, что  девка - чудо.
Совсем  юная, жгучая  брюнетка,  с  пухлым  пунцовым,  как роза  в  волосах,
ротиком, с глазами, как влажная вишня, - ни дать ни взять - испанская Кармен
из одноименной оперы композитора  Визе.  В  глубоком  вырезе  черного платья
дразняще бугрились каменные груди.
     Мы  гурьбой  ввалились  через вертящиеся  двери  в  уже  опустевший,  с
наполовину  притушенными  плафонами  вестибюль,  где в  кресле дремал старый
швейцар, а  два  рослых усатых  полицейских  в  диковинной форме с лампасами
парой,   и  даже  в  ногу,   прогуливались  по  мягкому   ковру.   Нас   они
приветствовали, четко приложив руки  к  лакированным  козырькам, и,  оскалив
белые зубы под черными усами, даже изрекли несколь-
     ко русских слов, как знак особого к нам благоволения.
     Администратор во  фраке и  с  "бабочкой"  на крахмальной груди  лучился
всеми морщинами бритого и порядком потасканного лица, когда вручал нам ключи
от комнат.
     В этой  стране нас, советских, если и не любили, то порядком боялись  и
потому постоянно демонстрировали не совсем искреннее дружелюбие, когда нужно
и не нужно.
     В лифте  я  поднимался вместе с  женой,  оттесненный  от  нее горячими,
распаренными  телами наших туристок, которых все  больше  и больше разбирало
выпитое сверх меры вино, притупив чувство бдительности и развязав языки. Они
громко,  с  подвизгом  хвалили качество кабины  бесшумного лифта,  мерцавшей
гладкими алюминиевыми стенками  и  отражавшей их распаренные  физиономии  со
сбитыми прическами в зеркальном  потолке. Они  наперебой уверяли друг друга,
что  таких лифтов в СССР  нет  и еще  не скоро будут,  и вообще Европа умеет
жить, не в пример нам, русским.
     Моя жена, правда, попыталась вставить, что  зато у нас имеются спутники
и  баллистические  ракеты, но ей тут же  заткнули  рот таким  сокрушительным
аргументом,  что,  мол,  спутник и ракету  в рот  не  положишь и на  себя не
наденешь.
     Она вышла этажом раньше меня и,  пока алюминиевые двери кабины медленно
смыкались, смотрела из коридора на меня презрительным и в то же время жалким
бабьим взглядом, все еще надеясь, что в последний миг  я  выскочу из лифта и
последую за ней в ее комнату.
     Я закрыл  глаза и открыл  их  лишь тогда, когда лифт,  мягко вздрогнув,
остановился на следующем этаже. Отперев свою комнату, сразу бросился к окну,
распахнул его  и,  грудью навалившись  на подоконник,  заглянул вниз,  как в
пропасть.  Пятнадцатью  этажами  ниже при свете круглых фонарей  я разглядел
среди  пустых столиков, казавшихся совсем маленькими,  обеих девиц.  Вернее,
одну. Мою. С красной розой в волосах. Ее подругу уже уводил вниз по ступеням
к черному большому американскому автомобилю мужчина в темном  костюме. А моя
(я спьяну уже считал ее моей
     из-за  одного лишь  взгляда,  которым  мы  обменялись  внизу)  помахала
подруге  рукой  и уселась,  как  птичка,  на металлической ограде, по-птичьи
поджав под себя ноги и запрокинув лицо кверху, словно обозревая все двадцать
этажей с пунктирами темных и светящихся окон.
     Мое окно  светилось,  и  с подоконника  свешивалась моя  пьяная  башка.
Клянусь  честью,  она меня  узнала на таком  расстоянии. Помахала  ручкой  и
улыбнулась на все тридцать два жемчужных зуба.
     Меня прошибло  потом.  Не отдавая себе  отчета в том,  что  я  делаю, я
вырвал из блокнота листок, размашисто  начертал на нем номер моей комнаты  и
хотел было выбросить записку  в окно, но'  спохватился, что ее унесет ветром
черт знает  куда,  и,  вырвав  из горла  графина  стеклянную  полую  пробку,
завернул  ее в мое страстное  послание, состоявшее лишь из номера комнаты, и
опустил за подоконник, предварительно пояснив  взмахами руки,  чтобы  ловила
внизу. Она соскочила с ограды и подняла руки кверху.
     Хорошо, что я промахнулся, иначе бы ей несдобровать. Стеклянная пробка,
завернутая в бумажку, камнем пролетела мимо нее  и взорвалась, как бомба, от
удара об землю. Так, по крайней мере, показалось мне. И еще  мне показалось,
что на этот грохот во многих темных окнах вспыхнул свет и сонные люди, в том
числе советские туристы, недовольно выглянули наружу. Но это мне, к счастью,
только  показалось  спьяну. Меня  развозило  все  больше  и больше. Коварное
местное вино выказывало свой нрав, и дальше все мои поступки диктовались уже
не разумом и даже не инстинктом, а лишь давлением винных паров.
     Моя  красотка  подобрала  с  земли  записку,  отошла  к  фонарю,  чтобы
прочесть,  и  несогласно мотнула  головой,  показывая  мне,  что  ей  ко мне
подняться никак нельзя, а лучше мне самому спуститься вниз.
     - Куда  вниз? -  тяжело ворочались мысли в моей  мутной башке.-Здесь  у
меня  комната, хорошая  кровать  с  упругим  матрасом, на  которой мы с  ней
взлетали  бы  до потолка, и  душ  с  горячей водой.  Куда  мне идти?  К себе
поведет? А  куда  к себе? И нет  ли там засады? Нас  же предупреждали  перед
отъездом все время быть начеку, не притуплять бдительности  и не поддаваться
на про-во-ка-ции.
     -  Ну,  это  мы  еще  посмотрим,  - решил  я, не  размышляя,- кто  кого
спровоцирует. Нас, боль-ше-ви-ков,  голыми руками не возьмешь. Понял? Вот...
и катись!
     И я покатил к выходу. Предварительно  догадавшись взять из чемодана всю
пачку денег в иностранной валюте, мои и  женины, которые  она отдала  мне на
сохранение, чтобы в последний  день, перед  отъездом  домой,  купить детям и
бабушке подарки. Проститутки ведь бесплатно не отдаются. Это я даже в пьяном
виде хорошо понимал.
     Я был пьян, как говорится, вдрызг. Еле передвигал  ноги,  расставляя их
как можно  шире,  чтоб найти упор,  как матрос во время шторма на качающейся
палубе. Вино булькало у меня в горле, я был переполнен выше  верхней отметки
и опасался покачнуться, чтобы вино не хлынуло изо всех пор, в том числе и из
ушей.
     Серебристая  кабина лифта  мягко  опустила  меня в  вестибюль,  но  при
торможении  я  сделал  несколько  отчаянных  глотательных   движений,  чтобы
удержать вино в горле и не прыснуть тонкой струйкой в зеркало.
     Проснувшийся в кресле швейцар и оба полицейских с недоумением проводили
взглядом мою покачивающуюся фигуру, и администратор,  которому я отдал  ключ
от номера, даже вскинул брови. За его спиной зияли ячейки с цифрами номеров,
но без ключей. В этих ячейках стояли  торцом  книжечки  паспортов обитателей
отеля.
     У меня еще хватило сообразительности не  подойти к ней перед  фронтоном
здания  с сотнями окон,  откуда  за мной  могли наблюдать бдящие глаза  моих
соотечественников и  всевидящее око моей супруги. Я  прошел  мимо  нее, лишь
кивком  головы предложив ей следовать  за мной.  Она  понимающе подчинилась.
Лишь  свернув за угол  кирпича-небоскреба,  я остановился и сгреб  ее в свои
объятия.
     Не знаю почему, но я заговорил с ней  по-немецки. Возможно, потому, что
она на этом языке стала  со мной объясняться. А для меня как раз  немецкий -
единственный из всех языков на земле, кроме родного,  русского, на котором я
могу хоть что-то пробормотать. Это - последствия войны и моего пребывания на
территории побежденной Германии. Правда, мой лекси-
     кон  был очень ограничен  и  блистал  такими перлами, как  "Хенде хох!"
(Руки вверх!),  "Гитлер капут!" и "Яволь!" (Так точно!) Но это нисколько нам
не помешало. Благо, и ее  немецкий  не  отличался совершенством,  и  она так
коряво выговаривала слова, что я схватывал на лету и безошибочно.
     Девчонка  меня  приняла  за немца.  Из  Западной  Германии. У тех,  как
известно, денег - куры не клюют, и валюта - самая стабильная в мире. Девочка
предвкушала иметь в своей ладошке  немецкие марки,  и в немалом  количестве.
Чтоб  меня вдохновить  на щедрость, она, сверкая глазками-вишнями  и обжимая
горячими руками мою  шею, сообщила мне интимную подробность, заключавшуюся в
том, что ее подружку увез американец, постоянный клиент,  который за  каждую
ночь платит сто долларов. И ни копейки меньше.
     По  моей  спине прополз  влажный  холодок и  растаял  в ложбинке  между
ягодицами.  Мне  делали  откровенный  намек  на  то,  что  все  удовольствие
обойдется  в  кругленькую сумму, не  меньше ста  долларов  или  сколько  там
выходит в перерасчете на немецкие марки.
     В заднем кармане моих брюк тоненькой пачкой лежали жалкие тридцать пять
долларов,  да  еще  к тому же в местной, неконвертируемой валюте, и это было
все, чем родное государство  наделило  от  щедрот  своих меня  и мою жену. А
жена, как уже известно, берегла их пуще глаза своего, потому как планировала
закупить на них шерсть детишкам  и бабушке. И так как даже себе не доверяла,
отдала их мне на хранение. Когда же я  по забывчивости разменял одну купюру,
изнемогая от  желания испить пива, моя  жена  буквально  чуть  башку мне  не
оторвала.  И  притом публично, на  глазах  у  местных  жителей, которые,  по
справедливому  замечанию  нашего "няньки",  могли создать себе неправильное,
превратное представление о советском человеке.
     -  Ну,- решил я,- семь бед - один ответ. Ни шагу назад! Погорят сегодня
две женщины.  И эта девица с красной  розой в  волосах, которая рассчитывает
расколоть меня уж по крайней мере не  меньше чем на сто долларов, а  я таких
денег и  во  сне  не видал. И  моя  жена.  Плакали  ее  кофточки  шерстяные.
Останутся без заграничных подарков мои бедные деточки. И бабушка тоже.
     Вот сколько народу должно было  пострадать в эту  ночь. А все от  того,
что местное вино  лишь  на  вид такое  слабое,  а как  наглотаешься  его под
завязку,  становишься  отчаянным  и  бесстрашным.  Пусть  все они винят  это
коварное  вино.  А я тут ни при чем. Единственное мое желание - дорваться до
этой туземной красотки, содрать с нее штанишки и вонзить ей мой пролетарский
член под самую  печенку,  чтобы задохнулась  подо мной  и  взвыла  нехорошим
голосом, позабыв даже те несколько слов на немецком языке, которые знала.
     Она что-то  лопотала, повиснув на моей шее и водя щечкой по моему носу,
отчего я  воспламенялся все более. Кое-как я разобрал, что к себе домой  она
меня не приглашает, там мне, привыкшему к немецкому комфорту, не понравится,
но зато она знает такое место, где нам обоим  будет очень хорошо.  Так как я
немножко пьян, то она предлагает  на моей машине не ехать (у меня  не только
здесь, но  и дома автомобиля в помине нет), а взять  такси. Кстати,  паспорт
мой со мной? А то там без документа не пускают.
     Мой заграничный паспорт с серпом и молотом, в твердом переплете лежал в
ячейке, за спиной у администратора, где висел ключ от моей комнаты.
     Она прижалась ко мне, обвив мою шею рукой, и мы пошли, покачиваясь (она
качалась  в  такт  со  мной), к  вестибюлю. Только  проскочив  с  ней  через
дверь-вертушку и увидев полицейских, швейцара и администратора, я понял, что
влип бесповоротно. Уж они-то знают, кто такая девица с алой  розой, повисшая
на  шее  у  советского туриста, и с абсолютной  точностью смогли установить,
что, как и  Карлу Марксу, коммунисту из  СССР ничто человеческое не чуждо. А
так как здесь, как и в СССР, все служащие гостиниц, и тем более полицейские,
являются  осведомителями, то уж они не преминут поделиться своим открытием с
определенным учреждением,  а  те, изумившись, пошлют рапорт в Москву,  чтобы
порадовать  своих  советских коллег. И - спи спокойно, дорогой товарищ. Твоя
песенка  спета.  Из партии  - ногой под  зад, волчий  билет в  зубы, жена  в
праведном гневе требует развода. Я остаюсь без семьи, без партии и без гроша
в кармане.
     Эти мысли  как вихрь, как смерч пронеслись  в моей мутной  голове, и  я
даже всхлипнул беззвучно, опла-
     кивая свою судьбу, тем временем продвигаясь к конторке администратора с
девицей,  повисшей  на моей  шее. Полицейские смущенно улыбались  мне вслед,
швейцар  делал  хитрые  глазки, а  администратор  понимающе  и  сочувственно
смотрел мне в  лицо. На стенах вестибюля  в  золоченых  рамах висели большие
портреты  руководителей  этой страны,  ее партийных лидеров  (я, к стыду, ни
одного  из них не  помнил по фамилии, хотя в наших газетах их имена мелькали
часто, да и по должности мне это полагалось  знать), и мне казалось, что все
они смотрят на меня с укоризной и вот-вот погрозят пальчиком:
     -  Ай-ай-ай,  немолодой человек.  Позорите  свою страну  и  партию, вас
воспитавшую. Какой же пример вы подаете нам, вашим младшим братьям по борьбе
за счастье трудящихся? Дурной пример. Нехороший пример. Бр-р-р-р!
     Тем не менее, подстегиваемый винными парами,  я  попросил свой паспорт,
назвав номер комнаты, и администратор, сладенько  улыбаясь, вынул  из ячейки
под моим  ключом  советский паспорт и  протянул его  мне.  Я как можно более
небрежно сунул  его  в задний карман брюк,  где лежала обреченная  валюта, и
зашагал с девицей в обнимку к вертящейся двери.
     Мне,  как  и  пролетариату,  терять было  нечего,  кроме  своих  цепей.
Спасения уже не было, мосты сожжены.  Мне  стало весело, а в голове  пусто и
звонко.
     Девица сама позаботилась о  такси,  приставив меня на минуточку к стене
отеля, чтобы я не упал,  пока она. подзывала машину.  Она втолкнула меня  на
заднее  сиденье,  сама  втиснулась вслед за мной и уселась на  моих коленях,
обняв за шею и тепло дыша мне в глаза  и лоб. Шоферу она сказала адрес, куда
ехать, и мы покатили.
     Она  вертелась  на  моих   коленях,  как  уж,  расстегнув  мою  рубаху,
оглаживала ладошкой волосатую грудь, губами ловила мочку моего уха  и жевала
ее,  отчего  сладко защемило в переносице и  под черепом, в извилинах  моего
мозга потекли теплые медовые ручейки.
     В  этом  бредовом   состоянии  я  не  очень   следил,  куда  мы   едем.
Единственное, что машинально засек мой затуманенный взор, это то, что мы уже
выехали за город и при лунном свете мчались по асфальтовому шоссе,
     петлявшему по склонам холмов, тоже пустых, без единого огонька.
     Девица  представилась.  Ее  звали  Анитой.  Полагаю,  что  это была  ее
профессиональная кличка, а подлинное имя она клиентам не называла. Анита так
Анита.  Звучит  неплохо и  почти  по-русски, так  что  не  требуется больших
умственных усилий, чтобы запомнить.
     Спросила, как меня  зовут,  и  я назвался Гансом.  Анита  взвизгнула от
удовольствия и  с радостью сообщила, что у нее был друг по имени Ганс и даже
похож на меня, как брат. Такой же блондин и голубо-глазый. Он ей каждую ночь
оставлял по двести  не мецких марок. Не считая  угощений  и подарков. У меня
заныло под копчиком.
     За очередным  поворотом дороги  замелькали  огоньки  среди  деревьев, и
такси   затормозило  перед   аркой,   перекрытой  шлагбаумом.  Рядом  стояла
сторожевая  будка. Это был кемпинг  для иностранных  туристов.  За  аркой по
склону  холма  теснились  разноцветные  палатки,  освещенные  изнутри. Между
палатками  лоснились под  луной глянцевитыми  боками автомобили всевозможных
марок. Из палаток на десятки  голосов  вопили,  хрипели, рыдали магнитофоны,
оглашая весь холм джазовыми  подвываниями,  как  будто  здесь  международный
фестиваль и много оркестров в одно время рванули каждый свое.
     Первый удар  по черепу я схлопотал, взглянув  на счетчик такси. У  меня
глаза полезли на  лоб.  Цифры, нервно подрагивающие на  приборе,  показывали
сумму, превышавшую половину того, что я вообще имел. А дорога назад? А плата
за кемпинг? А Анита ведь тоже ожидает вознаграждения.
     Я был  банкрот,  а  банкроту ничего другого  не  остается, как катиться
дальше по наклонной  плоскости. В пропасть. И при этом  делать вид,  что ему
очень  весело.  Я  уплатил  шоферу  небрежным  жестом миллионера  и отпустил
машину.  Назад,  если  меня  здесь  не  придушат,  придется  топать  пешком.
Километров пять. Не меньше.
     Анита уже щебетала в  сторожевой будке  с усатым малым явно бандитского
вида, но в форменной фуражке местной  туристской компании. Он  оскалился мне
навстречу и  попросил паспорт.  Взяв его в  руки, малый в фуражке был немало
удивлен, определив его
     советское   происхождение.   Он  покачал   головой,   переводя  хитрый,
понимающий  взгляд  с меня на  Аниту.  Ее он  знал. Не первого клиента  сюда
доставляет, но с советским паспортом  впервые. Это все  можно было без труда
прочесть на его плутоватой роже.
     -  Тоже  небось  осведомитель,-  засосало  у  меня  под   ложечкой,-  и
непременно сообщит куда следует.
     Малый  развернул  паспорт,   заглянул,  и   его   миндалевидные   глаза
округлились,  открыв синие белки. Концы усов полезли вверх, зубы оскалились,
и  он  захохотал, тряся паспортом перед моим носом. Это уже было чересчур. У
нас, советских  людей, своя гордость. И хоть я влип в беду,  но смеяться над
собой не  позволю.  Я выр-в?л  у  него  раскрытый паспорт, и самого  беглого
взгляда  оказалось достаточно,  чтобы понять,  что привело  усатого в  такое
веселье. Я бы и сам  заржал,  не лишен чувства юмора,  если б  это  касалось
другого, а  не меня.  Проклятый администратор  гостиницы перепутал паспорта,
мой и  жены,  и сейчас  на  меня глядела с квадратной фотографии, наполовину
пробитой   казенной   печатью,  моя  законная  супруга.   Глядела  сурово  и
бессмысленно, как это часто получается на паспортных карточках.
     Это был второй удар по черепу, но  я еще стоял на ногах,  не  грохнулся
навзничь.  Крепкой мы  породы  люди.  Стойкие.  Как  говорил поэт, гвозди бы
делать из этих людей, не было б в мире крепче гвоздей.
     Цена  за ночлег  в  кемпинге  втрое  превышала остаток денег  в  заднем
кармане  моих  брюк.  Я честно  сознался  в этом, выложив на стол  последние
жалкие ас--сигнации.
     Анита искренне опечалилась.  Но, к счастью, она меня не запрезирала,  а
во  взгляде   ее  я   даже   прочел   сочувствие.  Вот,   что  значит  своя,
социалистическая проститутка. Человек - в первую очередь. Она  пошепталась с
усатым, он  разрешил нам  лишь на два  часа за эти деньги занимать  палатку,
спрятал  деньги  в  карман,  бросил мне  на плечо,  как  вьючному  ослу, два
шерстяных  одеяла,  и наш  караван,  ведомый усатым осведомителем в  фуражке
туристского  бюро,  за  которым   тащился  я,  а  за  мной  грустная  Анита,
проследовал на территорию кемпинга, запетлял между палатками и автомобилями,
под грохот джазов, под разноязычные вопли и смех наслаждавшихся отпуском за-
     падных туристов. Я  брел, как бесчувственный автомат, и почему-то думал
о  том, что если придется бежать отсюда, то я никак не выберусь из лабиринта
и заблужусь, как дитя.
     Наконец, мы в пустой розовой палатке, высокой, в полтора роста. С яркой
лампой над головой.  С надувными, но без воздуха матрасами под ногами. Анита
изнутри закрыла палатку на замок-молнию, села на пол и жестом предложила мне
последовать ее примеру. Я последовал.
     - А теперь давай поговорим, - сказала она. -  Я бесплатно спать с тобой
не собираюсь. Из-за тебя я и так потеряла весь вечер.
     Я согласно кивнул и,  как  мог, по-немецки объяснил ей,  что  у  меня в
банке много денег  и завтра, мол, когда  банк  откроют, она получит свое.  И
даже больше (завтра рано утром автобус должен был умчать нас в другой город,
на противоположном конце страны).
     Анита выслушала мою  ломаную речь  с явным интересом,  но тем  не менее
попросила чего-нибудь вперед. Что мог я ей  предложить?  Заграничный паспорт
моей  жены?  Мой взгляд остановился  на часах,  кожаным пропотевшим ремешком
охвативших запястье левой руки, и я предложил  совсем уж не как немец, а как
это водится у нас, на Руси, в определенных слоях общества:
     - Возьми часы. На память.
     У Аниты на  смуглой руке золотились изящные часики,  и тем не менее она
проявила интерес к моим.  Я снял  их  с руки безо всякого  сожаления. Часы -
дерьмо. Отечественные, марки "Мир".
     Анита прочитала марку по латыни, и получилось "Муп".
     Никогда ~не встречала такой марки,- искренне удивилась она.
     - Ого!  - сказал  я.- Это - уникальные часы.  В вашем городе  только ты
одна и