да  несло терпким запахом прелого сена и конского
навоза. Ерофей прошел в полутемное нутро конюшни, и его сразу обдало теплом.
Его тройка - серый коренник и  две гнедые пристяжные  подняли умные морды из
яслей, полных овса, и радостно заржали ему навстречу.
     -  Прощайте, соколики,  -  подошел к  коням  Ерофей и каждого обнял  за
гладкую  шею, прижался лицом к шелковой  шерстке. -  Отъездился ваш  Ерофей.
Прогнали как собаку.
     Кони мотали головами, словно давая ему понять, что они все понимают, да
ничем помочь не в состоянии.
     - Не убивайся, Ерофей,-  подошел к нему старик конюх. - Не  поздно еще,
смири гордыню, покайся, и не уволят тебя, обратно возьмут.
     - В чем каяться? - поднял на него тяжелый взгляд Ерофей.
     - Бес, мол, попутал. Откажись от Клавдии. На кой она тебе?
     - Эх, Кузьмич, Кузьмич,  жизнь ты прожил, а ума не нажил.  Как же  я от
Клавы откажусь, ежели я люблю ее и без нее нет для меня жизни?
     - А  какая, скажи на  милость, будет твоя жизнь  без такой работы,  что
имел? Да и Клаву твою тоже рассчитали. Куда денешься?
     - Велика Россия, Кузьмич. Авось и нам место найдется.
     - Чем  тебя эта  баба приворожила?  - покачал головой Кузьмич.- Мало их
кругом, что ли? Мог втихаря любую пользовать.
     - Я не  вор, Кузьмич, и бабью ласку красть  не привык. А чем меня Клава
приворожила - то и  родному отцу  не сказал  бы. Не мужское  это дело - свое
сердце на людях потрошить. Вот бери обмундирование и расписку дай.
     Ерофей   снял  шапку   пирожком  и  кафтан,  сложил  аккуратно  на  тюк
прессованного сена.
     - Конец  маскараду,  клоуну - ногой под зад.  Будем  жить, Кузьмич, как
все. Авось не помрем.
     Кузьмич взял его кафтан и шапку и стоял, глядя, как Ерофей облачается в
свою домашнюю одежонку -стеганый ватник, подпоясанный армейским ремнем.
     - Значит, ты уже не коммунист?
     - Отгулял,- невесело усмехнулся Ерофей и кивнул на доносившуюся из бани
музыку.-  А  они  еще  пируют.  Хозяева.  Слуги  народа.  Как бы не пришлось
поплясать.
     - Эй, не говори лишнего.
     - А чего?  Хуже, что ли, будет? Как в войну говорили штрафники-офицеры:
дальше  фронта не  пошлют, меньше  роты  не дадут.  Прощай,  Кузьмич. Завтра
поутру тебе мою тройку к вокзалу гонять. Не проспи. Важных  гостей  ожидают.
Заграничных.
     - Прокачу с ветерком.
     - Гляди, чтоб не сдуло. Кони мои горячие, к чужой руке непривычны.
     - Обуздаем. Не таких уламывали.

        "РАССКАЗ АСТАХОВА"
     Это  было в  ту давнюю и сладкую пору, когда я был молод  и  холост, не
ходил в  высоких  чинах, а потому  спал крепко, без кошмаров  и единственной
заботой к концу рабочего дня было - с  кем переспать этой ночью, чья головка
будет покоиться на подушке рядом с твоей.
     Я начинал карьеру в газете.  В большом промышленном городе.  И  подавал
немалые надежды на  журналистском поприще. Писал фельетоны. На  темы морали,
семьи, брака. А это самый читабельный материал на страницах сухой периодики,
и потому мое имя в городе было хорошо известно. Я был местной знаменитостью,
достопримечательностью, вроде каменного топора, обнаруженного археологами на
речном откосе и торжественно выставленного в краеведческом музее.
     Меня  узнавали  на  улицах.  Незнакомые люди раскланивались  со мной  с
почтением, а  матери показывали меня детям, устремив  в мою сторону палец  и
закатывая глаза. К городскому начальству - и партийному, и административному
-  я входил  запросто,  без  доклада. И  причиной тому  была  не  только моя
журналистская известность, но и кое-что другое. О чем я и хочу вам поведать.
     Не  стану  утруждать  ваше  внимание   описанием  своих   журналистских
подвигов.  Нынче у  нас речь о других  подвигах... и поражениях. И  с годами
начинает скрести на душе, жизнь  идет к концу, и прожита она не самым лучшим
образом. А  порой и  просто  неловко за содеянное. Сегодня мы  каемся.  Друг
-перед  другом...  как нашкодившие  коты.  Примите  и  эту историю,  как мое
покаяние.
     К мэру города и к партийному боссу я заходил без доклада. Верные стражи
их кабинетов - секретарши Томочка и Таня были  моими  любовницами. Томочка -
ничем  не  примечательное  существо.  Из тех секретарш, какими  их  рисуют в
юмористических журналах: талия рюмочкой, глупенький лобик покрыт челочкой, а
сзади мотается конский хвост. Хрупкая, как подросток. Но в сексуальных делах
большая  затейница.  Любила, баловница, сочетать  секс со спортом.  Разденет
меня догола, с себя все поскидает, ручкой мой
     член доведет до железного стояния, поставит меня в одном конце комнаты,
а комната у нее была большая, как зал заседаний, и от другой стены бежит  ко
мне и  с ходу  прыгает, без промаха надеваясь на член, а ножками обхватывает
мою талию и ручками на шее виснет.
     - Поехали,- кричит. Как Гагарин, когда в космос полетел.
     И я бегаю с нею на члене метров двадцать и назад. Потом снова и  снова.
А она  вертится  на  члене, подскакивает, чуть не  срываясь  с него, и снова
нанизывается, скуля от наслаждения.
     А  я бегаю. Здоров был как конь.  В Америке - подай такую идею, там  бы
непременно   соревнования   организовали,   кто  дальше  пробежит  со  своей
напарницей на члене и последним свалится  и  от усталости и от подступившего
оргазма.  И портреты  чемпиона в газетах бы печатали.  И отвалили бы круглую
сумму, в долларах. Как приз.
     У  нас,  в России, мы забавлялись втихаря,  плотно  зашторив окна,  и я
бегал  по тридцать кругов, пока  не каменели мышцы на ногах, и сваливался на
диван, лишь когда подступал оргазм и подкашивались ноги.
     Больше ничем Томочка не запомнилась и на  большее,  я абсолютно уверен,
не  претендовала.  Одноклеточное  существо.   Амеба.  С  ресничками.  Хорошо
налаженная Богом и отрегулированная личным  опытом  сексуальная  машина. Без
запаха и цвета.
     Такие бабенки - дар господень, когда нужно без забот и  хлопот стравить
давление,  распирающее яйца, и забыть, как забывают промелькнувший за  окном
вагона заурядный, ничем не примечательный пейзаж.
     Таня,  секретарша  другого  хозяина  города,  была  совсем  иного  типа
женщиной.  У  нее   был   ребенок.  Девочка.  Лет   девяти-десяти.  Галочка.
Трогательное существо с удивленными и, я бы  сказал, всегда грустными серыми
глазами, со светлыми, мягкими волосами, большими завитками ложившимися ей на
плечи и на спину.
     Мать  ее, Таня, происхождения была  простого,  крестьянского, откуда-то
из-под  Волхова,  из тех болотистых и  сырых  мест восточнее Ленинграда, где
болота высасывают у  людей  все жизненные  соки,  и они  выглядят  какими-то
невзрачными, невыразительными. Как загнанные рабочие лошадки.
     Галочка,  в отличие от  матери, ничего  плебейского  в своем облике  не
имела.  Тонкое   породистое  лицо.  Нежные  пальчики.  Застенчива,  скромна,
ненавязчива,  от природы  тактична.  Ничего русского,  славянского в ней  не
угадывалось.  И для  этого были  весьма  веские  основания,  как  я  выяснил
несколько позже, уже став любовником ее мамы.
     Таня  была   матерью-одиночкой,  и   в  метрике  ее  дочери   имя  отца
отсутствовало, был прочерк, пустое место. У Галочки не было отца, и ни дочь,
ни мать никогда об этом не заговаривали, словно так и надо и другого быть не
может. Зато любили они друг друга такой любовью, какую  я  редко встречал  в
нормальных семьях с полным комплектом родителей.
     Как  взрослая подруга, девочка трогательно опекала мать,  помогала  ей,
убирала квартиру,  мыла  посуду, бегала в магазин за покупками. И  при  этом
училась в школе прекрасно. Она инстинктом чуяла мамино одиночество и женскую
беззащитность и пыталась из последних силенок уберечь  ее  от  расстройства,
порадовать, вызвать на ее бледных бескровных губах улыбку.
     После  школы она приходила к маме на работу и там в приемной  у хозяина
города   тихо   и  незаметно   для  посетителей  присаживалась   у  маминого
секретарского  столика и  под  стук  пишущей  машинки  и  трезвон  телефонов
готовила  домашние задания, склонив над тетрадкой кудрявую светлую  голову с
синим бантом.
     После работы они вместе уходили  домой,  и Галочка  несла  в одной руке
портфель, а другой держалась за мамину руку и то и дело снизу заглядывала ей
в глаза, ободряюще улыбаясь и пытаясь заранее предугадать перемену в мамином
настроении, весьма неустойчивом.
     Таня была  еще  совсем  молода, не достигла  и тридцати лет  и,  будучи
нормально развитой  женщиной, тяжко  переносила  сексуальное воздержание,  а
редко перепадавшие на  ее  долю  ночи, проведенные  со  случайным  мужчиной,
только  разжигали  неутоленный  любовный голод.  Было это  все  вскоре после
войны,  мужчин не хватало,  а свободных  женщин,  ищущих  хоть  какой-нибудь
мужской ласки, хоть отбавляй.
     Что меня связало  с  Таней, я так до сих пор  не пойму. Она не блистала
выдающимися женскими качест-
     вами,  была  обыкновенной, заурядной, каких сотни встречаешь на улицах,
не споткнувшись взглядом.
     Овладел я ею безо всякого желания. Просто так. Потому что никто  другой
не подвернулся. А я был в подпитии. Дело было на каком-то банкете, куда Таня
попала, потому что ее босс был распорядителем этого вечера. Я даже отчетливо
не могу припомнить, как я  очутился в уставленном  мягкими кожаными диванами
кабинете, куда через обитую дерматином  дверь глухо доносился пьяный гам  из
конференц-зала. Таня  почему-то тоже  была  там,  и,  когда  я  по привычке,
автоматически, раз уж остался с женщиной наедине, прижал  ее, из ее  серых и
печальных, как у недоенной козы, глаз брызнули слезы, она задышала глубоко и
часто,  как  при  крутом  подъеме  в  гору,  и,  молча,  потупившись,  стала
расстегивать на боку юбку.
     В постели  она  была  не  лучше  и не  хуже десятков других ей подобных
существ, удостоившихся принять  на себя тяжесть моего избалованного тела. Но
с  ней дело  не  ограничилось  одним  разом. Вскоре я обнаружил себя у нее в
гостях,  столкнулся  со   светлокудрой   Галочкой,  напряженно  и  испытующе
разглядывавшей  меня, с замирающим сердцем пытаясь  предугадать, радость или
горе несет этот гость ее матери.
     Таня с дочкой жили в одной комнате и ванную и туалет делили с соседями,
большой семьей,  занимавшей две  другие  комнаты этой  квартиры.  Я  остался
ночевать, раздевшись при погашенном  свете и  косясь на диванчик в углу, где
затаилась Галочка.
     Когда подо мной загудели пружины и Таня в темноте  жадно обхватила меня
руками,  из  угла  донесся  тоненький  голос  Галочки,  явно пытавшейся  нас
подбодрить:
     - Я уже сплю,
     Я стал ночевать  у  Тани все  чаще,  а потом приходил туда,  как к себе
домой, и там в ванной прочно обосновались  мои туалетные принадлежности, а в
Танином  шкафу  лежали  стопкой   мои  рубашки,  выстиранные  и  отглаженные
заботливыми руками.
     Таня боготворила и, чуть ли  не молилась на меня. Норовила предупредить
любое  желание.  И, боясь  потревожить внезапное  мамино 'счастье, маленькая
Галочка старалась изо всех сил услужить мне, и смот-
     рела, вопросительно и  тревожно  улыбаясь, чтобы, не дай Бог, ненароком
не вызвать моего неудовольствия.
     Две  женщины,  большая и  маленькая, служили мне с  какой-то  неистовой
радостью  и  самоотверженностью. Таня, как маленького ребенка, купала меня в
ванне, намыливала,  нежно терла  мочалкой  и  споласкивала  струей из  душа,
получая  от  этого еще больше удовольствия, чем получал  я, нежась  в теплой
мыльной воде. А  Галочка мчалась из комнаты в ванную и обратно, целомудренно
не  поднимая на меня  глаз  из-за  маминой спины и передавая  ей то махровое
полотенце, то специально купленные для меня тапочки большого размера.
     Теперь  уже  все мои фельетоны печатала не  редакционная машинистка,  а
Таня. И  делала это с благоговением,  упиваясь каждой, даже  самой банальной
моей  фразой и  не  допуская  ни  одной опечатки и  даже помарки.  А Галочка
бережно вырезала из  газеты  мои напечатанные опусы и наклеивала их на листы
блокнота, превращая это в самодельную книгу, разрисованную и раскрашенную ее
ручкой.
     Авторское  самолюбие   провинциального   журналиста,  как   вы   можете
догадаться,  было  тронуто, и великий  небожитель,  каким  я  выглядел  в их
глазах,  соизволял отпускать  им милостивую улыбку  и  даже  собственноручно
потрепать  детскую головку  по  кудрям, от чего девочка  совсем  замирала  и
смотрела на маму, стараясь прочесть в ее глазах похвалу и удовлетворение.
     И  хоть  я  был  эгоистом  отчаянным  и  занимался  только  собственной
персоной, благо, обе мои няньки  сами меня таким  делали,  все  же  иногда я
слушал   Танину  робкую  исповедь,  и  из  ее   рассказов  мне  стало  ясней
вырисовываться ее  прошлое и  обстоятельства, при каких Гдлочка появилась на
свет. Без отца. Даже ни разу не услышав его имени.
     Танина история, должен признаться, открыла мне, скоту, не достойному ее
мизинца, какое душевное богатство таится  в русской  женщине, какая пропасть
самоотверженности и  терпения  в ней,  какая бездна  тепла, готового согреть
любого,  переполняет ее любвеобильное сердце. И хоть платят  ей  за это чаще
всего черной неблагодарностью,  она не озлобляется и  по-прежнему смотрит на
мир добрыми глазами и ищет
     того, кто нуждается в тепле и ласке, и готова  без остатка  отдать себя
ему.
     Во время войны Таня  была партизанкой, и в доказательство того, что она
там не  пустяками занималась,  а воевала наравне  с мужчинами, в  тумбочке у
кровати  валялись  боевые медали  "За  победу  над Германией",  партизанская
медаль  и орден Красной Звезды. Таня  их  не  носила, стыдясь, как бы это не
выглядело бахвальством,  и медали и  орден  перешли во владение к Галочке, и
она одевала их на кукол, пока не подросла и не забросила и медали и кукол.
     Тане  еще не исполнилось шестнадцати лет, когда началась война  и немцы
подошли к  Волхову, где  она училась в медицинском училище,  готовясь  стать
сестрой  милосердия. По случаю того, что враг  подошел к  городу,  студентов
распустили  по домам,  и Таня пешком побрела в свою деревню. Деревни она  не
нашла,  сгорела во время боев,  и вся местность  вокруг была занята немцами.
Уцелевшие  жители  прятались  в окрестных  лесах. Таня  отправилась  туда, в
надежде разыскать родителей, но и их она  тоже  не нашла. Осталась  девчонка
одна-одинешенька.  Жила по  чужим  углам.  То  картошки  поможет  крестьянке
накопать, то окажет медицинскую помощь - как-никак два года не зря просидела
в медицинском училище, - тем и перебивалась.
     Потом объявились в лесах партизаны. Немцы усилили гарнизоны в деревнях,
на лесных  дорогах поставили посты, передвигаться  с  места  на место  стало
опасно. Попадешь в  облаву  и - поминай, как звали. Как рабочий скот угоняли
оккупанты молодых парней и девчат в Германию.
     Таня решила  найти  партизан и стать  у них санитаркой. Долго  искала и
нашла. Задержал  ее на  лесной тропке партизанский дозор  и  препроводил под
конвоем к начальству, схороненному в потайном бункере в лесной чаще.
     Таня  пошла  в  партизаны  не  спасения  ради,  а чтоб  исполнить  свой
патриотический долг и быть полезной Родине в столь трудный для нее час. Ведь
она - обученная санитарка, а партизаны остро нуждались в таких людях. Она не
ожидала  торжественного  приема и фанфар, но то, что  партизаны  с  радостью
встретят ее, в этом она не сомневалась.
     И  была  жестоко наказана  за  свою  наивность. Партизанский  командир,
человек  грубый  и  несентиментальный, в каждом пришельце видел подосланного
врагом лазутчика и, дыша в лицо Тане спиртным перегаром, спросил в упор:
     - Признайся, когда тебя завербовали и с каким заданием послали?
     У Тани от обиды из глаз брызнули слезы. Она стала торопливо, сбиваясь и
всхлипывая, объяснять, кто она такая и почему искала партизан.
     - Москва слезам не верит,-отрезал командир.- Не сознаешься - поставим к
стенке и расстреляем, как собаку.
     Таня зарыдала еще горше.
     - В расход! - приказал командир, и два молодых партизана в крестьянской
одежде и в трофейных немецких сапогах повели ее, плачущую, из бункера в лес,
поставили к  шершавому стволу старой сосны, отошли на пять шагов и навели на
нее дула винтовок.
     Таня еле держалась на подкашивающихся ногах, и  если б  не ствол сосны,
на который она опиралась спиной, то рухнула бы наземь без чувств.
     Как  сквозь  сон  доносились  до  нее слова,  произносимые  партизанами
медленно, с расстановкой:
     - По изменнику  Родины, немецкой  курве - огонь! Таня зажмурила глаза и
вжалась спиной в шерша-
     вый ствол, ожидая услышать треск выстрелов, прежде  чем она расстанется
с жизнью. Но выстрелы не прозвучали.
     - Отставить, - добродушно  сказал  партизан.-От, чертова девка, пули не
боится. Ну, сейчас, полагаю, язык развяжешь.
     Ее отвели обратно в землянку, и тот же командир повторил свой вопрос:
     - Признайся, сука, когда тебя завербовали и с каким заданием послали?
     Еще два раза водили Таню к старой сосне, зачитывали приговор и отдавали
команду:
     - Огонь!
     И  не стреляли,  а тащили  ее,  уже не способную  ходить, на  очередной
допрос в бункер.
     После  третьего  раза  командир  партизан рассмеялся и,  удовлетворенно
потирая ладони, сказал:
     - Молодец, девка! Выдержала экзамен. Добро по-
        "жаловать в партизанскую семью! Нам санитарки нужны позарез."
     Так началась  ее  жизнь в  партизанах, и оказалась девка к месту: много
добрых дел сделала, не одного раненого  партизана выходила, вернула в строй.
Ее  в отряде ценили  и по  случаю ее несовершеннолетия берегли  от недоброго
мужского   глаза.  Одна  среди  сотни  отчаянных  бесшабашных  мужчин,  Таня
оставалась невинной, и никто не отважился приударить за ней. Хоть спали  они
порой  вместе, вповалку,  согревая друг  друга теплом своих тел.  Все бы шло
хорошо, не случись одно событие, перевернувшее впоследствии всю ее жизнь.
     Как известно, партизаны не  брали в плен солдат противника. Если кто  и
попадался  живьем,  то  его,  хорошенько  допросив в бункере,  расстреливали
где-нибудь  неподалеку, а  если противник находился поблизости, то, чтоб  не
выдать себя шумом выстрела,  закалывали  штыками. Таков  был неписаный закон
партизанской жизни: жестокий  и  беспощадный, как сама  эта жизнь,  и вполне
оправданный  условиями,  в каких  протекала эта- жизнь. Пленного некуда было
девать -  лес окружен  противником, который всегда может нагрянуть, а терять
боеспособного партизана на его охрану было нелепостью, да  и лишний рот в их
полуголодном быту был неразумным роскошеством.
     Пленных  ликвидировали  через  час-другой  после  поимки,  и  к   этому
привыкли, как каждый привык к тому, что может сам умереть в любой момент,  и
никто не испытывал угрызений совести. Даже Таня. Партизанская жизнь закалила
ее, притупила чувствительность.
     Однажды, напав на немецкий транспорт на лесной дороге, партизаны, кроме
богатых  трофеев, прихватили с  собой "языка"  - живого  немца, из  которого
можно выколотить на допросе важные сведения.
     Из этого пленного ничего выколачивать не пришлось -  на ломаном русском
языке  он  добровольно  изложил  партизанскому  штабу  все,  что  знал,   и,
застенчиво улыбаясь, смотрел серыми доверчивыми глазами  на своих конвоиров.
Было этому солдатику не больше семнадцати лет, выглядел он совсем мальчишкой
из-за тонкой  шеи  с кадыком  и  узких, еще не развившихся плеч.  Звали  его
Вальтером.
     Так получилось, что его сразу не расстреляли. От-
     ряд  спешил  на  очередную  боевую  операцию,   успеху   которой  могли
способствовать сведения,  полученные от Вальтера, и его оставили в живых  до
возвращения отряда.  Посадили его в санитарную землянку чистить картошку для
раненых, а Тане наказали следить, чтоб не сбежал,  и в случае, если он такую
попытку сделает, стрелять на месте, для чего ей  оставили трофей