, и только командует:
     - Травь правей!.. Вон на ту, идол, новую лавку!
     Или:
     - Забегай левее!.. Жживо!..
     Приказчик ладит то  правей,  то левей,  и  старатель через широчайшую
сибирскую улицу какого-нибудь Енисейска добирается,  наконец,  до  другого
берега,  до деревянных мостков,  и  даже не поглядит назад,  где приказчик
трудолюбиво сматывает снова  грязную штуку  сукна,  чтобы дома  вымыть ее,
высушить,   выгладить  и  продать  на  зимние  щегольские  костюмы  другим
старателям,  а те будут гатить осеннюю грязь улицы полсотней аршин другого
сукна...
     Здравый смысл не  поймет этого,  но  есть в  этом и  во всем подобном
звонкая земная радость жизни,  запой  своею собственной силой,  ловкостью,
удалью и удачей.  - Проживем, - наживем!.. Затем и наживали, чтобы вдоволь
повеличаться... А весь адский труд в тайге, и риск и угроза каждого дня, и
миллиарды гнуса,  точившего кровь по капле, - черт с ними!.. Было, - и вот
забыто!..  Но  как  отказать себе в  удовольствии пройтись по  сукну через
улицу,  зайти в  посудный магазин напротив,  свалить там как бы  невзначай
стоящую посреди хрупкую стопку ваз, тарелок, ламп и сказать горестно:
     - Что же я сделал, злодей!.. Ведь я же теперь навеки пропал!..
     Потом   выслушать  сочувственно  едкую   ругань  хозяина,   а   потом
прищуриться  высокомерно,  растоптать  сапогами  остальное,  что  не  было
разбито в этой стопке, спросить хозяина:
     - Это на сколько же я набил?
     Отбросить  тянущийся к  левой  скуле  толстый  кулак,  выслушать явно
удвоенный счет, выкинуть на прилавок катеринку, прихлопнуть ее ладонью:
     - Получай сполна!
     И,  выходя из посудной на улицу, думать усиленно: а нельзя ли что еще
выкинуть почуднее?..


     Когда Макухин в квартире полковника Добычина в ответ на вызов Натальи
Львовны сказал свое:  "Вот!"  и стал с нею рядом,  он уже почувствовал тот
самый подъем мотовства, который был высшею точкою радости жизни для таких,
как у него, натур... Маленькое слово это: "Вот!", сказанное тогда, значило
чрезвычайно много: "Вот я сам, и все мое тоже - вот! - Берите!"
     И  автомобиль,  на котором они подъехали в  тот день к  вокзалу,  он,
конечно,  должен был  отбить у  целой компании грузно думавших над  каждым
своим рублем людей, - иначе не так весело было бы ехать.
     Что именно будет с ним и Натальей Львовной дальше,  об этом он меньше
всего думал.  Точнее:  он совсем не думал об этом.  "Вот я сам,  и все мое
тоже -  вот!  -  Берите!" -  это было сказано твердо, а как именно она это
возьмет, - было уж ее дело: большое облегчение чувствовал Макухин от того,
что не надо было думать над этим самому, и большое в нем было любопытство.
     Случай  на   вокзале  был   точно   первой  картиной  того   длинного
представления,  которое должно  было  теперь  разыграться непременно перед
Макухиным, иначе незачем было и говорить так твердо и торжественно: "Вот!"
     Как  будто  непременно так  и  должно было  случиться,  чтобы Алексей
Иваныч забежал перед ними на этот самый вокзал и кого-то тут ранил, а этот
кто-то   точно  непременно  должен  был   оказаться  прежним  женихом  его
теперешней невесты.
     То,  что он  действовал теперь не сам по себе и  не для себя,  а  для
Натальи Львовны, делало его очень свободным, освобождало от очень многого,
от себя самого (и в этом тоже было исконно деревенское мотовство).
     Он только спрашивал у нее,  что делать,  и ждал приказаний,  стараясь
понять с полуслова.  Так он держал себя на вокзале, в жандармской комнате,
так же давал показания и приставу,  и почти таким же жестом, когда говорил
об Алексее Иваныче, показал на свой крутой лоб, добавив убежденно:
     - Считал и считаю человека этого ненормальным.
     Когда Алексей Иваныч,  ставший просто Дивеевым,  ходил из угла в угол
по  пустой  и  холодной  кордегардии,  зловонной и полутемной (чуть горела
маленькая чадная лампочка),  -  Макухин  приехал  с  Натальей  Львовной  в
знакомую  ему гостиницу "Бристоль",  и тут же согласился с нею,  что снять
надо не один,  а два номера рядом:  жених и невеста - не муж и жена,  -  и
ничуть  не  удивило его,  что все время она говорила об Илье:  раненый,  -
может быть,  уже умер теперь, - и все-таки он - ее бывший жених, такой же,
как он теперь, только гораздо более ей знакомый.
     Чай пили они в  номере Натальи Львовны.  Вся полная своей неожиданной
встречей с  Ильей (и  какою встречей!),  она имела вид оглушенный...  Даже
чуть сутуливший ей спину мослачок,  который как-то заметил Алексей Иваныч,
стал  как  будто заметнее,  вырос за  эти  часы,  -  отчего даже и  голову
подымала она  с  трудом,  и  при электричестве сверху,  при мягком матовом
свете  сама  точно светилась вся  изнутри,  и  глаза ее  казались Макухину
иконно-огромными, и бледные щеки фарфорово-неживыми.
     Макухин сам  налил  ей  чаю,  поставил перед нею  сухарницу,  но  она
сидела,  охватив колено руками,  к столу боком, совершенно о себе забыв...
Так много было предположений и вопросов в ней,  и все об Илье: куда он мог
ехать?..  Откуда?..  Где он жил последнее время?..  Зачем ехал?..  Знал ли
Алексей Иваныч, что его встретит?.. Может быть, это даже было условлено...
А  если условлено,  то зачем?..  И  правда ли,  что Илья был знаком с  его
женою?.. Не принял ли Алексей Иваныч ее Илью за кого-то другого, - своего?
     Макухина  удивляла  такая  масса  вопросов:  никогда  не  приходилось
слышать  ни  от  кого  раньше  такого  потока,  такого  водоворота слов  и
совершенно не о деле (не считал,  конечно,  этого "делом" Макухин).  Очень
сложный, кропотливо вышитый женский мир подошел к нему так близко впервые.
Раза два  он  было решился напомнить ей,  что чай остынет,  но  она его не
слышала. Потом он вылил ее холодный стакан в умывальник, налил ей горячего
чаю и придвинул сухарницу еще ближе к ней, но она не заметила и этого.
     Она говорила (в который уже раз!):
     - Хорошо,  я  допускаю,  что Алексей Иваныч (у  него уж  это в  манию
обратилось!),  что он мог узнать об Илье от кого-нибудь...  Могли дать ему
телеграмму: "Илья выезжает завтра (например) туда-то"... Кто-нибудь у него
следил за  Ильей...  Но  почему же  вчера он  мне не  сказал?..  Почему не
сказал?.. Мямлил что-то такое и не сказал самого важного!.. И уехал!.. Так
неожиданно!..  Ведь только что приехал от Ильи и опять уехал!..  И хоть бы
имя мне сказал когда-нибудь, - я бы по одному имени догадалась!..
     - Илья -  имя простое,  -  у всякого может быть,  - заметил Макухин и
добавил спокойно: - Опять чай ваш застынет!..
     - Он мне говорил о  каком-то месте,  -  вспомнила Наталья Львовна.  -
Будто искать ездил место себе,  а  это он его выслеживал,  Илью...  И  так
долго помнить:  шесть месяцев!..  Бесчеловечно!  Конечно,  Илья не обращал
внимания, я его знаю... Ну, скажите, - разве же он не мог уйти?.. Заметил,
что он -  здесь же,  на том же вокзале,  -  и уйди!..  Просто,  - встань и
уйди...
     - Там  около него старик один хлопотал,  -  как  будто я  его  где-то
раньше видел, - вставил Макухин, выпивая уже четвертый стакан.
     - Старик?..  Я не видала...  Доктор,  должно быть... А может быть, он
умирает теперь там в больнице,  умирает,  а мы здесь сидим!..  Может быть,
умирает он!..
     Так много тоски было в  ее  голосе и  особенно в  огромных неплачущих
глазах,  что Макухину стало очень неловко,  и  он застенчиво отставил свой
недопитый стакан и сказал угрюмо:
     - По  телефону справиться можно...  Позвонить в  больницу,  -  должны
справку дать...
     - Можно?..  Разве можно?.. Куда же звонить?.. И дадут справку?.. Кого
же вызвать? - очень заволновалась она и вскочила.
     Макухин  посмотрел на  свои  золотые часы  (серебряные,  рабочие,  он
оставил дома, а сюда взял праздничные, золотые):
     - Десять часов уже... Пожалуй что поздно...
     - Поздно?..  Как поздно?..  Почему?..  Неужели поздно?..  А  вдруг он
умрет?..
     - Умрет - воля божья... Другое дело, если бы мы помочь могли...
     Однако Наталья Львовна уже накинула на шею вязаный белый платок.
     - Телефон там внизу...  Я  видела...  Как же я  не подумала раньше?..
Ведь видела!.. Я сейчас...
     И выбежала быстрее,  чем Макухин мог придумать, как отсоветовать это.
Он постоял немного около стола, думая, идти ему за нею или не надо; решил,
что не идти неловко, можно обидеть этим, и, уходя, запер номер и ключ взял
с собою.  Но пока он медленно спускался вниз, Наталье Львовне уже ответили
из конторы больницы, что там не знают.
     - Говорят: "Тут хозяйственная часть"... Говорят: "Повесьте трубку!" -
пожаловалась ему она.
     - А если завтра утром поехать туда? - подумал вслух Макухин.
     - Да-да -  мы поедем,  поедем завтра!.. Утром чтоб непременно поехать
туда!.. - приказала она.
     И мимо коридорного они подымались по лестнице рядом, и она говорила:
     - Разве в  больнице только один телефон?..  Это мне какая-то  дура на
центральной дала  не  тот  номер...  Но  завтра надо встать раньше,  и  мы
поедем...  Он не умер,  нет!..  Я бы непременно почувствовала,  если бы он
умер!..
     А у дверей своего номера она сказала Макухину:
     - Идите к  себе и  сейчас же ложитесь спать...  А  завтра утром,  как
встанете,  - только пораньше! - стучите ко мне... Впрочем, я и сама встану
рано... Я, может быть, и не засну совсем... Ну, идите!..
     Макухин учтиво поцеловал ее руку и  пошел к  себе.  В его номере было
все то же самое,  что и в ее, и совершенно так же была расставлена мебель,
но это был прежний его холостой,  одинокий номер,  случайный, временный, а
настоящий его,  теперешний был там,  за стеною, и настоящее его теперешнее
дело было ехать завтра в больницу узнавать,  жив ли Илья...  А так как для
этого надо  было  встать рано  (так было приказано только что),  то  он  и
заснул спокойно тут же, как лег.


     Как и  в  тюрьме,  около ворот больницы стояла будка,  но в ней сидел
старик не моложе восьмидесяти лет,  -  в  тулупе,  в шапке.  Можно было не
спрашивать его, кто он: на тулупе спереди пришпилена была медная табличка,
а  на  ней выбитые буквы:  "сторож".  Сидел он  забывчиво и  сосал трубку.
Обратился было к  нему Макухин,  как  здесь найти одного больного,  но  он
только мотнул во двор трубкой:
     - Там пытайте...
     Извозчик Макухина стал в  ряд  других извозчиков,  а  они с  Натальей
Львовной вошли во двор.
     - Никогда  здесь  не  приходилось  бывать,  однако  дело  большое!  -
оглянулся кругом Макухин.
     Больница была целый городок.
     Из  подстриженных садиков  выступали белые  корпуса казенной стройки,
здесь,  за  городом,  очень  крупные.  Дорожки,  усыпанные мелкими желтыми
морскими  ракушками  вместо  песка;   аккуратные  палисадники,  обнесенные
деревянными резными оградами...  Но вблизи корпусов этих не цветами пахло,
- иодоформом...  Этот  едкий  и  застарелый,  видимо,  запах пропитал тут,
казалось,  все  стены  домов,  даже  таких,  на  которых  чернели надписи:
"Контора", "Смотритель", "Старший врач".
     День был солнечный,  очень яркий (день,  даже в камере 3-й ослепивший
Дивеева);  не  верилось в  такой день не  только Наталье Львовне,  -  даже
Макухину,  чтобы мог умереть Илья.  И  однако,  когда вошли они в  главный
трехэтажный корпус  больницы,  в  полутемный,  похожий на  туннель коридор
нижнего этажа,  с  асфальтовым гулким полом,  и спросили (Наталья Львовна,
конечно),  где найти доставленного вчера раненого,  вихрастый фельдшерский
ученик, быстро несший куда-то гирлянду пузырьков с сигнатурками, бросил на
ходу:
     - Умер.
     Наталья Львовна ахнула и  покачнулась,  Макухин ее  поддержал,  но не
поверил.
     - Постойте, - как умер?
     - Вчера, в десять вечера...
     - Когда звонили по телефону?.. Не может быть!..
     - Не мо-жет бы-ыть! - воскликнула и Наталья Львовна.
     - Как  не  может быть,  когда я  говорю?  -  даже обиделся ученик.  -
Рабочий с завода - Сидорюк...
     И помчался дальше, звонко шагая.
     Наталья Львовна отвердела в руках Макухина,  ожила, но вся дрожала от
испуга.  Макухин видел,  каким страшным казался ей  теперь этот больничный
туннель из асфальта, иодоформа и серых стен.
     - Не он! Только ляпает зря... Мальчишка!..
     Ясно стало,  что Илья не может умереть, потому что как же тогда будет
Наталья Львовна?
     В  туннеле больничном непонятно было,  что начать и куда идти.  Нужно
было спросить еще кого-то...  И  вот -  опять тяжелые,  но гулкие шаги:  с
лестницы боковой вошел в коридор большой старик в шапке мохнатой, в шубе.
     - Тот  самый,   -  узнал  его  Макухин.  -  Вчерашний...  На  вокзале
который...
     И Наталья Львовна сразу рванулась из его рук к старику. Старик уходил
из  коридора наружу,  уже  визжали блоком двери,  они  почти  бежали,  его
догоняя,  -  и,  вот  опять яркость дня,  и  хруст и  желтизна ракушек под
ногами,  и пестрят палисадники и стены корпусов,  и лохматый старик глядит
на них поочередно голубыми, как у селезня, но злыми глазами.
     - Мы - к вам... - начал было Макухин, берясь за свою высокую шапку из
каракуля.
     - А-а...  это на вокзале там...  Узнал!  -  раздул ноздри старик,  не
поднимая руки к лохматой куньей шапке.
     - Как  его  здоровье?..   Ради  бога!..  -  молила  Наталья  Львовна;
маленькая  котиковая  шапочка  непрочно  держалась на  правой  стороне  ее
прически, готовая упасть.
     - Здоровье?..  Как  масло  коровье!..  -  очень зло  поглядел на  нее
Асклепиодот.
     - Вы сейчас от него? Вам что-нибудь сказали?.. Ради бога!..
     - Сказали-с...  От  него,  от  него-с!..  Но видать его не видал:  не
допустили...  Родного дядю не допустили,  - может быть, вас допустят... Вы
ему кто приходитесь, Илье?..
     Он говорил шумовато,  как всегда,  и выныривал шеей из воротника шубы
после каждой фразы.
     - Если вас, дядю, не допустили, то меня, значит, и подавно!.. Значит,
он очень плох, Илья!.. Боже мой!
     И как-то сами собой покатились по ее щекам частые слезы.
     - Сказали:  "Особых причин  для  беспокойства нет"...  Так  буквально
сказали,  -  смягчился старик,  следя за  ее слезами,  как они катились по
щекам  и  падали.  -  Буквально именно так:  "особых причин"...  Неособые,
поэтому, остаются... Одну пулю, изволите видеть, нашли на диване, другая -
в шубе застряла, а третья - собачка - в нем...
     - В нем?..
     - Но сидит, однако, под кожей: нащупали... Сегодня достанут...
     - Ну слава богу!.. - перекрестилась Наталья Львовна.
     - Слава богу!..  И я точь-в-точь то же сказал...  А вы, стало быть, с
моим племянником хорошо знакомы?
     - Еще бы!.. Я!..
     - У-г-у...  Та-ак...  Да  вы  уж и  с  этим,  с  Алексеем-то Иванычем
проклятым, не знакомы ли?
     - И с ним знакома...
     - Так вот через кого,  стало быть, племянник-то мой... - приготовился
сказать что-то  ядовитое очень  Асклепиодот,  но  Наталья Львовна перебила
его, как будто сожалеющим тоном:
     - Не через меня, - нет!.. Не через меня!..
     А  Макухин в  этот самый момент вспомнил наконец,  где он видел этого
шумоватого старика раньше, и сказал медленно:
     - Как будто видал я где-то вашу личность...  Кажись,  судно одно мы с
вами не поделили в Керчи: вы его под хлеб фрахтовали, а я под камень...
     - А-а,  хлюст козырей!.. - вдруг дружелюбно хлопнул по плечу Макухина
старик.  -  "Николая" у меня перебил,  помню!.. Ну, хорошо, что не грек!..
Поэтому я тогда уступил:  вижу, - свой!.. А греку ни за что бы не дался...
Помню!..
     Но  вдруг  еще  что-то,   видимо,   вспомнил,   потому  что  добавил,
спохватясь:
     - Надо мне тут в одно место слетать...
     И,  повернувшись к одному из корпусов,  вдруг пошел не прощаясь, даже
не кивнув шапкой.
     - Когда  же...  Когда  же  его  можно увидеть?  -  крикнула вслед ему
Наталья Львовна. - Сегодня нельзя?
     Старик  остановился  на  полушаге,   стал  вполоборота  и   отозвался
вполголоса, но едко, метнув в нее селезневый взгляд:
     - А  вам  какая же  экстренность сейчас его тревожить?..  Раз "особых
причин", сказано, нет, - увидитесь в свое время.
     И Наталья Львовна поклонилась ему почтительно, опять сказавши:
     - Ну, слава богу, что нет!..
     Это  потому,  что  вспомнила она  вдруг очень ярко разбитую ее  пулей
розовую лампадку и кошку с задранным кверху стремительным хвостом.
     И Макухину сказала она кротко:
     - Ну  что же,  поедем?  -  и  пошла к  воротам,  но  когда дошла уже,
прокричал ей вслед Асклепиодот:
     - В  хирургическом отделении!..  В  этом корпусе -  второй этаж!..  А
приемный день - четверг!.. В три часа!..
     И,  обернувшись на  его  крик,  еще  два  раз  подряд поклонилась ему
Наталья Львовна почтительно, как девочка, и безмолвно.


     - Теперь куда же?  В тюрьму?..  Как там Алексей Иваныч бедный...  Он,
наверное, там уже? - спросила Наталья Львовна Макухина, когда отъехали они
от ворот больницы.
     Макухин отозвался:
     - Подождем денек,  -  зачем спешить...  Алексею Иванычу теперь сидеть
долго: успеем.
     - Долго?.. Как долго?
     - До суда...  сколько там,  пока следствие...  Полгода... может быть,
год.
     - Си-деть до су-да го-од? - испугалась она и заглянула ему в лицо, не
шутит ли.
     - Сидят люди!.. Ну, раз, конечно, раненый поправится, суд ему гораздо
легче будет.
     - Да ведь он и сам болен!
     - На суде разберут.
     - А теперь?..  Надо поехать к адвокату!.. - вспомнила Наталья Львовна
и добавила:
     - Как же это: на суде разберут, а до суда целый год сидеть?
     - Да  ведь раз он  на  такое дело шел,  -  должен же он знать и...  и
думать, что сидеть - не миновать потом!..
     - Ничего он этого не знал... и не думал!
     Повернул к ней все лицо в пушистых подусниках Макухин и, улыбаясь, но
не осуждающе или насмешливо, а как взрослые детям, сказал:
     - Значит,  выходит,  -  вам  их  обоих  жалко:  Илью,  -  этого своим
порядком, а Алексея Иваныча - своим?
     - Что это? - не поняла она.
     - А вот дядя его, старик этот, он Алексея Иваныча, похоже, ненавидит,
- объяснил Макухин.
     - Он ненавидит,  а я жалею,  -  догадалась она.  -  Да,  мне жалко...
очень... Я ведь его понимала очень... Когда он мне говорил про свое, я его
понимала...  Я ведь только не знала,  что это - Илья!.. А вам не хочется к
адвокату?
     - Мне?  Макухин улыбнулся длинно,  чуть отвернувшись.  - Чтобы такого
несчастного бросить на произвол,  -  это, я думаю, даже неловко... я и сам
хотел попробовать, - нельзя ли его на поруки взять.
     - Хотели?..  Правда?..  -  схватила его  за  руку  Наталья  Львовна и
добавила,  глядя ему в глаза:  -  Илью я люблю,  а того,  Алексея Иваныча,
понимаю...
     - При извозчике не  надо так!  -  вдруг около самых губ ее  шевельнул
своими губами Макухин, но тут же продолжал громко:
     - Я  думаю  так:  доедем сначала до  гостиницы,  спросим,  где  какой
адвокат получше... Город чужой, - кого мы тут знаем?.. Правда?..
     А она отозвалась:
     - Но беспокойство, значит, очень вредно Илье, - очень вредно... И что
это  значит:  "особых причин для  беспокойства"?..  То  есть  он  может не
умереть теперь,  но через два, через три дня?.. Через неделю?.. Вы знаете,
- ведь может быть заражение крови, - и тогда что?
     Извозчик (он был парный, как все в этом городе) доехал в это время до
городских окраин и спросил, обернув яркое, ражее лицо:
     - Куда будем ехать?
     Макухин решительно ответил:
     - В "Бристоль"... - и добавил хозяйственно, кивая на правую лошадь: -
Засекает левой ногой.
     - Засекает...  Что ни делали ему, - засекает, - и на... А так ничего,
конь справный...
     И головой покрутил извозчик, точно в тысячный раз стараясь проникнуть
в  тайну  движений левой задней ноги  своего мерина,  но,  в  тысячный раз
убедясь, что не проникнет, задумчиво опоясал его вдоль спины кнутом.


     Веселого  адвоката  указал  Макухину  швейцар  гостиницы "Бристоль" -
х