но
удовлетворили,  и назавтра скорый поезд мчал меня  подальше от этого города.
Навсегда.
     Больше  я Таню  не видел  и,  как сложилась ее жизнь, не знаю.  Галочка
давно уже выросла и, возможно, замужем.
     Моя  карьера сложилась по-иному.  Я  ушел  из журналистики  и двинул по
партийной линии. Как видите - не без успеха.
     Много лет спустя, а если поточнее, совсем недавно, я снова столкнулся с
Таней и Галочкой. Не прямо, а косвенно. Жизнь свела меня с незнакомым мне до
той поры четвертым  участником  этой  истории.  Я встретил Вальтера. И сразу
узнал, кто это, когда он, представившись, назвался.
     Это было  в Чехословакии, на курорте Карловы Ва-ры, куда и я, и он, два
уставших  от  трудов праведных труженика на партийной  ниве, приехали лечить
зашалившую печень. Он был не министром, а очень высо-
     кой шишкой в партийном аппарате в Берлине. У него сохранился серый цвет
глаз и ресницы были по-прежнему длинными, как у девицы.
     Он представил мне свою жену - рослую упитанную немку и трех детей, тоже
упитанных  и  аккуратно  одетых.  Младшая девочка, как  сестра, смахивала на
Галочку светлыми кудрями и серыми большими глазами.
     Человек  словоохотливый, он сам рассказал  мне О своих  приключениях во
время  войны,  о  чудесном  спасении в  партизанском  плену,  ни  словом  не
обмолвившись  о  Тане.  Говорил,  что  относится  к  русскому  народу, как к
братьям, и каждый раз, когда по долгу  службы  приезжает в  Россию,  у  него
бывает ощущение, что он на своей подлинной родине.
     Я  спросил, не бывал ли  он  случайно в городе - и назвал город,  где я
работал  в газете и  где жила Таня, - и он ответил,  задумавшись на миг, что
нет, не бывал, и спросил, почему я упомянул этот город.
     - Да так, - промямлил я. - Там живет один... партизан бывший... он  мне
вашу историю рассказывал.
     - Кто? - насторожился Вальтер, заморгав длинными девичьими ресницами. -
Мужчина? Женщина?
     - Мужчина, - сделав  долгую паузу,  сказал я,  не отводя взгляда от его
серых глаз.
     - Фамилии не помните? - облегченно рассмеявшись, спросил Вальтер.
     - Не помню.
     Там было много прекрасных, сердечных людей,- сказал Вальтер, - таких ни
в какой другой стране не найти.
     Мне мучительно хотелось смазать ему наотмашь по румяной, холеной роже и
сказать,  что  он  негодяй  и  подонок и  большую ошибку  допустил  командир
партизанского отряда, не расстреляв его, как  он  делал с другими  пленными,
среди которых, возможно, были и честные люди.
     Но, подумав, промолчал. Потому что сам-то я не намного лучше поступил с
Таней.  Были  мы  с   ним  одного  поля  ягоды.   Благо,  состояли  в  одной
коммунистической партии.
     Вечером  мы  с  ним пили...  не  карлсбадскую соль, а  русскую водку  в
ресторане,  поднимали  тосты  за  нерушимую  дружбу  немецкого  и советского
народов и упились до чертиков.
     Два  чешских официанта  вывели нас  под белы рученьки на улицу, позвали
такси, и один сказал в сердцах по-чешски, а я разобрал до единого слова:
     - Вот свиньи... что немец, что русский... чтоб их обоих черти взяли.

     Лунин  по  ошибке плеснул  на  раскаленные  камни  не  пиво, а  коньяк.
Полковша армянского коньяка. Клубы пара извергли  острый спиртной дух.  Баня
быстро пропиталась им, и Астахов с Зуевым, хлеставшие друг друга вениками на
самом верху, задохнулись  и скатились кубарем вниз. Вслед за ними выскочил в
гостиную Лунин. Багровые, распаренные, стояли они посреди ковра, тяжко дыша,
как  загнанные  лошади,  и,  когда немного отошли, Зуев  укоризненно  сказал
Лунину:
     - Готов, парень! Тебе больше пить нельзя.
     - А сколько мы выпили? - спросил Астахов, все еще не в состоянии дышать
ровно.
     Лунин открыл холодильник.
     - Так.  Коньяк весь. И  пиво  все.  Бутылку шампанского. И  три бутылки
вина.
     То-то я гляжу, цепляюсь языком за  зубы, - удивился  Астахов.  - Это со
мной бывает, когда я крепко переберу.
     - Ты и  перебрал, -  подтвердил  Зуев. -  И он.  И я. Все  мы,  братцы,
незаметно  перепились.  Аж  подташнивает.  Вздуют  нас  жены. И будут правы.
Пошли, понимаешь, в  баньку попариться, а вернулись на четвереньках. Истинно
русские люди. Как тут не вспомнить наш российский анекдот.
     Пошли два чудака,  вроде нас,  в магазин  за поллит-ровочкой,  по  пути
наткнулись на  мужика, в  дымину пьяного. Лежит в луже,  как боров, и пузыри
пускает.
     -  Вот, видишь, - говорит один другому, показывая на пьяного в  луже. -
Люди уже гуляют, а мы только собираемся.
     - Да, действительно, голова кружится, - тяжело рухнул в кресло Астахов.
- А за окном уже темно. Жена небось беспокоится. Как бы облегчить голову, а?
     - И тебе худо? - спросил Зуев Лунина.
     - Муторно, - скривился Лунин.
     - Есть средство, - сказал Зуев, отдуваясь и при-
     саживаясь рядом  с Луниным  на диван. - Народное средство. Мне дед мой,
конокрад, демонстрировал.  В Сибири  это  очень распространено. Будешь трезв
как стеклышко.
     - Какое средство?  - слабым  голосом  спросил  Астахов, прикрыв  веками
глаза.
     - Из тепла в  холод и наоборот, - оживился Зуев.- Значит, пьян мужик  в
стельку. Берет  веник - и в баню. Распарится, как мы с вами, двери настежь -
и прыг  в снег. С головой! А оттуда - назад, в  парилку. Как рукой  снимает.
Трезв и прозрачен как стеклышко.
     -  Так чего же  мы ждем? - пробормотал совсем раскисший  Лунин. - Аида,
ребята, в снег! Я хочу быть как стеклышко.
     - А не струсите? - поддел их Зуев. - Да вы раскисли как бабы.
     - Кто? Мы?  - попытался подняться с  кресла Астахов,  но, покачнувшись,
рухнул назад. - У-у-у, совсем сдал. Безобразие! Пошли в снег! Протрезвимся.
     Зуев протянул  ему руку, помог встать. К ним присоединился Лунин, и они
обнялись, поддерживая один другого.
     - Слабы,  братцы, - качал головой Лунин. - Сдаем. Из позолоченной  рамы
на  них глядели со своих могучих коней три  русских  богатыря в кольчугах  и
шлемах и тоже удивлялись, до чего слабы в коленках их потомки.
     -  А вы не  щурьтесь, - погрозил  пальцем богатырям  Астахов. - Мы  еще
докажем, что не перевелись богатыри  на Руси.  Виктор!  Двери  настежь!  Все
вместе! Бегом! В сугроб! Марш!
     Из  распахнутых  дверей хлынули по низу клубы морозного пара, окутав их
молочной пеленой до пояса, а над туманом багровели распаренные плечи и лица.
Астахов первым,  за  ним Лунин  и замыкающим  Зуев пробежали через прихожую,
прыгнули  через заиндевелый  порог и  с  визгом и  гиканьем  бултыхнулись  в
искрящийся сугроб.

     Над всей огороженной проволокой территорией санатория горели фонари и в
желтых кругах света плясали снежинки, сверкая и лучась. Начался снегопад. По
расчищенным аллеям и дорожкам, прорытым в глубо-
     ком  снегу, потянулись к  главному  входу  темные фигурки,  стекаясь  к
опущенному шлагбауму. Вахтер, в тулупе до пят и с поднятым овчинным воротом,
вышел из своей теплой будки.
     Санаторная  обслуга  кончила  рабочий  день  и  возвращалась  домой,  в
деревню. На головах у официанток и уборщиц уже  не красовались шитые бисером
кокошники,  не  было  на  них изящных  меховых  душегреек  и  черных чесаных
валенок.  Казенное  обмундирование в  псевдорусском  стиле,  как маскарадные
костюмы, было сдано, и участники маскарада снова облачились в свою  одежду и
стали  простыми  деревенскими бабами. В платках, ватных телогрейках и старых
плюшевых жакетах. Каждая несла в руке тяжелое ведро с  дымящимися на  холоде
помоями. Там было намешано  все,  что оставалось на столах, когда отдыхающие
кончали есть: остатки  каши и супа,  ломти хлеба,  не  обглоданные до  конца
куриные кости, рыбьи  головы с голыми колючими хребтами. Это  все они уносят
как  свою   законную  добычу,   чтобы   скормить   на  ночь  своим  свинкам,
изголодавшимся без хозяек в холодных хлевах. А за пазухой припрятан гостинец
детишкам:  ломоть  сладкой булки,  ломтик  копченой  рыбки,  кусок пирога  с
капустой и кончик сухой колбасы "сервелат" - что удалось незаметно унести из
столовой.
     Вахтер не торопится поднять шлагбаум,  и бабы привычно ныряют под него,
согнувшись в три погибели. И они не сердятся. Чего сердиться? День прошел, и
слава  Богу. Скоро будут дома.  Затопят  печь, накормят  поросят, а  потом и
детишек и лягут спать  в теплой  избе. Одни. Мужиков нет. Не сладко. Но зато
тепло и сухо. У других и того нет.
     - Чего там, бабоньки, шум был? - интересуется вахтер.
     Бабы оскалили зубы в улыбках, глаза утонули в румяных щеках.
     - Дык три мужика свои причиндалы поморозили.
     - Да будет тебе! Все при них осталось'
     - Каких три мужика?
     - Из отдыхающих. Говорят, большие шишки. Вот и застудили свои шишечки.
     Все это тонет в хохоте'.
     - День целый парились в бане, запершись, а к  ночи,  одурев, надумали в
снегу поваляться, чтоб остыть ма-
     ленько.  Прыгнули,  распаренные,  в сугроб, а  дверь-то  бани  за  ними
захлопнулась. Вот и остались куковать на морозе.
     - А шум-то отчего?
     - Как отчего? Все врачи посбегались. А жены  голосят. Как не  голосить?
Все мужское хозяйство морозом прихватило.
     - Ври, да меру знай!
     - Все! Отгулялись!
     - Да там, говорят, и морозить-то нечего было. Старые больно.
     - Старый конь борозды не портит.
     - Мне бы хоть обмороженного - не откажусь.
     - Хватит, бабы, болтать! Ничего такого не было!
     Смеются бабы. Горстью угольков  рассыпались темные  ватники и  платки в
снежном ущелье,  прорытом бульдозером.  А  с  боков  стоят, не шелохнувшись,
темные ели  со  снежными подушками на  опущенных лапах.  Фонари  на железных
столбах принимают баб из одного круга света в другой.
     Впереди  них - две фигуры. И  умолкает смех. Это Ерофей  и Клава. Клава
всхлипывает. Они идут, взявшись за  руки, в своей домашней одежонке. У Клавы
в руках нет ведра. Верный признак, что сюда им больше не вернуться.
     Темные ватники и платки, покачивая полными помоев ведрами, обтекают эту
пару молча, как чумных, и ускоряют шаг.
     Впереди -  еще шлагбаум  и вахтер  в  тулупе. Тут кончается расчищенная
дорога  и  светит  последний  фонарь  над  аркой,  увитой  хвоей, с  красным
транспарантом во всю ширину:
     ВСЕ ДОРОГИ ВЕДУТ К КОММУНИЗМУ
     Дальше - кромешная тьма.
     Бабы с ведрами снова ныряют под шлагбаум, и черные  ватники сливаются с
ночной темнотой. Крепкий бабий голос затягивает песню.
     Летят утки, летят утки И два-а гу-у-уся.
     И  с  разных  концов, потому что бабы  пошли каждая  своей тропкой, без
дороги, чтоб сократить путь домой, подхватывают пять или шесть голосов:
     Эх, кого люблю, кого люблю, Не до-о-жду-у-ся.
     Ерофей и  Клава  последними сгибаются  под  шлагбаумом и, разогнувшись,
обнимаются. Ерофей прижимает ее к себе, гладит по голове.
     Эх, кого люблю, кого люблю, Не до-о-жду-у-ся, -
     замирает вдали, перекликаясь, как эхо.
     - Ничего, Клава, - шепчет ей в зареванное лицо Ерофей. - Перезимуем.



     Болдер,  штат  Колорадо,  Скалистые  горы,  Индиан пике, высота 11 тыс.
футов; 1978-1980 гг.