеет.
Решила одарить меня, своего спасителя, кучей костей и сухожилий. У меня жена
на  десять  лет моложе  ее. Глотнул  я  остаток коньяка.  Залез  в скрипучую
кровать  и, чтоб  не обидеть женщину, принял благодарность, чуть  не  воя от
тоски.
     А потом воровски выбирался из гостиницы, чтоб не опознали служители. Во
рту  у меня было кисло, и, пошарив в  карманах пальто, я нашел там конфету и
стал жевать, чтоб хоть чем-нибудь перебить этот неприятный привкус.
     Астахов  отпил  глоток  шампанского  и  поставил  хрустальный бокал  на
столик.
     - Мне Шурик Колоссовский много раз на ум приходил, когда я, волею судеб
и  своего служебного положения, вовлекался в литературные дискуссии, которые
у нас любят вести, стараясь не замечать, что толчем воду в ступе и повторяем
чужие и банальные мысли. Вы помните, каким чудесным рассказчиком был
     Колоссовский.  Как  студенты толпились вокруг  него, стоило  ему только
раскрыть рот.  И, возможно, помните  на  нашем  курсе  одно  время  толкался
грубый, неотесанный малый, то ли из Литвы,  то ли из Латвии. Не помню. Одним
словом,  откуда-то  из Прибалтики. Его  фамилию  я теперь часто  встречаю  в
газетах.  Он  там  у них  высоко  сидит.  Занимается  искусством. Руководит.
Фамилия его Клюкас. Студентом был серым, тупым. Все больше молчал. Его к нам
прислали учиться из армейской контрразведки. А там публика известная.
     Я был свидетелем их столкновения. Колоссовского и Клюкаса. Колоссовский
жалел  его  и  часто таскал  с  собой,  чтоб у  парня  поуменьшить  комплекс
неполноценности. И  Клюкас чаще  других видел успех Шурика, как его слушают,
разинув рты, и проникался к нему тупой ненавистью и завистью.
     Однажды мы втроем: Шурик, Клюкас и я - вместе шли на  занятия, и, когда
пришли, Шурика тут же окружили студенты, и он, по  обычаю, стал  излагать им
красочно  и  живописно  об  уличном происшествии,  случившемся  только  что.
Слушали его зачарованно.  И даже я раскрыл рот от удивления, хоть шел вместе
с Шуриком и видел то же самое.
     А Клюкас вдруг налился кровью и как заорет:
     - Врешь! Вот теперь-то я знаю цену твоим словам!  Ничего этого не было,
что ты рассказываешь! Я с тобой вместе шел. Меня не проведешь!
     Все умолкли пристыженно. А  Шурик не смутился. С улыбкой  -повернулся к
Клюкасу и так по-отечески, жалеючи, пожурил:
     - Верно, Клюкас,  ты шел со  мной рядом.  Но ты  слеп, ты  видишь голые
факты, не чувствуешь цвета и запаха. Давай снова пройдем по фактам,  которые
я упомянул в своем рассказе, а ты попробуй их опровергнуть.
     Шурик, все так же улыбаясь, перечислил факты  один за другим, и  Клюкас
каждый раз неохотно кивал.
     -  Вот видишь, - обнял  его Шурик.- Лжи  нет.  Вот  так  бы рассказал о
случившемся ты, и у всех свело бы челюсти от тоски. А я попытался увидеть то
же  самое глазами  художника.  Этим,  дорогой  мой, отличается искусство  от
газетной статьи. Худо,  когда слепые кроты занимаются искусством, а Шекспиру
одевают
     шоры на глаза. Мой  тебе, Клюкас, совет:  не  будь злодеем,  не касайся
своими руками искусства, а то много наделаешь бед.
     - Уговорил, - рассмеялся Зуев. - Как раз в искусство он и полез.
     -  Отвлекаемся, отвлекаемся,  - захлопал  в  ладоши  Лунин. -  Мы о чем
условились  болтать? О бабах. Так  вот - ни шагу  в  сторону! Только об этом
самом!
     Твой черед, - сказал Астахов.

        "РАССКАЗ ЛУНИНА"
     В Москве, в самой  ее сердцевине,  у Каменного моста через Москву-реку,
буквально в нескольких шагах от Кремлевской стены, приютилась малоприметная,
старой постройки гостиница, носящая странное татарское название -- "Балчуг".
Рядом  с  ультрасовременными  отелями  из  стекла  и  бетона  -  "Россия"  и
"Нацио-наль"  - этот  приземистый, всего в  несколько  этажей,  кирпичный, с
узкими  подслеповатыми окнами  "Балчуг"  выглядит  эдаким  ветхим памятником
старорусскому купеческому вкусу.
     Во времена  царей здесь действительно любили останавливаться и погулять
заезжие купцы,  пили чай из бездонных самоваров,  глушили водку  напропалую,
заедая кулебякой и солеными грибами.
     В  наше  время  старенький  "Балчуг",  пожалуй,  единственный  из  всех
расположенных  в  центре  Москвы отелей,  где может  остановиться  советский
гражданин,- все остальное отдано иностранцам. А если там не хватает мест, то
и "Балчугом" не брезгуют, суют туда зарубежных туристов, которые поплоше, из
стран народной демократии. В такие дни нашего брата, русского постояльца, не
церемонясь, выставляют на улицу.
     В  тот раз я снял номер  в  гостинице  "Балчуг",  хотя  имел  в  Москве
собственную  и довольно  просторную  квартиру.  Вернее,  уже  не  имел.  Моя
благоверная супруга отняла  ее у  меня. Через суд. Заодно забрав  и  сына, и
четверть моего жалования, пока сыну не исполнится восемнадцать лет.
     Да,  я  приехал   в  Москву   на   бракоразводный  процесс  -   занятие
малопривлекательное, в особенности  для  партийного работника в самом начале
его карьеры.
     Разбитая, развалившаяся  семья, безразлично по чьей  вине, оставляла  в
моем личном деле дурно пахнущее пятно и в любой момент могла подставить  мне
подножку в беге по служебной лестнице.
     Моя жена, подстрекаемая тещей,  в  свое время категорически  отказалась
покинуть Москву, когда меня  с повышением перевели в провинцию, и, оставшись
одна с  сыном,  наставляла  мне рога  в  изрядном  количестве,  а  когда  я,
прослышав об этом, попросил слегка умерить пыл, подала на развод.
     Нас  развели без проволочек.  Потому что  я,  как теленок, не оспаривал
ничего. Я  остался с  пустыми руками,  как до  женитьбы, и  должен  был  все
начинать сначала. Жене присудили все, что я  накопил и приобрел за все годы,
и с  таким приданым,  как трехкомнатная  квартира в  Москве, в  доме первого
разряда, она становилась весьма заманчивой невестой.
     Когда  все, слава Богу, кончилось и моя  бывшая жена отказалась от моей
фамилии и вернула себе прежнюю, девичью, я, еле живой от усталости, добрался
до гостиницы "Балчуг", в свой крохотный номер с толстыми крепостными стенами
и узким,  как бойница, окном. Провалявшись в  скрипучей кровати час-другой и
чувствуя, что никак не усну, я оделся и направился в буфет, благо, вспомнил,
что с утра во рту ни крошки не держал.
     Грудастая, в неопрятном халате буфетчица тут же  у стойки поджарила мне
яичницу на электроплитке,  и я понес тарелку  к свободному столику. В тесной
комнате буфета был еще один свободный  стол. Третий,  уставленный множеством
бутылок,  занимала  шумная  компания:  усатый  грузин,  тянувший на  ломаном
русском языке бесконечный тост, и два бессмысленно внимавших ему иностранца,
по пьяным  глазам которых  можно было  безошибочно  определить,  что они  не
понимают ни  слова. Это осознал также и порядком хмельной грузин. Он оборвал
свой пышный многословный тост, когда  я проходил  с  яичницей мимо него, и с
обворожительной детской улыбкой  на все  тридцать два  отличных зуба спросил
меня, как может только спросить  такое дитя природы, как  сын гор: - Слушай,
друг, по-немецки понимаешь?
     В закоулках моей  черепной  коробки  сохранился  с войны десяток-другой
немецких слов, и добро