л  ладонью пониже спины. Увидев меня, она  вздрогнула,
поставила рюмку  и, отвернувшись, демонстративно обхватила  офицера за шею и
стала целовать его.
     Мне захотелось закричать, выгнать всех из ресторана, нашлепать девчонку
по  заду и запереть ее  до утра, пока  не откроются все  учреждения,  куда я
поведу ее. Но вместо этого я, не став пить  чай, покинул ресторан и поднялся
к себе.
     Проходя мимо комнаты Локтева, я услышал голоса ее двух старших сестер и
гогочущий басок Вадима, ко-
     торый все  никак не мог смириться с тем,  что у нас  в советской стране
процветает такой жуткий .пережиток буржуазного прошлого - проституция.

     -  Выключи телевизор! - рассердился Астахов. - В кои  веки встретились,
столько хочется рассказать  да послушать, а ты воткнулся в телевизор, словно
там бабы юбки задирают. Чего ты там не видал? Футбол давно кончился.
     Зуев покорно  выключил телевизор и с виноватым видом подсел к Лунину на
диван.
     - А ты чего куксишься? - спросил он.- Аль перегрелся в баньке?
     - Чего-то тошно на душе, - мотнул головой Лунин.- Раскис.
     - Пить бы тебе  поменьше,- сказал Астахов.-Злоупотребляешь,  парень. Не
те уж года.
     - Что? Пора итоги подводить? - скосился на Астахова Зуев.
     -  А  почему  бы нет? -  задумчиво спросил Лунин.  -  Сколько  нам  еще
осталось коптить небо? От силы десять лет. Скоро ответ держать.
     - Перед  кем? - вскинул голову Зуев. - Я не верю ни в Бога, ни в черта.
Перед народом? Сказки для детей школьного возраста. Народ безмолвствует, как
верно заметил в "Борисе Годунове" наш классик  Пушкин. И  вообще  нет такого
понятия,  как народ.  Есть  безликие  единицы. Шевелятся,  дергаются.  Вроде
микробов под микроскопом. И  миром правит принцип один: кто кого сгреб,  тот
того и уеб.
     - Ты - циник, - лениво отмахнулся Астахов.
     - А ты  кто? - ехидно  уставился  на  него Зуев.- Праведник? Одним мы с
тобой миром  мазаны. Сидим  по горло во лжи да  дерьме и  молим Бога,  чтобы
ветра не было, иначе в рот попадет.
     Ты действительно его считаешь циником, а себя нет? - спросил Лунин.
     - Я, по крайней мере, не плюю в колодец, из которого пью.
     - Значит, если бы тебе представилась  возможность начать жизнь сначала,
ты бы повторил свой путь?
     - С некоторыми коррективами.
     - Ты и есть циник,- сказал Зуев.
     - А ты? Кающийся грешник? Грешишь и каешься? Каешься и грешишь?
     - Потому что спастись некуда. Да и поздно. Мы, ребятки, оседлали тигра,
а падение с него смерти подобно. Так и придется трястись до могилы.
     -  Вот и вся правда, - согласился Астахов.-Мы верхом на  тигре, и, пока
не  свалимся,-весь  мир  ложится  к нашим ногам. Хорош  коммунизм или плох -
вопрос теперь  уже не в этом. Коммунизм обречен на успех и завоюет весь мир.
Потому что остальной части мира  приходит естественный конец из-за дряхлости
и либерального ожирения.  Мы будем править  миром.  И я несказанно  рад, что
окажусь не  в стане побежденных,  а  в лагере тех,  кто  диктует  свою волю.
Называйте это как угодно, но  я  сделал свой выбор  давно, тогда же, когда и
вы, и червь сомнения давно уже меня не точит.
     - Завидую тебе,-вздохнул Лунин.
     - Он  прав,  Саша,- обнял Лунина Зуев.- Не томи себя сомнениями. Мы все
трое, при всех потерях, все же вытянули счастливый лотерейный билет. Мы - на
верху пирамиды. И горе тем, кто,  истекая желчью,  копошится у ее основания.
Жизнь  человеку дается один  раз,  и  мы  урвали  у нее  максимум  того, что
возможно в наших российских  условиях. Живи, пока  живется. Радуйся  каждому
мигу,  который  еще  в  твоем  распоряжении.  Откинем  копыта  -  ничего  не
останется. Ни почета, ни лавров, ни совести. Пустота. Так впитай  в себя как
можно больше радости на пороге этой пустоты. Пока ты еще способен что-нибудь
ощущать. Положительные эмоции, Саша! Любой ценой!
     - Как по-твоему? - не поднимая головы, спросил Лунин.-  Будь  жив Шурик
Колоссовский, он бы разделял твою философию!
     -  Потому-то его и нет в живых. Природа производит селекцию. Она, мать,
безжалостна. А если она замешкается, тогда включается щит и меч революции  -
наши  славные  органы  безопасности  -  и  ликвидируют  тех,  кто  не  может
приноровиться к шагу истории. Сохраняются лишь такие экземпляры, как мы.
     - Что ты хотел  этим сказать? - насторожился Астахов.-Не считаешь ли ты
нас отпетыми негодяями?
     - А ты как полагаешь? - исподлобья взглянул на него Лунин.
     - Знаете, куда нас такой разговор заведет? - после паузы  примирительно
сказал Астахов.-Лучше не будем.
     - Давай не будем,- согласился Лунин.
     - Ах, братцы мои,- покачал головой Зуев,-не нужно мудрить. Берите жизнь
такой, какая она есть, и старайтесь отщипывать от нее самые лакомые кусочки.
     -  Вся   философия  нашего  мира,  на  которой  протерли  штаны  тысячи
словоблудов, сводится к простейшей формуле, которая нашла точное отражение в
одном...
     - Анекдоте,- с улыбкой подсказал Астахов.
     -  Совершенно  верно.  Послушайте, и  пусть его  мудрость послужит  вам
путеводной звездой в минуты тягостных раздумий.
     Жил на свете бедный еврей. И было  у него богатства - всего-навсего два
петуха. Один - белый, другой - черный. Жили они у него долго и привыкли друг
к другу. А еврей, соответственно, привык к ним. Одним словом, одна семья. Но
когда  уж совсем в доме ничего есть не осталось, решил еврей зарезать одного
петуха. Да стал в тупик. Которого? Зарежешь черного  -  белый скучать будет.
Зарежешь белого - черный будет плакать от тоски. Что делать?
     Пошел еврей  к  раввину - мудрейшему человеку в  местечке и изложил ему
суть проблемы. Задумался раввин, пожевал бороду и говорит:
     - Труднейшую  ты мне  задал задачку. Сам я  ее  решить не  в состоянии.
Поищу в Талмуде,  где вся  наша  мудрость сконцентрирована. Возможно,  найду
прецедент. Приходи через три дня за ответом.
     Через  три дня  приходит к раввину  бедный еврей  и застает  его совсем
измученным: дни и ночи рылся раввин в Талмуде.
     - Ну, что? - спрашивает еврей.- Какого петуха мне зарезать?
     - Режь черного,-устало сказал раввин.
     - Но ведь белый будет плакать.
     -  Хер  с  ним,-  сказал раввин,- пусть плачет. Астахов  выдавил кривую
ухмылку, а Лунин лишь
     горестно покачал головой.
     - Дайте, ребята, выпить, - сказал он.-Там еще водка осталась?
     -  Ни-ни,-замахал перед ним рукой Астахов.- Тебе, Саша, больше пить  не
следует. Мы, кажется, все перебрали. Сделаем передышку.
     - Ну, пивка хотя бы, - попросил Лунин.
     - Пива можно,- решил Зуев и прошел нагишом  к холодильнику.-Учти, Саша,
пьешь последнюю. На,  вот, выпей. И  я  горло  промочу. Вертится  у  меня на
кончике   языка   одна  история.  Грех   будет   -  не  рассказать  ее  вам.
Располагайтесь уютно. К черту философию. Возвращаемся к нашим бабам.  Только
они,  голубушки,  достойны внимания. У  них  между  ног  заложен философский
камень, и оттуда мы извлекаем смысл жизни.

        "РАССКАЗ ЗУЕВА"
     Примерно в ту же пору, что  и в Литве, разворачивалась кровавая баня на
Западной Украине. Проводилась ликвидация бандеровцев, а  кто бандеровец, кто
лояльный  -  поди угадай.  Днем  усач крестьянин мирно шагает  за пароконным
плугом в своей  домотканой свитке  и кожаных  самодельных постолах, а  ночью
лежит   в    засаде    с   немецким   автоматом   "Шмайсер"   и   советскими
гранатами-лимонками и - горе тебе, если в этот час ты попадешь ему на мушку.
Вечером кареглазые дивчины с монистами на  шее водят хороводы за околицей, а
ночью, как заправские солдаты, нападают на милицейские участки и закладывают
мины на извилистых горных дорогах.
     Не знаю, как сейчас, с той  поры я в эти края  не наведывался, но тогда
там,  в Галиции и Карпатах,  а не  в Киеве  была настоящая Украина, с сочным
певучим  языком  -  русский  язык  терпеть не  могли,  и,  если  заговаривал
по-русски, ответа не жди, -  с задушевными  песнями,  с белозубыми  улыбками
дивчин, с черными горящими глазами парней, со своей одеждой, многоцветной  и
яркой, как окружающий ландшафт, воистину национальной, изготовленной дома на
ручных  ткацких станках по узорам и моделям, переходившим от бабки к дочери,
от дочки к внучке.
     Чужого узнавали  сразу  - по одежде и  по языку.  Замыкались, к себе не
подпускали. А если кто проявлял настойчивость, то его поутру находили у до-
     роги с перерезанным горлом или с кровавой дыркой в затылке.
     Поэтому без охраны в деревню не суйся и  уноси  ноги подобру-поздорову,
пока  солнце  не закатилось  за  горы, а то  вместе с охраной  напорешься за
поворотом  дороги на засаду, и шансы выскочить живым из  рук этих  белозубых
дивчин и кареглазых  парней практически сводились к нулю. Поэтому  и днем  и
ночью  советские  солдаты, в медалях  и  орденах  вернувшиеся из поверженной
Германии,  патрулировали на дорогах в "виллисах" и бронемашинах, забрасывали
противотанковыми  гранатами  выслеженные  укрытия-бункера,  изматывались  до
изнеможения в погонях за быстроногими и неуловимыми бандеровскими бандами  и
бесславно и нелепо,  уцелев все четыре  года войны с немцами, находили  свою
могилу в карпатской по-лонине.
     Львов - удивительный  город.  Архитектурный музей в обрамлении парков и
садов. Улицы, дома - необычайной прелести и уюта. Русский и украинский стили
переплелись с польским и немецким и создали неповторимый букет, удивительную
гармонию линий и красок, и если бы о зодчестве можно было так сказать, то  я
назвал бы его пахучим, ароматным.
     Я  получил  назначение  во  Львов,  в  обком  партии,  и  из  голодной,
обшарпанной Москвы попал в рай. Рынки ломятся от избытка  вкуснейшей  снеди,
проперченной, с чесночком  и  укропом. Глянешь  - слюнки текут. И  дешево до
невероятия.  Сюда  еще  колхозы  не  пришли, бандеровцы своим сопротивлением
отодвинули от крестьян этот счастливый миг, и потому дары черноземных равнин
и  горных долин затопляли  город.  Здесь ничего не стоило  вкусно наесться и
сладко напиться, а потом захлебнуться кровью под ножом  того же крестьянина,
если рискнешь покинуть город.
     Мне  дали  ордер  на  квартиру,  о  которой  я не мог мечтать  в  самом
фантастическом сне. Я вселился в квартиру из шести комнат, где прежде обитал
польский  адвокат, высланный вместе с семьей в Сибирь. Адвокат или ничего не
взял  с собой,  или  ему не позволили.  Остались  дорогая  ореховая  мебель,
фарфоровая посуда и серебряные ложки,  постели  с  пуховыми перинами  и даже
семейные альбомы в бордовых бархатных футлярах. Я был холост и  поэтому  мог
здесь иг-
     рать в прятки сам с собой, бегая по паркетным дубовым полам и отражаясь
в  многочисленных  зеркалах,  вправленных  в  резные  золоченые  рамы. Кроны
каштанов  пропускали только  редкие солнечные  блики к  широким венецианским
окнам  с  прозрачным  тюлем   и  тяжелыми  шторами.  В  этом  доме  в  таких
конфискованных квартирах жила на всех трех этажах такая же публика, как и я,
приезжая  и  чужая  этому городу,  работники  обкома  партии и  Министерства
государственной  безопасности,  и  поэтому у подъезда с  колоннами постоянно
дежурил вооруженный автоматом милиционер, а в  каждой семье хранилось личное
оружие.
     Мы жили как в осажденной крепости, и каждая вылазка за  город выглядела
как  военная операция на  враждебной, полной опасностей территории. В  сферу
моей деятельности как раз  входила  эта территория, а не город,  поэтому мне
предстояло вкусить всю прелесть знакомства с сельской Украиной.
     В первую командировку меня снаряжали/ как парашютиста  перед прыжком  в
тыл  к  противнику. Выдали  в спецотделе  пистолет "ТТ"  с  двумя  обоймами,
неофициально  рекомендовали  прихватить,  на  всякий  случай,  финский  нож,
снабдили  всевозможными сведениями об  ожидающих меня опасностях, строжайшим
образом  предупредили не вступать в контакты с незнакомыми людьми, избегать,
как  самой  опасной ловушки,  знакомства  с  женщинами.  У  бандеровцев была
коварная тактика - с помощью туземных красавиц заманивать в укромные места и
затем убивать не слишком разборчивых  представителей  советской власти.  Мне
приводили  в  пример   случаи,  рассказывали  ужасающие  подробности  гибели
прекрасных коммунистов, не устоявших перед чарами обольстительных убийц.
     - Они  выслеживают таких,  ненароком  знакомятся, втираются  в доверие,
приглашают выпить и...
     Одним словом, никаких знакомств с женщинами, ночевать только в районном
центре,  в охраняемой  гостинице,  а еще лучше в  самом  райкоме  партии.  С
наступлением  темноты  не  появляться  на  улице, отсиживаться под  надежным
укрытием.
     А предстояло мне всего-навсего два часа езды поездом, провести день, от
силы два,  в  сельском  райкоме партии,  собрать  нужные сведения  и тем  же
поездом возвратиться. Правда, если подвернется оказия, я на-
     деялся махнуть оттуда на  попутной  машине,  хоть  на  полдня, в горное
село,  куда поездом  добраться нельзя. В этом селе секретарем райкома партии
был мой  фронтовой товарищ Андрей Костенко, киевлянин, попавший по партийной
разнарядке в эту дыру и трубивший там уже третий год. Узнав, что и я попал в
эти края, он  оборвал телефон, приглашая  заехать, погостить. Совсем недавно
Андрей  сообщил  мне,  что женился,  и  потребовал,  чтобы  я,  если  дорожу
фронтовой  дружбой,  приехал познакомиться  с  его женой и крепко выпить  по
этому случаю.
     Я  прикинул,  что,  если управлюсь с делами пораньше  и мне подвернется
охраняемый транспорт, я заеду к Андрею. Если же  нет, то  вернусь во Львов и
объясню все по телефону.
     Мне  рекомендовали  одеться  попроще,   под  сельского  учителя,  и  не
заговаривать с пассажирами, чтобы  не привлекать внимания моим великорусским
говорком.  Следуя  этому  указанию,   я  облачился  в  нагольный  гуцульский
полушубок, шапку  из овчины,  сапоги. Вместо портфеля взял маленький кожаный
чемодан,  валявшийся в  кабинете прежнего  владельца  квартиры. Нож сунул за
голенище  сапога,  пистолет  - во  внутренний карман полушубка,  смешался  с
толпой  на  вокзале  и,  предъявив  билет  проводнику,  усатому  и  мрачному
украинцу,  какими я рисовал себе бандеровцев, вошел в  вагон и занял место у
окна.  Второе сиденье у прохода  оставалось свободным, а так как  вагон  был
наполовину пуст, то я  с некоторым  облегчением решил,  что поеду  один, без
соседей, а следовательно, и без необходимости вступать в путевые разговоры.
     Была зима. И довольно холодная для этих мест,  где вызревает  виноград.
Наглухо закрытые  окна вагона подернулись узорами морозного инея. Пассажиры,
понемногу заполнявшие вагон, были большей частью сельскими жителями. Тулупы,
полушубки, бараньи  шапки.  Одна лишь украинская речь  и ни слова по-русски.
Кислый запах плохо выделанной овчины, перемешанный с  острой чесночной вонью
и щиплющим в горле едким дымом махорки-самосада.
     Вот  в таком окружении и  в  такой атмосфере мне предстояло протомиться
два  часа, пока этот поезд местной линии дотащится до Карпатских предгорий и
выплюнет меня в ночь, на незнакомую станцию, к не-
     известным людям. Я решил подремать, чтобы  совсем  не привлекать к себе
внимания. Поднял  меховой  воротник  выше  ушей,  надвинул  шапку на  глаза,
прислонился плечом и ухом к стене и услышал:
     - Это место не занято?
     Я приоткрыл  один глаз и  из-под  овчинной бахромы  моей  шапки  неясно
различил женский силуэт у  соседнего  со мной сиденья. Вопрос относился явно
ко  мне,  и  я  встрепенулся,  отстранился  от  стены,  чтобы  принять  позу
поприличней.
     - Конечно, свободно. Располагайтесь.
     Я ее еще не разглядел, мне мешала овчинная шапка, сдвинутая на лоб, но,
когда я стряхнул шапку назад,  моему взору предстало видение. Я  и  до  того
видел красивых женщин.  Актрис  в кино и театре. Да и в большой Москве можно
встретить на  улицах множество очаровательных красоток, одетых хоть победней
и  похуже,  чем  в Париже,  но компенсирующих  этот  недостаток  свежестью и
естеством своей женственности.
     Такой,  как  эта, я  не  встречал. Она  вся  до краев была  переполнена
заманчивой до  одури волшебной прелестью, от  которой  мужчины лишаются ума,
теряют волю, становятся послушными, как ягнята,  и  с  восторгом  покоряются
каждой  прихоти  повелительницы.  Румяные  с   мороза  щеки  лучились  двумя
вкуснейшими  ямочками,  резные ноздри вздернутого  носика трепетали,  словно
пульсируя.  Глаза  большущие  и черные,  какими бывают в  этих краях крупные
черешни. А волосы, в неожиданном контрасте с ее южной смуглостью, были белые
и мягкие. Белые, с легкой желтизной,  цвета местного  сливочного масла.  Или
льна. Желтые, с серебристым отливом.
     В  ушах  покачивались маленькие сережки  черненого серебра с крохотными
каплями рубина посередке. И эти алые,  как кровь,  капельки рубина прелестно
гармонировали  с ее  влажно-черными  глазами и  вызывающе ярко рдели на фоне
желто-серебристых, ниспадавших на плечи волос.
     На ней была овчинная душегрейка в талию, темно-желтая, расшитая узорами
на груди и на спине и  окаймленная  снизу и по краям рукавов полоской серого
вывернутого  меха. На плечах,  небрежно сброшенный с  головы,  лежал  мягкий
шерстяной платок с
     редкими нераспустившимися  бутонами  красных  роз  по  светлому  полю -
польское изделие домашней выделки, излюбленное не только местными паненками,
но и украинскими дивчинами Львова.
     Она  была очень молода,  чуть старше  двадцати.  И стройна.  Не  худа и
тонка,  а   слегка   раздалась  ранней   полнотой  и   от   этого  была  еще
привлекательней и желанней.
     Она была украинкой.  И не только по говору,  но и по всему своему виду,
каждому  жесту и движению, полному  мягкой, хищной  грации,  как  и  певучая
украинская речь, медово-ласковая и жгуче-холодная в одно и то же время.
     Нетрудно  представить  мое  состояние  застоявшегося молодого  жеребца,
отнюдь не избалованного  женским  вниманием  в  этом городе, где  я  жил под
охраной  и под вечным страхом нарваться на пулю или нож, при виде этого чуда
украинской природы. У меня был преглупый вид, и  я непристойно уставился  на
нее,  вызвав  удовлетворенную и  понимающую улыбку уверенной в себе женщины,
привыкшей к такому ошеломляющему действию своей красоты.
     -  Вы  - русский?  - спросила она, сев рядом  и  повернув ко  мне  свое
румяное, с ямочками, улыбающееся лицо. - И видать, из Москвы?
     Она  перешла на  русский  язык, который в  ее устах звучал  непривычно,
смягченный сильным украинским акцентом.
     Я  не ответил, потому  что  вспомнил  все  инструкции  и  напутственные
предупреждения сослуживцев об очаровательных соблазнительницах,  подсылаемых
банде-ровцами к  таким персонам,  как я. Действительно, почему  она села  ко
мне, когда в вагоне оставалось столько свободных мест? Почему она заговорила
первой, хотя  это  считается  проявлением самого  дурного  тона в  неписаных
правилах местной добродетели? И наконец, кто дал ей сведения обо мне?
     Я похолодел и замкнулся.  В голове запрыгали трусливые мысли о том, что
мне нужно побыстрее  отвязаться от  нее,  перейти в другой вагон или  совсем
покинуть поезд на следующей  станции.  Поезд  уже шел, подрагивая  на стыках
рельс. За  слюдяными от мороза  окнами расплывались, уползая  назад, неясные
пятна огней.
     - У вас в  Москве все такие...  невежливые? - продолжала улыбаться она,
откровенно   рассматривая   меня,   безо   всякого   стеснения   и  с  видом
гурмана-удава, со знанием дела приценивающегося к кролику, перед тем как его
заглотать.
     -  О-о,  я  понимаю,  секрет?  - звонко  рассмеялась  она,  раскрыв  за
вишневыми  тугими  губами  два  ряда влажно  поблескивающих ровных  и  белых
зубов.-  У  вас  задание...   вы  едете  инкогнито...   кругом  подстерегает
опасность... и вы собранны,  как комок железных  мышц... как тигр, готовый к
прыжку...
     Не  знаю почему, но  я не устоял пе