ред этим потоком дружеской  иронии и
улыбнулся ей. Удовлетворенная этим, она прекратила атаку.
     - Все! Больше -  ни  звука! Куда вы едете - ваше дело, куда я - мое. Но
это не мешает нам провести несколько часов в приятной беседе?
     Она была  опытна. Опытней, чем полагалось по ее  годам. Все так же,  не
переставая улыбаться  и демонстрировать вкусные ямочки,  она стала  беспечно
болтать,  порой загадочно умолкая и  вперяя свой взор в мои глупые глаза,  и
эта пауза была полна волнующего кровь обещания. Убей  меня, если я могу хоть
слово вспомнить из того, что она болтала. Потому что я лихорадочно размышлял
о  том,  что с самого начала моей поездки я  попал на крючок, и  теперь меня
будут  осторожно,  чтобы  не  вспугнуть,  тащить в  условленное  место,  где
поджидает засада.  Мне  было лестно, что я легко  разгадал маневр, и не  так
страшно, потому что инициатива оставалась в моих  руках, и я в  любой момент
мог прервать игру и, проявив некоторую находчивость, арестовать эту сирену и
сдать ее железнодорожной охране.
     Хоть  кровь во  мне закипала  от  близости этой  чувственной породистой
самки с льняной  гривой и зовущими на грех черешнями-глазами, я был уверен в
себе и знал,  что  в нужный момент буду  холоден  и  решителен. В  этом я не
сомневался. И когда она спросила,  долго ли мне  ехать и где я  схожу, я  не
посчитал нужным скрыть название станции, куда я направлялся, и, даже немного
торжествуя над ее неудачей, пояснил, что  через час мы расстанемся,  как мне
ни жаль.
     - И мне  жаль, - уже без улыбки  вздохнула она и  даже  отвела лицо, до
того повернутое ко мне. - Мне
     ехать на полчаса дальше. Сойду на станции, переночую у знакомых и утром
выйду голосовать на шоссе. Я живу в горах, туда поезд не идет.
     Она  снова повернула лицо ко мне. Без  улыбки,  даже с грустью в черной
глубине больших глаз.
     - Какая  тоска  коротать  долгую зимнюю ночь в  чужом месте... и совсем
одной.
     Я кивнул, соглашаясь с ней, что, мол, действительно, ничего веселого  в
таком времяпрепровождении нет.
     - Слушайте, - перешла она на шепот и положила свою сухую теплую  ладонь
на мою руку.- Не  сходите на вашей  станции. Что вы там ночью будете делать?
Все  равно спать.  Так поедемте со  мной...  А  утром  есть  обратный поезд,
полчаса до вашей станции, и вы успеете к началу рабочего дня.
     -  Нет,  -  упрямо вынул я  руку из-под  ее ладони  и спрятал в  карман
полушубка.- Извините, у меня не праздная прогулка, я на работе...
     -  Как  хотите,-  обиженно  надула  она  свои  вишневые  губки и  снова
отвернулась.
     "А-а, голубушка,  сорвалось, - торжествующе злорадствовал я  в душе,-не
помогли твои чары, не выполнила задания".
     И словно она услышала мои мысли, резко взглянула на меня сразу ставшими
жесткими, злыми глазами и сказала сухо, тоном приказа:
     - Вы поедете дальше. Со мной. Будет так, как я хочу!
     Я чуть было не рассмеялся ей  в лицо. Это уже была вызывающая наглость.
При  всех  ее дамских прелестях моя  соблазнительница  явно переоценила свои
возможности.
     - Не будем спорить,- мирно и не без гордости  за свою  стойкость сказал
я.- Вот уж скоро моя  станция,  и вам представляется  возможность убедиться,
что сойду я именно здесь.
     - Гордиться нечем,-отвела она глаза.- Вы -не мужчина.
     - Как  вам угодно,- сказал я и  стал  собираться. Она не удостоила меня
взгляда, пока я доставал из
     верхней  сетки  свой  кожаный чемоданчик,  позаимствованный  у  бывшего
владельца  моей львовской квартиры, а потом  застегивал полушубок, незаметно
прове-
     ряя, цел  ли  пистолет в  боковом кармане.  Не  подняв глаз,  она  лишь
подобрала колени, пропуская  меня, но, когда я стоял спиной  к ней в очереди
усатых  дя-дек,  поднявшихся с мест  и выстроившихся в  проходе  задолго  до
остановки поезда, я лопатками почувствовал, что она не сводит с меня глаз, и
обернулся.  Она,  как пойманная  врасплох,  дернула головой  и уставилась  в
белое,  мохнатое  от  инея окно,  где смутно проступали  желтые  пятна огней
приближающейся станции.
     Я  сошел в  толпе  полушубков  и  тулупов  на  заснеженный перрон перед
одноэтажным,  красного  кирпича  маленьким вокзалом, за  которым в  морозной
дымке  еле   угадывались  пологие  очертания  Карпатских  гор.   Станционный
громкоговоритель хрипло по-украински что-то объявил, из чего я разобрал лишь
одно,  что  поезд  стоит  на  этой станции  пять  минут.  И  я  побежал  как
подстегнутый. Влетел в вокзал, невежливо  толкая встречных,  глазами отыскал
окошко с надписью "Касса", с замиранием сердца обнаружил  перед ней очередь,
человек с  десяток, и  совершил  то, что  я делал лишь в крайних  случаях, с
большой неохотой.  Достал свою красную  книжечку  -  удостоверение работника
обкома партии, которая волшебно открывает перед ее  обладателем любые двери,
и, помахивая ею  перед  носом  сонного дежурного  по станции,  категорически
потребовал достать мне без очереди билет до станции, где предстояло провести
ночь моей спутнице. Сопровождаемые недружелюбными взглядами усатых  дядек из
очереди  и  злыми шепотками  "чертов  москаль", мы с дежурным протолкались к
кассе, и, получив билет и впопыхах забыв взять сдачу, я вылетел на перрон  и
помчался  к  своему  вагону,  у  входа  в  который  змеилась  очередь  новых
пассажиров. Тут я спешить  не стал. Билет у меня есть, в вагон я вскочу даже
на ходу. С моим легким чемоданчиком.
     И когда ударил станционный колокол, я уже был в тамбуре, сжатый со всех
сторон овчинными полушубками и тулупами.
     Все, что я совершил с того момента, как пять минут назад покинул поезд,
я проделал без участия моей воли, а словно  под гипнозом, ведомый за ниточки
чьей-то  властной рукой. Это не был гипноз, это не было потерей памяти.  Это
было черт знает что такое. Чему нет объяснения в медицинской литературе.
     На  этой  станции  село  много  пассажиров,  и  вагон  был  переполнен.
Полушубки  и  тулупы стояли в проходе, тщетно разыскивая свободное место.  Я
заглянул  вперед  через чужие  плечи и  воротники  и  увидел свою  спутницу,
положившую  руку  с  сумкой  на  мое  прежнее  место,  оставшееся  почему-то
незанятым.
     Потом  я  услышал  ее голос,  крикливо, чисто  по-украински осаживавший
назойливых пассажиров в проходе.
     - Место занято! Человек вышел на минуту.
     Она не сомневалась, что я вернусь.
     Я похолодел и  понял, что моя песенка  спета. Я начисто лишился обычных
для меня волевых  качеств и даже упрямства, каким славился в своем кругу.  Я
стал  мягким  и податливым.  И понимал,  что  это  -  конец, что  мой труп с
проломленным черепом будет найден утром, полузасыпанный снегом на затерянной
станции  у  самого подножья Карпатских гор. И  она, этот  дьявол  с  желтыми
льняными волосами и влажными, как  черная  черешня, глазами, запишет  себе в
актив еще одного уничтоженного коммуниста-москаля.
     Любопытно,  что, отчетливо  понимая все  это  и не лишенный способности
мыслить, я с холодным равнодушием обдумывал все перипетии заманивания меня в
ловушку, будто это происходит не со мной, а с кем-то другим, и мне почему-то
лень предупредить его о грозящей опасности.
     Она   встретила  меня  своей  белозубой  улыбкой.  Не  торжествующей  и
злорадной, а мягкой и радостной, и, когда я сел рядом, коснулась губами моей
щеки и положила свою ладонь на мое колено.
     Так мы и  поехали  дальше. Не сказав ни  слова. Обуреваемые  оба  -  не
только я, но и она, я это  чувствовал по подрагиванию ее руки на моем колене
- нетерпеливым, оглушающим  желанием, от которого  кровь начинает  стучать в
висках и становится трудно дышать.
     Поезд вползал в горы. Движение замедлилось, стало натужным, через силу.
Усталое  дыхание  паровоза,  прежде  неслышное,  теперь  проникало  в  вагон
астматическим, задыхающимся  ритмом. В такт ему я слышал биение моего сердца
и чувствовал ускоренный пульс в ее горячей руке.
     Доехали.  Сошли.  Пассажиры растекались  по темным  улочкам  маленького
городка. Редкие фонари тая-
     ли в морозном воздухе, клубясь  желтым зыбким ореолом. Холод проникал в
рукава и за ворот.  Кожа на лице  одеревенела,  потеряла чувствительность. Я
понес и свой чемоданчик и ее увесистую, тяжелую сумку, угловато  распираемую
изнутри.
     "Наверное, там автомат, - равнодушно стучало  в моих  висках.-  Нелепо.
Сам тащу оружие, которым буду пристрелен".
     -  Не замерзли? - за  всю дорогу  лишь раз  осведомилась  она с прежней
улыбкой  на  раскрасневшемся  лице.  Черный овчинный  воротник, поднятый  до
макушки, заиндевел  и  покрылся  колечками  сахарного  инея.  Она  была  еще
красивей. От ее пунцовых щек и белых зубов веяло здоровьем и свежестью.
     Я не спросил, куда она меня ведет.  Лишь иногда локтем проверял,  лежит
ли пистолет в  полушубке, и, как дело решенное, знал, что без боя не сдамся.
Уложу  сначала ее и еще кого-нибудь в  придачу,  а  потом себе пулю в висок.
Мысль о том, чтобы повернуть и  умчаться на вокзал, пока еще не поздно, даже
не приходила мне  в голову.  Я  не мог уйти от  нее. Это зависело уже  не от
меня.
     По  темной,   круто  уходившей  вверх,  без  единого   огонька   улице,
сопровождаемые  ленивым  простуженным  лаем собак,  мы  добрались до дома  с
окнами, закрытыми ставнями,  и она  постучала в деревянную ставню у крыльца.
Три коротких стука.  Условный сигнал. Кожа на моей спине и  руках  сделалась
гусиной, я зябко передернул плечами и оглянулся  по сторонам и назад. Где-то
далеко,  еще  выше в горах,  прокатился колокольный  звон. Колокол невидимой
отсюда церкви пробил двенадцать раз. Я глянул на свои часы. Полночь.
     Все  складывалось  таинственно  и жутко, как  в  детской сказке.  Горы.
Вымершая морозная улица. Три  стука в окно. Церковный колокол. Полночь.  И в
довершение  картины  дверь  нам  открыла  ворчливая  простоволосая старуха с
беззубым  ртом и  в  наброшенном  на голову  кожушке. Ни  дать  ни  взять  -
Баба-Яга.
     Они  обменялись  какими-то   отрывистыми  словами  по-украински,  почти
шепотом, так что я ничего не расслышал, старуха смерила меня с ног до головы
быстрым оценивающим взглядом и сказала, зевнув:
     - Заходьте.
     Я вошел вслед за ними, и меня поглотили абсолютная темень, теплая, даже
душная,  несвежий  запах  от  дыхания  многих  людей,  вонь  от  портянок  и
разопревшей  обуви.  Я ничего не видел,  но слышал  сонное дыхание и мужской
храп внизу, у своих ног. На полу спали люди.
     За спиной грохнула, заставив меня вздрогнуть, щеколда - старуха заперла
двери. Я невольно втянул голову в плечи, ожидая из темени удара топором.
     - Вы здесь? - у самого моего уха зашептала она.- Дайте руку.
     Моя  рука очутилась в ее горячей ладони, и я пошел  за  ней, ничего  не
видя, натыкаясь на мягкие тела спящих людей и переступая через них, не зная,
куда поставить ногу.
     Комната  была  огромной,  на  полу  спали,  разметавшись на постеленных
тулупах и полушубках,  десятка два мужчин, и, судя по чесночной и махорочной
вони,  это  были крестьяне, те  самые  дядьки с вислыми  усами - бандеровцы.
Целая банда. Здесь было их логово. И я - представитель обкома партии - такая
заманчивая добыча, сам, как на веревочке, пришел к ним и все еще, не отдавая
себе отчета, что я делаю, переступал через сонные тела своих врагов, которые
нынче славно позабавятся, проснувшись и увидев меня.
     - Здесь, - шепнула она, и я  коленями уперся  в деревянный бок кровати,
пошарив рукой, погрузил ее в податливую перину.- Раздевайтесь.
     Я сел на край  кровати. Она - рядом. Глаза  все еще не привыкли к  этой
абсолютной темени. Я не  различал  ничего. Только  слышал сопение и  храп  и
изредка неразборчивое бормотание во сне. По-украински.
     Она  первой  стала  раздеваться,  складывая  снятую  одежду  на  спинку
кровати. Потом нагнулась и пошарила под подушкой.
     Я  вспотел  в своем полушубке  и  стал поспешно снимать с себя  одежду.
Достал  пистолет  из  кармана  полушубка и  нож  из-за  голенища  и  все это
незаметно подсунул под подушку. Рука  моя нашарила  там  другой  пистолет  -
маленький  браунинг, и я догадался,  что  это она  его  туда положила, когда
нагибалась к подушке.
     Все складывалось точно, как по расписанию, и я
     только  не  знал,  сколько минут  или часов  жизни  отведено мне в этом
расписании.  И  еще  я  недоумевал, зачем  раздевается она. Но,  видать, так
задумано. Останется только ждать. Еще немного.
     Я остался  в  нижнем белье  и молча полез под перину к стене,  просунул
руку под подушку,  сдвинул  ее браунинг поближе к себе, незаметно вытащил из
него обойму, затем сжал рукоятку своего "ТТ", и ладонь моя сразу взмокла.
     Перина  приподнялась,  она  мягко  легла на  нее  и,  сделав  несколько
изгибающихся  движений,  коснулась меня... голым телом.  Она была  абсолютно
нагой, и свободной рукой я нашарил ее гладкий, чуть выпуклый живот и волосы,
мягкие,  завитками, в  самом низу  живота.  Выпростав  руку из-под  подушки,
продвинул под ее шею, и она прильнула ко мне всем телом. Перед моими глазами
мерцали ее глаза, совсем огромные в этой кромешной тьме, и белели  зубы. Она
улыбалась.
     Она отдалась мне, обхватив руками и крепкими  мускулистыми ногами, сжав
так,  что я  почти не мог  шевельнуться, и  мы  ритмично закачались вместе в
сладко-пронзительном  параличе,  сковавшем  нас  в  единое целое.  Она  была
темпераментной,  горячей женщиной  и стонала  и  всхлипывала  от страсти, не
стесняясь присутствия посторонних людей, храпевших на полу этой таинственной
огромной комнаты.
     Когда мы, пресыщенные и  опустошенные, лежали рядом, переводя дыхание и
остывая, и она  поглаживала  ладонью  мою  грудь,  затем и  живот  и  легким
шевелением пальцев  добралась до моих  бедер, зарыв пальцы  в волосы, кто-то
закашлял на полу и ругнулся вполголоса по-украински, явно имея в виду  нас и
поднятый нами шум, а она рассмеялась, громко и заливисто,  давая мне понять,
что здесь все свои и она никого не стесняется.
     Мы  не сомкнули  глаз  всю ночь.  Она сжигала  меня  своим  бесконечным
желанием, утоляемым лишь на  короткий миг, и я еле успевал за ней, но каждый
раз возбуждался  от  касаний  ее умелых и ласковых  рук, крепких,  с острыми
сосками грудей и упругого выпуклого живота.
     Поздний рассвет проник в щели ставней. Стали различимы очертания  фигур
спящих вповалку на полу мужчин. Над кроватью проступил темный укоризнен-
     ный лик  Иисуса на  большом деревянном  распятии.  Кто-то  сел на своем
тулупе, прикурил махорочную цигарку и простудно закашлял.
     -  Пора, - шепнула  она, и я  сразу сбросил с  себя сонную одурь, сел в
перине и стал одеваться. Стараясь, чтоб  она  не заметила, сунул в полушубок
пистолет, а в сапог, за голенище,- нож. Свой браунинг она тоже вынула из-под
подушки, спиной отгородившись от меня.
     Мы  вышли на потонувшую в морозном  тумане  улицу.  Она  задержалась  в
сенях, пошепталась с  той же  беззубой старухой, и  из того,  что  я уловил,
понял, что она заплатила ей за ночлег.
     Затем она  стала поторапливать  меня,  чтоб  я  не опоздал  к обратному
поезду.  Мы  чуть не бежали до вокзала, смеясь и дурачась, как расшалившиеся
дети. Морозный воздух обжигал легкие, и кровь пульсировала в  жилах так, что
я осязаемо ощущал ее горячий напор.
     На ее лице не было и следа усталости от бессонной и опустошающей  ночи.
Щеки  пламенели,  глаза-черешни  влажно  блестели,  и улыбка была  свежей  и
пьянящей.  Эта свежесть и опьянение передавались мне, и  я  чувствовал,  что
готов завалить ее в  сухой искрящийся снег, содрать с нее одежду и здесь, на
морозе, клубясь паром от пылающего внутри жара, овладеть ею, и это доставило
бы мне не испытанное доселе наслаждение.
     Она ничего не сказала о себе. И я не стал  спрашивать.  Только, когда я
уже садился в вагон, прильнула губами к моим, обожгла на морозе и шепнула:
     - Не думай обо мне, не ищи меня... Был сон... и прошел. Счастливо!
     Поезд тронул. Я  сидел в почти пустом и холодном вагоне у заиндевевшего
окна и беззвучно смеялся от какой-то биологической радости и удовлетворения.
Судьба  подарила мне  жгучее, незабываемое  наслаждение на  острие ножа, под
дулом  пистолета. И  я  остался жив. И мне так легко и хорошо... И это будет
тайной. Моей... которой ни с кем нельзя поделиться.
     Я приехал на ту станцию, где вчера вечером  потерял власть над собой и,
купив новый  билет, последовал за своей  искусительницей, явился в  райком к
началу рабочего дня, был встречен радушно и приветливо,
     сразу занялся делами, и все шло так споро, без заминок, что после обеда
я был  свободен и мог ехать  обратно  во Львов. Я  сэкономил  целые сутки из
своей  командировки.  Удача  меня  не  покидала,  и  местный  секретарь   по
пропаганде  оказался  дружком  Андрея  Ко-стенко, недавно  гулявшим  на  его
свадьбе, и, узнав, что мы с Андреем фронтовые товарищи и не видались столько
лет, тут же распорядился заправить райкомов-ский "виллис", усадил меня рядом
с шофером, у которого на  шее  висел немецкий трофейный автомат, сунул мне в
карманы полушубка по гранате-лимонке, и мы  засветло умчались  по извилистой
дороге в горы.
     Без  особых приключений - мне  по-прежнему везло-к  вечеру добрались до
Андрея Костенко. Он обалдел от радости  и повис у меня на шее,  не дав снять
полушубок, и целовал мои колючие небритые щеки, тряс меня за плечи и смеялся
так радостно, что я был тронут чуть не до слез.
     Мы   стояли   в   прихожей  большого   дома   Андрея   Костенко,  уютно
разместившегося  в  глубине  старого  сада,   заваленного  сугробами,  но  с
расчищенными и подметенными дорожками. Как и моя квартира во Львове, это был
реквизированный дом, и прежний хозяин был явно состоятельным человеком.
     -  Ну,  какой сюрприз! - не мог опомниться  Андрей.- Какая радость! Я ж
сегодня  самый  счастливый  человек.  И  Оксана  дома.   Сейчас  представлю!
Приготовься. Смотри, друг, какой Андрей везучий! Уверяю, ты рот раскроешь! Я
сам, ей-Богу, до сих пор, не  верю, что мне такое счастье привалило. Оксана!
Оксана! Иди сюда, моя радость. Смотри, кто до нас приехал!
     Андрей был прав - я раскрыл рот  и  долго не мог захлопнуть. В прихожую
вышла  она,  моя  вагонная  спутница,  с  распущенными  по  плечам  льняными
волосами,  и  влажные глаза-черешни уставились на меня.  Она  владела  собой
прекрасно. Казалось, она даже не удивилась. Протянула мне свою теплую мягкую
руку, развела губы в белозубой улыбке.
     -  Знакомьтесь,  -  ликовал  Андрей,  по-своему  оценив  мое  обалделое
выражение  лица.-  Признайся  честно, таких красавиц ты еще не  встречал? А?
Только в наших краях такие водятся. Вот подожди, обживешься
     тут, мы и тебе подыщем. Ну,  чего  стоите? Знакомьтесь. Это - Оксана, а
это...
     Мы с ней только сейчас представились друг другу, пожали руки.
     -  Что  за  церемонии?  -  не  унимался  Андрей.-  Руки  жмут.  Как  на
официальном приеме. Это, Оксана, мой фронтовой товарищ, вместе войну прошли.
Он мне ближе родного брата. Так не руки надо тискать, а поцеловаться.
     Оксана улыбнулась ему,  встряхнула льняными  волосами, положила  мне на
плечи свои ладони и коснулась губами моих губ.
     - Крепче целуй!  -  доносились до  меня вопли  ошалевшего  Андрея.-  Не
стесняйся, Оксана! Я позволяю!

     Зимний день короток, и  за заиндевелыми  окнами бани  быстро  сгущалась
тьма.  По  всей  территории  санатория,  вдоль  глубоко  утонувших  в  снегу
расчищенных аллей  и  дорожек,  зажглись фонари,  высвечивая внизу  согнутые
спины  баб-дворников,  большими фанерными  лопатами  сгребавших  с  асфальта
свежую порошу.
     Мимо бани прошел кучер Ерофей,  статный,  красивый,  в теплом кафтане и
шапке пирожком, прислушался к джазовой музыке, доносившейся из бани, покачал
головой.
     За  голубыми   елями,   под  глубокой   снежной  шапкой   располагались
бревенчатые конюшни, и отту