.  Ты как думаешь?  -  спросил Ваню
отец.
     - Они...  конечно,  не кусаются,  - уклончиво ответил Ваня, а Худолей
снова расхвалил свою кунсткамеру:
     - Куль-тур-нейший народ!.. Один - поэт даже!.. Очень чуткие люди!..
     И тут же приложил руку к сердцу:
     - Ах, как жалею я, что сам не могу с вами!.. Мне еще в двадцать мест,
в двадцать мест!..  Есть двое очень трудных больных, и я должен спешить...
Так разрешите,  Алексей Фомич?  -  Ах,  как я вам благодарен!..  И как они
будут рады!.. Для них это праздник, - праздник!..
     - Ну что же,  а? - обратился Сыромолотов к сыну. - Пусть и "Фазанник"
этот...  все равно...  Их сколько? Шесть? Но за гостей своих их считать не
буду и  обедать не позову!..  И не пойду с ними вместе по улице,  конечно,
куда с такой оравой!.. Они могут сейчас же за нами. Тут недалеко, и всякий
указать может... А я пойду вот с сыном.
     - Ну,  зачем же вам с ними!..  Это совершенно лишнее!.. Они прекрасно
найдут и сами... Ах, как я вам благодарен!.. И как жалею, что не могу!
     Иван  Васильич спускался по  лестнице вместе  с  ними,  и  глаза  его
излучали самое неподдельное счастье.


     В первый раз за последние годы - ровно почти за шесть последних лет -
по улице города,  днем солнечным,  во всеувиденье шли двое Сыромолотовых -
отец и сын, и каждый из них, широкий и прочный, чувствовал себя вдвое шире
и вдвое прочнее.
     Отец был положительно весел.  Он  шутил,  он был тороплив в  словах и
движениях,  -  Ваня  почти не  помнил его  таким:  он  был  явно  трепетно
возбужден тем, что вот сейчас другой кто-то, кроме него самого, увидит его
работу,  и этот первый -  другой -  его сын.  А Ваня, отнюдь не потерявший
старого детского преклонения перед отцом как художником,  однако боялся за
него вместе с тем,  боялся того,  что ему,  может быть, придется солгать и
сказать отцу не  то,  что он почувствует,  и  было в  нем явное нетерпение
увидеть то, что так долго скрывалось, и была тайная неловкость.
     Ему  хотелось значительно опередить "кунсткамеру",  и  потому шли они
быстро,  но  и  нижний этаж,  бывший весь  в  сборе,  не  откладывал и  не
рассуждал,  стоит ли  идти смотреть картины художника,  уже отпетого.  Как
только  Худолей,  довольный своей  удачей у  Сыромолотова и  действительно
спешивший, уехал, высыпали на улицу и шестеро его больных, и не успел Ваня
наедине с  отцом осмотреть и половины его этюдов,  выставленных в зале для
великого князя, как послышались голоса с надворья, заставившие поморщиться
и его,  а отец горестно протянул:  "Э-эх!.. На какой они черт!.." - и сжал
кулаки...
     - Он...  очень  странный  какой-то,  этот  доктор,  -  бормотал  Ваня
смущенно.
     - Да!..   Да!..   Походка  воробьиная,  и  кланяется,  как  китайский
болванчик!.. И зачем тебе было говорить с ним об этом?
     - Я думал, ты им откажешь!
     - Ага!.. Хорошо!.. Я им сейчас откажу!
     И отец двинулся уже к двери.
     - Сейчас неудобно... Как же можно сейчас? - остановил его сын.
     Марья Гавриловна появилась в  зале  с  совершенно растерянным бледным
лицом.
     - Там какие-то десять человек! - доложила она испуганно.
     - Шесть, - поправил ее Ваня.
     - Что вы, Иван Алексеич!.. Масса!.. Прямо целая масса!.. Орава!..
     Это шепотом, точно явились грабители.
     Ваня быстро вышел в переднюю,  где толпились знакомые ему шестеро, и,
обращаясь ко  всем,  но  глядя попеременно то на Иртышова,  то на Дейнеку,
пророкотал:
     - Господа!..  Я знаю,  вы -  люди...  самостоятельных суждений... но,
знаете, - неудобно будет, если вы вслух... при моем отце...
     - Что мы,  дикари,  что ли? - за всех развел руками, очень удивленно,
Синеоков.
     - Мы?..  Мы?  -  за всех сложил перед собою руки,  худые и тонкие, о.
Леонид.
     И  Ваня  наклонил голову,  извиняясь,  и  широко распахнул перед ними
двери.
     И  зал  отъединившегося дома  во  второй раз  в  этот день наполнился
посторонними,   чужими  людьми,   и  старый  художник,  сбычив  голову  от
нескрываемого неудовольствия, нарочно до боли крепко жал руки и Дейнеке, и
Иртышову, и Синеокову.
     Но о.  Леонид нашел примиряющее слово.  Он еще не разжал слипшиеся от
пожатия  Сыромолотова бледные  пальцы,  но  уже  за  всех  шестерых просил
прощения:
     - Простите великодушно,  ради Христа,  что мы вас тревожим!.. Жаждали
провести  с  вашим  творчеством несколько  хотя  бы  минут.  Но,  если  не
разрешите, мы уйдем.
     Подвижнически-сквозное лицо и просящая улыбка на нем,  голос грудной,
неразлучный с такими лицами, негромкий, - это любят иные художники, и вот,
так же,  как только что Ваня в передней, старый Сыромолотов сделал широкий
приглашающий жест, сказавши при этом, однако:
     - Объяснять я вам ничего не берусь,  господа!.. Если что вам не будет
говорить,  -  значит,  оно и не говорит... А словами не домажешь, нет!.. И
развешано все гадко, наспех... И свет не хорош!
     И тут же взял под руку сына и отошел с ним туда, где они остановились
перед приходом "кунсткамеры".
     И по этим этюдам и наброскам картин Ваня видел в отце то же,  чем был
он известен и раньше:  холсты были так же смело пестры от резких солнечных
пятен,  была  та  же  преднамеренная грубость рваного  мазка  и  плотность
красок,  была та  же сыромолотовская сила и  энергия в  задранных косматых
диких лошадиных мордах,  в своре борзых,  обскакивающих лобатого волка,  в
упругих деревьях под натиском бури...  Даже Христос на небольшом, в аршин,
наброске был  гневный Христос с  нахмуренными бровями,  -  единственный во
всем Евангелии, когда бичом гнал он из храма торгующих.
     Хорошо памятные Ване абрикосы были тоже здесь,  и когда придвинулся к
ним Ваня, то сказал:
     - До-сад-но!.. Пожухло кое-где сильно!
     - Да-а... Конечно, - присмотрелся отец. - Это сколь - Асфальт?
     - Кобальт с терра ди сиенной... Спешил тогда - и вот... не подошло...
     И  покосился недовольно через  плечо назад,  где  в  это  время ахнул
изумленно о.  Леонид перед радугой, в которую попали чабан с отарой овец и
с карнаухой пегой собакой спереди.
     - Ах, дивно!
     Ахнул  громко  и  тут  же  стесняющимся шепотом  вислоухому  Дейнеке,
потянув его, как мальчика, за рукав пиджака:
     - Вы посмотрите-ка, Андрей Сергеич!
     Радугу передать пытался Сыромолотов и еще на двух этюдах,  и об одном
из  них,  на котором,  видимо,  из окна,  торопился захватить он ее,  и  в
оранжевый яркий луч попал край перистолистого японского клена, а в красный
- резьба ворот, Ваня сказал порывисто, так же, как тогда на крыше:
     - Здорово хвачено!
     - Где уж там здорово!  -  отозвался отец. - Даже губер-на-тор вздумал
похвалить... и великая... Явно, что никуда не годится!
     Взволнованный о.  Леонид смотрел,  старательно зажмуривши левый глаз,
через кулак правой руки и шептал Дейнеке:
     - Отделяется,  -  совсем отделяется от  стены!..  Сделайте так вот!..
Отделяется! Я вас уверяю!
     Дейнека пытался смотреть на  него снисходительно,  но,  отвернувшись,
все-таки попробовал поднести кулак к правому глазу.
     Студент Хаджи,  тщательно избегая Дейнеку, держался около Синеокова и
говорил вполголоса, сильно растягивая слова:
     - Конечно,  -  конечно,  с известной точки,  - да... Мы с вами так не
сделаем...  Но  ведь это же  пе-ред-вижник!..  Это все до не-воз-мож-ности
скучно!.. Вы не видели Матиса?.. В Москве, у Щукина...
     - Вот поди же,  -  вам скучно,  а мне эти собачонки,  например, очень
нравятся,  право!  - подзуживал его Синеоков. - Вы замечаете, что во рту у
них сухо? И даже слышно, как стонут!
     - Почему же "стонут"?
     - Потому что гончие,  когда догоняют, стонут, батенька мой, - стонут,
а не лают!
     - Вы можете слышать, что вам угодно, но художник в этом не виноват!
     И, говоря это, сильно морщился и пожимал плечами Хаджи.
     А в другом конце зала рыжий Иртышов, захватив локоть Карасека, внушал
ему намекающе:
     - За  Брест -  крест,  за Прагу -  шпагу...  За Прагу -  шпагу -  это
Суворову, а старику этому - за то - часы с высоты трона, за се - булавка с
бриллиантами...  Небось,  великие князья знают,  куда им ездить!.. К нам с
вами не поедут!..
     - Мы  с  вами не  есть художники...  А  за что могла быть булавка?  -
полюбопытствовал Карасек.
     - "За  "Спуск  Паллады"  или  какой-то  "Авроры"  в   присутствии  их
величеств"...  "В  присутствии их  величеств" -  это  самое  важное!..  На
"Палладе"-то  на  этой броня из какой-нибудь пробки,  но "в присутствии" -
вот  что  важно!  За  этот  гражданский подвиг,  кроме суммы приличной,  -
бу-ла-воч-ку в галстук!
     - Но откуда же вы-то осведомл„ны?
     - Мы!..  Нам известно,  -  не беспокойтесь!.. От нас не скроются! - И
Иртышов  сложился перед  Карасеком и  вновь  разогнулся,  даже  как  будто
щелкнул при этом в позвоночнике, как новый перочинный ножик.
     Наблюдавший тем временем его искоса Сыромолотов говорил о нем Ване:
     - Рыж!..  Очень огненный!..  Борода -  как сера, сера с фосфором... В
пожарном отношении опасен!.. Очень опасен!
     Но тут же отвлекался в сторону своих этюдов:
     - Этто...  это я, кажется, пересушил немного... Да-а... Конечно, надо
бы взять гораз-до сырее!.. гораздо сырее!
     - Зачем  же  сырее?  -  рокотал Ваня.  -  Прекрасно чувствуется,  что
надо... Взять сырее - будет другой мотив.
     О. Леонид полушептал Дейнеке:
     - Знаете,  Андрей Сергеич,  -  на  мне сейчас старые ботинки,  и  мне
теперь очень стыдно, что я не надел новых... Ведь есть же, есть!.. Если бы
не было!.. Шел сюда - и забыл надеть!.. Постыдно не догадался!..
     А Дейнека отзывался глухо вполголоса, чуть кивая на Сыромолотова:
     - Он  не  знает,  конечно,  что я  когда-то в  гимназии копировал его
картины с гравюр...
     - Вы ему скажите об этом, - непременно скажите, Андрей Сергеич!.. Ему
будет приятно!
     - Ну  что  вы!..   Разве  о  таких  вещах  говорят?..   И  зачем?   -
отворачивался Дейнека. - Глупости какие!
     - Художник должен давать свое представление о  предмете,  а  не самый
предмет,  -  поняли?  - пытался в то же время объяснить Хаджи Синеокову. -
Допустим, вот - радуга... Это - сюжет для художника?.. Всякий видел радугу
и знает радугу...
     - Так  что  вместо  радуги сделать яичницу,  это  и  будет  настоящая
живопись? - упорно не хотел понять его Синеоков.
     - И  чем  это свое представление оригинальнее -  поняли?  -  тем выше
художник, - договаривал Хаджи. - А это просто пошлость...
     Последнее слово  расслышал стоявший  близко  Иртышов  и  торжествующе
упрекнул Карасека:
     - Ну вот,  -  слышите,  что говорят люди! - Пошлость!.. И я вам то же
самое говорю!..  На кого это все готовилось?  - На заказчика!.. Кому нужны
все  эти  лошадки,   собачки,  апельсинные  сады?  -  (Тут  он  кивнул  на
абрикосы.)... Рабочим?.. Не про них писано!..
     И  не  успел Карасек,  взявши было его за  пуговицу и  оглянувшись на
художников, ему ответить, как он уже ринулся к Сыромолотову и спросил его,
очень учтиво изогнув спину:
     - У  вас  была  знаменитая картина:  "Заседание Святейшего синода"...
произвела большое впечатление...  А вот здесь у вас я не замечаю ни одного
к ней этюда!..
     - Здесь?..  Да,  здесь нет... и быть не могло, - ответил Сыромолотов,
остро вглядываясь в его лицо.
     Обеспокоенный было Ваня рокотнул:
     - Ведь это же были портреты!.. Конечно, они куплены были теми, с кого
писались.
     - Оч-чень жаль! - поклонился Иртышов вежливо.
     - Нет,  я  не жалею,  что куплены,  -  пошутил Сыромолотов,  отходя и
отводя сына,  и  даже улыбнулся длинно,  а  Ваня,  заметив в это время две
темперы, висящие рядом, сказал удивленно:
     - Темпера!.. Вот как!.. Ты прежде не писал темперой!
     - И больше не буду писать... А вот утопшая...
     Марья  Гавриловна при  лампе с  зеленым абажуром была  написана очень
тонко,  но Ваню удивило не это.  Он знал, что отец работал красками только
днем, - правда, с утра до вечера, - и Марью Гавриловну мог бы когда угодно
написать днем;  но когда он спросил об этом,  отец ответил почему-то не на
вопрос:
     - При таком освещении все лица очень кажутся страшны...
     И ничего к этому не добавил,  но,  дотянувшись до холста с "утопшей",
снял его  со  стены,  и  под  ним оказалась очень знакомая Ване надпись на
картоне готическим шрифтом:

     "Хороший гость необходим хозяину,  как  воздух для дыхания;  но  если
воздух, войдя, не выходит, то это значит, что человек уже мертв".

     Конечно,  все шестеро,  бывшие в  зале,  заметили и все прочитали это
арабское изречение,  и все его поняли как надо,  тем более что Сыромолотов
повернулся ко всем лицом, готовый проститься.
     И  уже подошел первым Синеоков,  и уже щелкнул каблуками,  говоря при
этом,  что все они несказанно рады и благодарны, и подвинувшийся на помощь
ему о. Леонид, сложивши перед собою руки, умиленно поддерживал:
     - От души!.. От души благодарим вас! Мы взволнованы!.. Просветлены!..
     - Это есть правильно!.. Просветлены! - поддержал Карасек.
     Дейнека,  проводя рукой по висячим усам, слегка кашлял и сочувственно
кивал головою;  студент Хаджи глядел матово,  Иртышов наблюдающе,  но  уже
подавшись корпусом вперед для  прощального поклона,  когда  странная мысль
появилась в  крутолобой большой голове Сыромолотова,  и он заговорил вдруг
громко и с некоторым задором:
     - Вы видели сейчас,  господа, то, что часа этак за два до вас один из
великих  князей  видел...  осматривал...  да!..  Довольно недоделанные все
вещи... этюды... Но великий князь хотел осмотреть мою мастерскую, - это уж
я отклонил...  Лестно,  не правда ли?  Но там у меня - картина, которую...
которая не  могла быть показана...  по тем или иным причинам не могла быть
показана никому два  часа назад...  А  теперь я  думаю показать ее  своему
сыну...
     - А нам?  - тихо, просительно, совсем по-детски сказал о. Леонид, так
тихо и просительно, что даже суровый старик улыбнулся.
     - Ваня!.. Ты как думаешь?.. Не устроить ли вернисаж в самом деле?
     - Мы только взглянем! - поддержал о. Леонида Синеоков.
     И,  не  дождавшись,  что  скажет Ваня,  Сыромолотов подбросил голову,
блеснув бриллиантом булавки, и решил, точно принял вызов:
     - Хорошо...  Вернисаж!..  Раз  так уже вышло,  то-о...  Но,  господа,
предупреждаю:  картина моя имеет содержание!..  Это не модно, я знаю, но я
ведь  старый  передвижник,  господа!  (Бывший,  -  должен  оговориться,  -
бывший!..) Этто...  я вам покажу картину, но ни-ка-ких замечаний прошу мне
не делать, - да!.. И ни-ка-ких вопросов не задавать!
     - Помилуйте!..  -  начал было за всех Синеоков, но старик отвернулся,
загремел в дверном замке ключом,  вынутым из кармана, отворил дверь срыву,
вошел туда, оглядел все бегло, взял с порога за руку Ваню и коротко бросил
остальным:
     - Прошу!


     Бывают такие моменты в любой жизни:  озарение,  смелый подъем и срыв.
Они даже у козявок бывают.
     Лезет оса-наездник по  гладкой стене дома и  тащит парализованного ею
паука  к  себе  в  гнездо,   чтобы  положить  в  него  свои  яички...  Она
трудолюбива, эта черненькая, тоненькая оса, она упорна, она знает, что она
делает, как делает, зачем делает... И вот она подымается по гладкой стене,
все время нервно танцуя и потирая крылышками ножки или ножками крылышки...
Паук -  жирный,  круглый,  вполне способный прокормить собою ее потомство.
Весом он куда больше самой осы.  Откуда у нее силы,  чтобы его тащить?  Но
она тащит.  Следите за ней, если есть у вас время... Леток ее там, в полке
крыши,  в  маленькой щели...  Раз двадцать она оборвется со  своей ношей -
стена  гладкая -  и  раз  десять подлетит к  своей  щели,  -  должно быть,
проверяет себя: так ли она делает?.. Так, - иначе нельзя. Путь правильный,
не по отвесу,  а наискось... И все неровности, за которые можно ухватиться
по  пути,  чтобы  отдохнуть,  осмотрены ею,  -  и  она  снова находит свою
драгоценность,  свое будущее -  паука, который неподвижен, но жив (и будет
жив все время,  пока будут питаться им личинки будущих ос),  и черненькая,
тоненькая оса-наездник,  все время танцуя и обираясь,  вновь хватает его с
земли и тащит...  в двадцатый раз!..  Глядите:  она почти у цели! Еще одно
усилие,  -  и паук в гнезде...  Но ошибка в движении одной только ножки, -
одной из шести, - и глыба паука летит снова вниз... Срыв!..
     Много упорства дано  осе:  чуть отдохнув,  она  примется снова за  то
же...
     Но далеко не так упорен и неутомим человек, и срывы его бывают иногда
страшны.
     Огромная, во всю стену большой  мастерской  картина-триптих  освещена
была верхним светом.  В сильных серых старо-сыромолотовских тонах написаны
были две первые  части  триптиха,  на  третьей,  самой  большой,  почти  в
половину всей картины,  бросалась в глаза радуга, сделанная очень искусно.
Даже сияла  она  переливисто  под  верхним  светом,  точно  битого  стекла
подмешал художник к краскам,  и даже этим розово-золотистым сиянием радуги
затоплена   была   вся   третья   часть   картины,   а   отдельные   пряди
розово-лилово-золотые  пробивались вверху из третьей части во вторую,  как
отблеск далеких зарниц.
     При  одном беглом огляде картины,  по  одной только чуть  воспринятой
музыке тонов все  семеро (и  Ваня  и  Иртышов) почувствовали,  что  это  -
значительно.
     Это бывает и  не с картинами.  Открывается что-то вдруг,  -  еще и не
знаешь,  что именно,  но уже поражен,  уже прикован,  застыл на месте... и
только потом,  спустя несколько длинных мгновений, начинаешь всматриваться
в  то,  что поразило и  приковало,  -  различать отдельные пятна и  линии,
припоминать и сравнивать, находить новому место в себе.
     И  первые несколько минут в обширной мастерской было совершенно тихо:
все глядели, размещаясь вдоль противоположной картине стены, и все видели,
что  мастерская,  хоть и  обширная,  была все-таки мала,  чтобы можно было
вобрать всю огромную картину целиком, и Ваня удивлялся, как мог, хотя бы и
в виде триптиха, написать ее здесь отец.
     И еще одно почти непостижимым показалось Ване:  как мог человек, хотя
и  очень крепкий еще,  но  уже  почти шести десятков лет,  при ослабевшем,
конечно,  зрении,  справиться так,  как он справился, с колоритной задачей
трудности величайшей...  Однако он справился с  нею,  отнюдь не прибегая к
тем  сомнительным приемам,  которыми художники,  явно  слабые,  прикрывают
именно эту слабость, выдавая их за новое слово в искусстве. Он был прежний
по приемам своего письма: сразу чувствовалось, что все, данное на картине,
происходит,   -   именно  происходит,   -  на  прежней,  прочной,  истинно
сыромолотовской, дышащей, осязаемой земле.
     Вот что происходило на ней:
     На  переднем плане  первой части триптиха,  в  естественную величину,
новенький,  блестящий, окрашенный в серое, прямо на зрителя мчался торпедо
небольшой,  на четыре места,  с  бритым шофером в  консервах спереди.  Две
женщины и двое мужчин в торпедо - одеты по-летнему, и сзади за ними летний
русский вид...  Горизонт высокий.  На самом горизонте в белесоватой полосе
деревенская церковка, но очень зловещий вид у этой белесоватой полоски над
горизонтом,  над  которой взмахивает проливным дождем  насыщенная туча.  И
женщины и мужчины в торпедо красивы,  - очень красивы, особенно женщины, -
но  показана была какая-то напряженность во всех этих четырех лицах.  Дана
она  была  как-то  неуловимо:  слишком ли  широки были  глаза,  слишком ли
подняты головы и брови, слишком ли прикованы были эти лица с полуоткрытыми
ртами к тому,  что делалось впереди их,  -  но явная была тревога,  и даже
шофер сидел пригнувшись, весь сливаясь с бегом своей новенькой машины, как
жокей на скачках с бегом лошади.
     Очень беспокойный,  последний перед грозою,  разлит был в  этой части
триптиха свет,  и если впечатлительный о. Леонид говорил впоследствии, что
"автомобиль был совсем