А  где ты ночуешь,  там и я буду ночевать,  -  ухмыльнулся Сенька и
допил, не отрываясь, горячий чай.
     Павел Кузьмич нахмуренно отвернулся к окнам, а Иртышов встал, и сразу
стало заметно, как он взволнован.
     - Сенька!.. Брось штуки свои!.. Брось!.. Понял?
     - Мм...  конечно,  я и в гостинице "Бристоль" ночевать могу,  была бы
мелочь!
     - Не накрал! - крикнул Иртышов запальчиво.
     - Не  пофартило,  -  задумчиво вытянул Сенька и  даже нос свой сделал
опечаленным.
     Павел  Кузьмич повернулся от  окон  и  удивленно упер  скошенный глаз
именно почему-то  в  этот опечаленный нос  с  горбинкой,  а  Сенька взял с
тарелки  ломтик   булки   и   заработал  беспечно  своими   разнообразными
костяшками, отчетливо и с немалой скоростью.
     - Вы уж меня извините,  Павел Кузьмич:  я с ним поговорить должен,  -
сделал просящее лицо Иртышов.
     - Я... пожалуй, могу выйти на время, - привстал Павел Кузьмич.
     Однако Сенька вдруг перестал жевать.
     - Говори при них, не робей! - остановил он отца и тут же весело Павлу
Кузьмичу:  -  С чего эти секреты,  не понимаю!.. Раз сынишка отца нашел, -
значит,  ему  надобность!..  Милые  родители,  денег не  дадите ли!..  (Он
подмигнул Павлу Кузьмичу.) Ну вот,  попался,  -  значит, лезь в кошелек...
Правда?
     - Сенька!
     - Конечно,  я, может, давно уж не Сенька, все-таки крещеного имени не
забыл.
     - Как же ты сюда именно?.. Зачем?..
     - Доктора послали на  теплый  воздух...  "Зачем"!..  Болезнь у  меня.
Слышишь, сиплю как?.. Скоро сдохну!
     Тем  временем  Иртышов  сделал  умоляющее  лицо  вполоборота к  Павлу
Кузьмичу, и учитель его понял, и встал, и даже двинулся к двери, но Сенька
тоже поднялся,  заскочил к двери сам с большой быстротою и расставил перед
ним руки:
     - Вот беспокойства какого я вам наделал!.. Ну разве ж я знал?.. Да он
без вас застрелить меня может и вас засыпать... Он ведь бешеный!
     Павел Кузьмич задергал головою,  стараясь направить глаз  на  карманы
Иртышова. Он сопел. Ему стало совсем не по себе.
     - Да ты ж,  змееныш окаянный,  - чего ж тебе от меня надо, скажи!.. -
стараясь не кричать, выжал из себя Иртышов.
     А Сенька спокойно:
     - Рублей двадцать дашь, - хватит!.. Пока хватит, - и уйду.
     И опять к Павлу Кузьмичу:
     - Только при вас чтобы дал,  а  то обманет!..  Он без свидетелей меня
сколько раз надувал!..
     Очень у Сеньки был спокойный,  хотя и сиплый голос, и если бы слышать
его из другой комнаты и не видеть, показался бы он, рассудительно ставящий
слова, сипящий, человеком с запалом этак лет сорока или больше.
     - Нет у меня двадцати!..  Нет двадцати!.. Никаких денег нет!.. Ничего
нет!.. - сложился Иртышов ножиком и тыкал перед собою тонкой рукой.
     Черненький галстучек его выбился из-за жилета и трепался,  как черный
клок в рыжей бороде; очень злые стали глаза и яркие.
     Абажур лампы был в  форме шара,  но  не  матовый,  светлый,  и  Павел
Кузьмич,  смотревший хоть и косым,  но зорким глазом, отчетливо видел, что
вот-вот не выдержит Иртышов и  бросится на мальчишку.  А мальчишка говорил
рассудительно:
     - Нет,  -  так займи!.. Они, я думаю, не откажут!.. - и кивок красной
головою в сторону Павла Кузьмича.
     - Нет!.. Я?.. Как можно!.. Откуда у меня двадцать рублей? - в большом
волнении бормотал учитель.
     - А  вы  думаете,  у  него  нет?  -  нежно  подмигнул ему  Сенька.  -
Притворяется драной перепелкой!
     - Сенька!..  Пять рублей тебе дам,  и иди!  -  вдруг подскочил к нему
вплотную Иртышов.
     - Дашь двадцать! - не отступил перед ним Сенька.
     - Каков? - умоляюще посмотрел Иртышов на учителя.
     - Молодой человек!.. - начал было учитель, но Сеньке стало весело, он
засмеялся сипло, широко обнажив все, и самые дальние костяшки своего рта.
     - "Мо-ло-дой чело-век!" - повторил он, давясь смехом, и в глазах его,
как стекляшки желтых бус, много было презрения.
     Павел Кузьмич этим мальчишеским презрением был вздернут. Точно ученик
у  него  в  классе позволил себе такую выходку,  за  которую нужно его  за
дверь, в коридор...
     - Да вы...  вы...  что это?..  -  поднял он голос. - Вы... убирайтесь
отсюда!
     - Горя наберетесь!  - опять рассудительный голос с сипотой. - Выгнать
меня недолго, - расчета мало.
     И снова к отцу, точно игра между ними шла:
     - Двадцать.
     Теперь уж и Павел Кузьмич стал рядом с ним, и то в его черные, косые,
сильно растревоженные глаза,  то в отцовские серые,  от злости побелевшие,
глядел этот желтоглазый мальчишка выжидающе,  даже весело,  весь подаваясь
вперед, весь отдаваясь: хотите бить, - бейте.
     - Десять дам, - больше нет... Последние... Грабь! Грабь, мерзавец!
     И,  засунув руку в  карман,  все  хотел вытащить Иртышов из  кошелька
деньги,  и  слишком дрожала рука,  никак не  могла нащупать,  не слушались
пальцы.
     - Двадцать! - опять так же и тем же голосом.
     - Да бейте же его!  -  потерял терпение учитель,  но,  столкнувшись с
желтыми стекляшками глаз над длинным горбатым носом,  только отодвинулся и
пожал плечом.
     Иртышов вынул,  наконец,  две  золотых монеты из  трех  тех,  которые
получил от Вани.
     - На!  - сказал он неожиданно кротко. - На и иди!.. В какое положение
ты меня поставил,  боже мой!..  Все -  больше нет... Я тебе честно говорю:
нет больше!
     Сенька взял, посмотрел одну, потом другую, сказал:
     - Нет  сейчас,  -  за  тобой  будут,  -  и спрятал их куда-то за борт
пальтишка.
     И шапку свою с наушниками,  которую все держал под мышкой, натянул на
рыжие косицы и  завязал под подбородком,  не спеша,  размеренно,  суя то в
лицо учителя, то в лицо отца высоко поднятыми острыми локтями.
     И когда Павел Кузьмич подумал,  что все уже кончено, что уйдет сейчас
этот желтоглазый, он очень спокойно обратился к нему:
     - А то досыпьте... чтоб еще раз не беспокоить!
     - Нет, - это что же такое, а? - изумленно учитель спросил Иртышова.
     - Иди  уж,  иди!  -  отворил тот  дверь  перед  сыном,  и  когда тот,
ухмыльнувшись, пошел, двинулся сзади, а следом за ним пошел Павел Кузьмич,
и  без  галош дошли оба до  калитки,  желая убедиться,  ушел ли,  наконец,
Сенька, а когда вернулись в комнату, оба с минуту молчали.
     Даже не  садились.  Учитель перебирал тетрадки на  этажерке,  Иртышов
стоял перед своим саквояжиком, скрестивши пальцы.
     Наконец, учитель,  положив  тетради на стол,  первый кашлянул,  чтобы
можно было сказать протяжно, - не осуждающе, однако и без одобрения:
     - Да-а-а... скажу я вам!.. Был у нас в школе один подобный случай...
     - А  не пойти ли мне прямо на вокзал?  -  тронул ногой свой саквояжик
Иртышов. - Как вы думаете?
     Но не выдержал и опустился горестно на стул и руками закрыл лицо.
     - Это называется -  вымогатель! - решил между тем свой трудный вопрос
о рыжем мальчишке Павел Кузьмич.
     - Поезд на север идет в половине девятого, - соображал вслух Иртышов,
не отнимая рук от лица.  -  Успеть успею...  Утром в  Александровске...  А
денег у меня осталось всего пять рублей... и три двугривенных...
     - Думаете, нужно уехать? - спросил довольно Павел Кузьмич, освобождая
на столе место для тетрадок.
     - Непременно!..  Непременно!..  Как же можно иначе?  -  удивился даже
Иртышов и лицо открыл.  - Вы думаете, он отстанет?.. Не-ет!.. Он ни за что
не отстанет!
     - Однако чем же он существует?
     - Разве вы не поняли?.. Вор!.. Карманник!..
     Потом он подумал было вслух:
     - А  если  переждать где-нибудь день-два?..  Вдруг  он  засыплется?..
Тогда я, пожалуй, могу...
     Но,  пытливо посмотревши в косые глаза учителя, Иртышов встал, сделал
свой  очень  широкий жест,  точно  бросал  что-то  наземь  чрезвычайно ему
надоевшее, и сказал решительно:
     - Иду  на  вокзал!..  Завтра  в  четыре утра  -  в  Александровске...
Несчастный случай,  -  ничего не попишешь!..  Чем я тут виноват?  Ничем не
виноват!
     Учитель явно остался доволен. Пока одевался Иртышов, он спросил даже:
     - Вы, - простите, - не шутите?.. Это, конечно, не ваш сын?
     - А чей же? - удивился Иртышов. - Моей жены, вы хотите сказать?
     И  вдруг застряли пальцы на  третьей пуговице пальто,  и  глаза стали
жалкие:
     - Я его за ручку водил!..  Я ему "Спи,  младенец" пел!..  И вот какой
получился оборот!.. Не женитесь, Павел Кузьмич!..
     Павел Кузьмич даже вздернулся весь:
     - Жениться на пятьдесят рублей в месяц!
     - И  сто  будете  получать,   -   все  равно!..  Каторга!..  Отживший
институт!.. Ну, прощайте!
     Учитель простился с  ним  весело...  Он  два  раза  пожал ему  руку и
пожелал счастливой дороги.  Он даже и до калитки,  опять не надевши галош,
пошел его провожать,  и  когда заметил,  что совсем не  в  сторону вокзала
пошел Иртышов от калитки, он крикнул ему:
     - Куда же вы!.. Какой же там вокзал?..
     И тут же вернулся Иртышов и забормотал:
     - Вот спасибо вам!..  А  то бы я зашел!..  Темно,  из светлой комнаты
выйдя!.. Еще раз прощайте!..
     Направив путника с  саквояжем на правильный путь и честно постояв еще
с полминуты,  Павел Кузьмич вернулся,  тщательно засунув засов калитки,  а
Иртышов, пройдя шагов двадцать, перешел на другую сторону улицы и повернул
опять туда же, как и раньше.
     Фонари были скупые на свет,  мга по-прежнему сеялась,  скользкие были
тротуары, - очень легко было потерять направление.


                              ГЛАВА ВОСЬМАЯ

                                   ЕЛЯ

     Идет девочка,  -  почти девушка,  -  в третьем часу дня из гимназии и
равномерно покачивает тремя тонкими книжками,  связанными новеньким желтым
ремешком.
     На  ней  шапочка с  белым  форменным значком,  осенняя кофточка сидит
ловко,  но  походка вялая,  усталая:  шесть  часов просидеть в  гимназии и
ничего не есть...  и  вызывал физик...  Она только что простилась со своей
подругой,  белокурой немочкой Эльзой Цирцен,  и  ей  надо пройти небольшой
скверик -  всего в  три  аллеи,  а  потом еще два квартала до  тихой улицы
Гоголя.
     Уже отошел давно листопад,  и вымели,  и вывезли на тачке кучи желтых
листьев;  потом лежал даже первозимний снег и растаял;  но над  головой  в
скверике все-таки позванивают и шуршат листья:  это дубы;  они упрямы, как
могут быть упрямы только дубы,  и не отпускают никуда своих листьев, а тем
уже надоело торчать на корявых ветках,  и высохли, как мумии, и холодно, и
они  ворчат...  Кое-где  на  барбарисе   по   бордюру   уцелели   кисточки
красненьких,  но очень кислых, - невозможно взять в рот, особенно натощак,
- ягод,  и около них хлопочут хорошенькие,  маленькие, в голубых платочках
птички-лозиновки...
     Аллейные дорожки очень плотно убиты десятками тысяч ног, и звонки под
ногами, как камень, зеленые скамейки все в надписях и пронзенных стрелками
сердцах...  А в конце аллеи на одной из таких скамеек сидит драгун в своей
желтой фуражке и чертит наконечником шашки дорожку. Он сидит как на тычке,
и  голова его  в  ту  сторону,  куда  идет и  она...  Обыкновенно на  этих
скамейках,  в  этом  скверике не  сидят  драгуны,  и  вообще они  избегают
одиночества и  задумчивых поз...  Должно  быть,  он  ждет  кого-нибудь,  -
товарища или даму?..  Подходя к  нему,  девочка (почти девушка) выпрямляет
стан,  откидывает голову,  подбористей и  отчетливей чеканит шаги,  как на
параде...
     Но только поравнялась с его скамейкой,  драгун обернулся, мигом убрал
свою медью блеснувшую шашку с  дорожки и встал,  и она увидела того самого
корнета,  который провожал ее  тогда из  театра,  тогда ночью,  когда брат
Володя ударил ее по щеке.
     И, приложив тщательно, как его учили в школе, руку к козырьку и держа
на темляке другую руку,  он улыбался ей,  девочке, очень застенчиво, почти
робко... И с полушагу она остановилась, и карие глаза под высокими дужками
бровей,  и  небольшой,  чуть  вздернутый,  совсем еще  детский носик ее  с
невнятными линиями ноздрей,  и несколько широкий,  тоже неясно очерченный,
но  явно чувственный рот,  и  пряди темных волос на  лбу  из-под шапочки с
белым значком - все притаилось в ней.
     - А-а!  -  протянула она тихо.  -  А вы сказали тогда,  что не нашего
полка!..
     - Я?.. Да... (Не опустил руку, - все держал ее у козырька.) - Я тогда
хотел перевестись в Киев, - потом остался.
     - Скажите еще, что ради меня! - вздернула она носиком и повела плечом
и головою.
     - Ради вас,  именно! - быстро ответил он и только тут опустил руку; и
этой опущенной рукой указал на скамью,  с которой встал, и прибавил робко,
просительно: - Отдохните!
     Она поглядела назад совершенно незаметно,  на один только миг оторвав
глаза от его сконфуженного лица,  потом, вздернув плечом, глянула вперед и
кругом,  -  никого своего не увидела,  - нахмурилась, переложила из правой
руки  в  левую  книжки и  медленно села,  подобрав сзади  кпереди платье -
коричневое, форменное, короткое, - сказавши при этом:
     - Не понимаю, чего вам от меня нужно!
     Но  когда  он  сел  рядом,   брякнув  оружием,  и  вывернулся  ушитый
бронзированными пуговицами раструб его шинели рядом с ее коричневой юбкой,
она сказала сосредоточенно:
     - Вы  -  трус!..  Вы  -  последний трус!..  Вы тогда должны были меня
защитить, и бежали!
     И  вдруг  очень  крупные  слезы  застлали ее  глаза,  и  нижняя  губа
задрожала по-детски.
     - Простите,   -  я  вас  тогда  принял...  за  кого-то  другого...  -
забормотал корнет, сплошь краснея.
     Он был совсем еще молоденький,  этот воин,  - едва ли даже и двадцати
лет, - круглое лицо еще в пуху, серые глаза еще стыдливы.
     - Ах,  вот как!  -  вскинулась Еля.  -  Вы меня, значит, за ко-кот-ку
приняли!..  Однако я...  еще  не  кокотка пока!..  И  это  не...  как  это
называется?..  Не сутенер меня ударил,  а мой старший брат... да!.. Отчего
вы  не  выскочили  тогда  из  экипажа,  а?..  Вы  бы  сказали  ему  тогда:
"Милостивый государь!  Позвольте-с!..  Вы -  на каком основании это?" (Она
вздернула голову и  брови  и  вытянулась на  скамейке вся  кверху.)  А  вы
повернули извозчика на-зад!..  Эх,  вы-ы!..  И хотите,  чтобы я тут с вами
сидела еще!.. - Она вскочила.
     - Простите! - сказал тихо корнет, тоже вставая.
     Глядел  он  прямо  в  ее  темные  глаза  (теперь  ставшие розовыми от
возмущения) своими  светлыми (теперь ставшими совсем  ребячьими) и  держал
руки "смирно".
     - Маль-чиш-ка!  - протянула она с большим презрением. - Еще ухаживать
суется!.. Провожать из театра!.. Офи-цер тоже!.. Драгун!..
     Она глядела на него со слезами на глазах,  но совершенно уничтожающе;
он молчал.
     - А хоть бы даже я и кокотка была,  - что же вы женщину и защитить не
хотели?.. Пусть ее бьют на ваших глазах, да?.. Пусть бьют?
     И вдруг:
     - Когда нас  знакомили тогда в  театре,  вам  ведь сказали,  что я  -
гимназистка?.. Вы не поверили?.. Ага!.. А теперь здесь зачем?
     - Ждал вас, - сказал он очень застенчиво.
     И был такой у него почтительно убитый вид, что она усмехнулась:
     - До-ждал-ся!
     И, оглянувшись быстро кругом, села на скамейку снова, приказав ему:
     - А вы извольте стоять!
     Он звякнул на месте шпорами.
     - Впрочем,  -  передумала она,  -  тянуться мне  на  вас  смотреть!..
Садитесь уж...
     Он сел рядом.
     - Вы  помните физику?  -  спросила она учительским тоном.  -  Или уже
забыли?
     Он  только  еще  хотел  что-то  ответить,  сначала  шевельнув пухлыми
губами, но она уж перебила усмехаясь:
     - Вы пишете стихи?.. Признавайтесь!
     - Нет... Не пишу стихов.
     - Ну,  врите больше...  Конечно,  при  вас и  теперь тетрадочка!..  А
физику помните?
     - Кое-что помню, - уже улыбнулся он, обнажая сразу все белые зубы...
     - Помните -  "сообщающиеся сосуды"?..  Физик  меня  сегодня вызвал...
"Начертите,   говорит,   на  доске!"  -  Я,  конечно,  две  черты  так,  -
вертикально,  -  один сосуд,  еще  две  черты -  другой сосуд...  Ну-с,  и
сообщение...  - она махнула перед собой рукою. - Подходит физик к доске...
А у него глаза кислые-кислые:  такие...  (она сощурила глаза) и рот на бок
(она скривила рот).  "Ага,  говорит, теперь, наконец-то, я понимаю, почему
говорят: "чтоб тебе ни дна, ни покрышки!.." Это вот ваши сосуды и есть!.."
Я,  конечно, говорю: "Если вы смеетесь, то я, говорю, продолжать ответа не
буду!" -  "Как же, говорит, в таких сосудах может держаться жидкость, если
в них дна нет?" -  "Может быть,  это и печально,  говорю, только совсем не
смешно!.." Как все - захохочут!..
     - Двойку поставил? - осведомился драгун.
     - Ну да, - еще чего, - двой-ку!.. У меня двоек не бывает...
     И тут же внезапно:
     - Ради  меня остался!..  Скажите!..  Так  я  и  поверила!..  Напрасно
приняли меня за такую дуру!..
     И вдруг, еще внезапнее:
     - Меня так тогда мучили целый день!..  И брат, и мама!.. И чтоб я это
когда-нибудь простила вам?.. Никогда не прощу!
     Но тут же очень пристально пригляделась она к этим губам его,  мягким
на вид и теплым, которые целовали ее тогда, ночью, в тени поднятого, густо
смазанного  экипажного  кожаного  верха,   к  этим  губам,  целовавшим  ее
безудержно,  взасос, до боли, и появилась к ним, к неправильно очерченным,
еще мальчишечьим губам большая почему-то нежность:  может быть,  ее первую
целовали так эти губы?..  Потом будут целовать, конечно, многих еще, но ее
все-таки первую!.. Потом будут целовать многих еще, но только ееї т а к...
     На лбу,  обветренном,  выпуклом лбу,  лихо державшем фуражку,  кожа у
него  шелушилась около редких бровей,  над  переносьем...  Левая рука его,
ближайшая к  ней,  была широкая в  запястье,  и,  глядя на  эту руку,  она
добавила:
     - Вы,   конечно,  сильнее  Володьки,  моего  брата,  а  вы...  бежали
постыдно!
     И тут же:
     - Вы зачем хотели переводиться в Киев?
     - Мои родные там: мать и сестры.
     - Ах, у вас есть сестры!.. Много?
     - Две.
     - Значит,  вы и переведетесь!.. Раз две сестры, значит, переведетесь,
конечно!
     - Почему же?  -  в первый раз улыбнулся он длинно: - Разве с сестрами
так уж весело?
     - Еще бы!..  Вы  их будете водить в  театры...  и  привозить домой на
извозчиках...
     И тут же:
     - У вас, говорят, очень строгий командир полка?
     - Полковник Ревашов?..  Не-ет!..  Он любит, конечно, покричать, но...
нет, он не из строгих...
     - Рас-сказы-вайте!.. А сколько раз сидели на гауптвахте?
     - Что вы! Что вы!.. Офицера посадить на гауптвахту?.. Это очень редко
бывает!
     - Какой же вы офицер?.. Вы - юнкер!
     - Был юнкер, - теперь корнет... Не оскорбляйте...
     - Ишь тоже!.. "Не оскорбляйте"!.. Буду оскорблять!.. Нарочно буду!..
     И вдруг:
     - Сейчас же извольте проводить домой, а то я есть хочу!
     - Хорошо. Пойдемте.
     Встал и левой рукой поправил гремучую шашку.
     - Са-ди-тесь  уж!..  Как  вы  оттуда поедете?  Там  ведь  у  нас  нет
извозчиков...  А Володька -  он ходит около дома и ждет... Садитесь, что ж
вы торчите?..  Я  в  этом скверике люблю сидеть.  Мы с  братьями младшими,
когда маленькие были, здесь в серсо играли и на деревья лазили... Особенно
я вот на тот дуб любила лазить...  Раз чуть не упала: зацепилась платьем и
висела вниз головой...  а красильщик какой-то с кистями шел мимо и снял...
Так  я  тогда испугалась!..  Даже  и  теперь еще  чуть где  свежей краской
пахнет,  я соображаю: иду я, сижу я или вишу вниз головой?.. Мне тогда лет
восемь было...  Нас всего четверо,  и до того мы бедокурили,  что папа так
нас  и  звал:  уксус  от  четырех разбойников...  Есть  такое лекарство от
зубов...  Не  верите?..  Что же вы смеетесь?..  Нарочно зайдите в  аптеку,
притворитесь, что у вас зубы болят, и спросите: "Дайте, пожалуйста, уксуса
от  четырех разбойников на  гривенник!.."  И  вам  дадут...  Не  верите?..
Попробуйте!..
     Корнету  нравилась болтовня  девочки,  -  почти  девушки,  -  корнету
нравилось солнце,