к морю потому, что туда же вместе с
ним отправлялся грек Кариянопуло, покупатель; Наталье Львовне надобно было
остаться на  некоторое время отчасти затем,  чтобы внести деньги за аренду
имения,  что уже было решено Федором,  а отчасти затем,  чтобы получить от
портнихи подвенечное платье: и то было важно, и другое важно.
     Но  случилось так,  что  платье оказалось готово уже  на  второй день
после  отъезда Федора,  а  владелец имения Сушки,  предводитель дворянства
Оленин,  к  которому она явилась,  хотя и  принял ее очень приветливо,  но
заявил ей,  что  арендную плату  он  по  многим причинам решил значительно
увеличить, что он безбожно продешевил, договариваясь об этом раньше.
     Это привело Наталью Львовну к решению задатка Оленину пока не давать,
так как Федор мог на новые условия помещика и  не согласиться,  а  свадьбу
справить,  благо там же,  в  городке у  моря,  оставались пока и  отец ее,
полковник Добычин,  и  мать.  И  в тот самый несчастный день,  когда Федор
решил довериться морю,  предпочесть эту изменчивую стихию прочной надежной
земле,  Наталья Львовна приехала к  своим,  но  нашла дом Федора и  в  нем
встретила бабу  Макара  только  тогда,  когда  ялик  с  Федором и  Макаром
отчаливал уже от пристани.  Когда же сама она пришла на пристань,  надеясь
застать еще Федора, ялик виднелся уже далеко.
     Все-таки она его видела,  этот ялик,  увозивший еще не обвенчанного с
нею мужа,  человека,  который сделался уже ей и близок и дорог. Она стояла
на  пристани,  глядела ему вслед,  заметила,  как на ялике поднялся вдруг,
забелел и напрягся парус.
     Это напомнило ей старые лермонтовские стихи о  парусе;  это наполнило
ее  душу  старой поэзией раннего детства;  это  размягчило ее  необычайно,
заставив продумать и представить ярко много из ее жизни;  это привело ее к
ощущению счастья,  которое, наконец-то, прикоснулось к ней своим крылом, и
она все с  большей нежностью думала о  Федоре Макухине,  простом,  но ведь
несомненно способном,  предприимчивом человеке,  который сказал как-то, не
так и давно: "Большие дела мы будем делать с вами вместе!"
     Это  было  так  непосредственно,  так  вдохновенно сказано,  с  таким
сиянием глаз,  с такой напряженностью во всем крепко сколоченном теле, что
очень обрадовало ее тогда:  "большие дела", конечно, намерен был делать он
сам,  но  ради нее,  -  вот  что было неожиданно даже тогда для нее самой,
повысило вдруг стремительно ее  самое в  ее  же  собственных глазах тогда,
когда она больше всего нуждалась в этом.
     И  вот он отправился строить фундамент этих "больших" в  будущем дел.
Она благословляла его долгим взглядом;  она напутствовала его, стоя здесь,
на пристани,  где он не мог уже различить ее из своей синей дали; она была
растрогана;  она забыла свою неудачу, что не застала его дома, хотя вполне
могла бы  застать,  если б  не засиделать всего только на полчаса дольше у
своих...
     Когда подошел к  ней и  стал рядом какой-то рыбак,  ей было неприятно
это, и она отошла от него на самый конец длинной пристани. Но рыбак, - это
был Степан Макогон, товарищ Афанасия, и тоже бывший матрос, - вальковатый,
сутулый человек,  с  дюжими  плечами и  сивым  волосом в  черных  усах,  -
прилежно глядевший на белое облако на Чатырдаге,  почему-то пошел,  широко
расставляя ноги  в  каких-то  бахилах,  прямо к  ней,  опять стал  рядом и
сказал:
     - Замечаю я,  что вы  на  тот ялик дивитесь,  -  так и  я  же на него
дивлюсь, - не настала б на него лиха година.
     Вид у  рыбака был угрюмый и явно обеспокоенный,  и Наталья Львовна не
столько поняла,  что он сказал такое,  как почувствовала что-то плохое,  о
чем он как будто хотел ее предупредить.
     О  том,  что на этом ялике отправился Федор Макухин в Куру-Узень,  ей
сказали другие,  этот  же  рыбак  появился откуда-то  только вот  теперь и
говорит что-то малопонятное.
     - Какая "лихая година"? - спросила она, и он ответил, подбирая слова,
какие могли бы быть ей знакомы:
     - Ну,  одним словом,  иттить им  порядочно,  а  кабы чего на  море не
образовалось.
     - Что же может образоваться? - опять не поняла она.
     - Штормяга,  - пояснил он и добавил: - Зря Афанасий парус поставил, -
вот  я  к  чему говорю...  Беды может с  ним  нажить,  как  если убрать не
поспеет.
     - Какой беды?..
     Наталье Львовне хотелось точно знать, какая беда угрожает ее Федору в
такой ясный и  как будто довольно тихий день,  но  Степан Макогон поглядел
искоса на нее с большим недоумением и проговорил уже сурово:
     - Какая беда-то бывает,  если в  море людей она захватывает?  В  море
бежать от  беды некуда,  вот  я  вам  что  говорю.  Вам свово будет Федора
Петровича жалко,  а  мне Афанасия,  как мы с  ним в  паре сколько годов уж
действуем, да и ялик этот, он только считается его, а моя часть в нем тоже
есть, в этом ялике.
     Только  теперь  поняла Наталья Львовна то  страшное,  о  чем  говорил
рыбак, и зачастила вопросами:
     - Почему же? Почему так? Откуда это может?
     Рыбак кивнул головой на Чатырдаг и сказал мрачно:
     - Переваливает через... Скоро здесь будет.
     - Кто? Кто будет?
     - Бора,  вот  кто...  Не  иначе,  барышня,  вам берегом ехать надо на
всякий случай...  Может,  доберутся до Куру-Узени,  а как если нет?..  Ну,
одним  словом,  нанять  вам  надо  лошадей хороших и  прямо  аж  до  самой
Куру-Узени,  вот что я вам скажу.  А там у Федор Петровича рабочие есть, -
Рожнова там спросите, вот.
     - Лошадей?  Господи!  Где  же  их  нанять?  -  вся уже охолодевшая от
страшных слов  рыбака,  проговорила Наталья  Львовна,  но  рыбак,  сказав:
"Пойдемте, найду!" - двинулся на Набережную, добавив на ходу:
     - Мне  Афанасия жалко,  да  кстати и  ялик тоже...  Так  что как если
желаете, я бы тоже мог с вами поехать.
     - Пожалуйста,   голубчик,   пожалуйста,  я  заплачу  вам,  -  тут  же
согласилась на это Наталья Львовна,  чувствуя, что действительно трудно уж
стало идти от начавшего дуть навстречу ветра,  и оглядываясь на море,  где
уже нельзя было разглядеть белевший так недавно парус.
     Минут  через десять они  уже  садились в  экипаж,  называвшийся здесь
фаэтоном, так как он имел поднятый кожаный верх.
     Этот верх защищал ее,  довольно легко одетую,  от  холодного плотного
ветра,  того  самого  "боры",  который начался так  внезапно и  грозил  ей
каким-то  большим несчастьем.  Теперь оно уж не было для нее смутным:  это
несчастье -  смерть Федора - нельзя было ей предотвратить, но в сущности и
в борьбу с ним вступить тоже было бы невозможно.
     На   что  же   можно  было  надеяться  ей?   Только  на  какой-нибудь
исключительно  счастливый  случай,   который   позволит  все-таки   Федору
добраться до Куру-Узени вовремя...
     Наталья  Львовна  начала  было  расспрашивать  Степана  Макогона,  но
односложные ответы его  скоро показали ей,  что расспросы эти лишние,  что
лучше молчать.
     Степан сел было напротив,  на  переднее сиденье фаэтона,  но  Наталья
Львовна упросила его сесть с собою рядом,  так как на переднем сиденье его
слишком продувает ветром. Однако была у нее и другая причина для этого: ей
очень тяжело было смотреть прямо в  его суровое,  мрачное от  самых худших
предположений лицо.
     На море же,  где шел ялик,  совсем не могла смотреть Наталья Львовна,
потому что шоссейная дорога на Куру-Узень, очень выбитая и местами грязная
от незадолго до того бывших дождей,  шла по долине,  и моря из-за довольно
высокой гряды холмов с нее даже не было и видно.


     В  Куру-Узени на известковой печи и  в  каменоломне Макухина работало
человек десять,  а Рожнов, молодой еще малый, но разбитной, грамотный, был
там у них за старшего.
     Что собирается приехать хозяин с покупателем,  там не знали.  Но если
печь была не  близко от берега,  то каменоломня зато на берегу,  и  отсюда
заметили ялик.
     Рожнов же,  который так недавно нанимал этот ялик, узнал его и поднял
крик:
     - Братцы!  Да ведь это же никак тот самый ялик,  каким я сюда намедни
доставился!
     Кое-кто  из  рабочих  пригляделись,   и  один,   поглазастее,  сказал
уверенно:
     - Тот самый!
     А другой подтвердил:
     - Не иначе, как тот!
     - Значит,  Афанасий-рыбак там  на  нем!  -  И  Рожнов хлопнул себя от
жалости руками по бедрам.
     - Была бы труба подзорная,  сразу бы видно было, есть там кто, или уж
волной снесло.
     Глазастый,  которого звали Данилой,  долго вглядывался,  напрягаясь и
даже вытянув шею, наконец сказал:
     - Есть!.. И похоже - не один, а будто двое.
     - Двое? А гребут они, не замечаешь? - встревожился Рожнов.
     - Незаметно... Похоже - несет их.
     - Неужто пропасть должны люди? А? Братцы! - почти простонал Рожнов. -
Поэтому,  значит,  весла,  что ли, у них выбило, а? Не иначе там Афанасий!
Кто другой,  не знаю,  а повез Афанасий,  как и меня, - его ялик! Выручать
надо! Что ж мы стоим?
     - А  как же  мы можем?  -  начал думать вслух Данила.  -  Баркас если
спустить за ними, то и наш баркас таким же манером унесть должно.
     - Баркас?  Унесть?..  Нешто мы  его  к  берегу не  направим всемером?
Должны вполне направить,  - Афанасию канат кинем, на буксир возьмем... Ну,
братцы,  что же?  Жена,  трое ребят у Афанасия, - я их всех знаю, - сироты
останутся! Бери весла, братцы! Скорей!
     И  Рожнов,  не  оглядываясь  на  других,  побежал  вниз,  к  баркасу,
вытянутому далеко на берег.  Там же,  под навесом, лежали и весла. На этом
баркасе вывозили отсюда  камень  -  красный гранит -  в  город.  Это  была
крепкая посуда на три пары весел.
     Глазастый Данила посмотрел еще раз на ялик и сказал:
     - А  может,  они там закоченели оба...  -  Но все-таки побежал тоже к
баркасу, а за ним остальные.
     Все были одеты тепло, - успели одеться, - все знали Афанасия-матроса;
кое-кто ворчал и на него,  и на Рожнова, и на Данилу, однако очень быстро,
как  этого требовало дело,  спустили баркас на  воду и  взялись за  весла.
Рожнов сел на корме.  Он снял шапку и  перекрестился трижды,  и все тут же
перекрестились серьезно и истово.
     - Догоним! - бодро прокричал Рожнов. - А ну, братцы!
     И  шесть  весел  пошли враз  отталкивать вперед и  вперед неуклюжий с
виду, но легкий на ходу баркас, а гребцам изо всех сил помогал бора.
     Грести  умели  все,  -  еженедельно  приходилось  это  делать,  а  по
воскресеньям они рыбачили, - у них были и сети и крючья на большую рыбу; к
морю  они  привыкли,  хотя  были здесь пришлые,  -  больше из  черноземных
губерний. Но море было слишком злое теперь и перекатывало с волны на волну
тяжелый баркас, как будто он не имел никакого веса.
     Через пять минут все были обрызганы с головы до ног, и на дно баркаса
захлестнуло воду,  но в  то время как гребцы сидели спиной к ялику,  какой
собрались догнать,  Рожнов,  то и  дело поднимаясь для этого,  не выпускал
ялика из  глаз и,  -  было ли  это  правдой или нет,  -  так часто кричал:
"Догоняем, братцы!", что когда крикнул он радостно: "Вот он!" - все тут же
повернулись и  все оглянулись,  как по команде,  но увидели только плотную
сетку водяной пыли, а не ялик, подниматься же с места можно было только их
рулевому,  а  не  им,  они,  чтобы подняться во весь рост,  должны были бы
выпустить весла из рук.
     Свирепый ветер бил Рожнову в  спину и  в  затылок,  -  им в лицо:  им
трудно было дышать, им слепил глаза ветер.
     Двое  из  них  -  Данила и  Севастьян -  были каменотесы:  молотком и
зубилом они превращали бесформенные глыбы камня в  прямоугольные плиты,  -
отбивали "лицо" для облицовки стен. Работа эта была тяжелой и кропотливой,
но она ценилась,  конечно, выше, чем работа простых каменоломщиков, однако
всякая вообще возня с  глыбами камня требовала прежде всего крепких мышц и
большой сноровки, и все семеро на баркасе были кряжистый народ.
     Гребли они умело и споро;  бора им помогал,  - он был попутный, мачты
на баркасе не было.  Когда Рожнов закричал:  "Вот он!" - ялик Афанасия был
действительно близко,  и  минут  через  пять  Рожнов  уже  мог  разглядеть
Афанасия.
     Он крикнул ему:
     - Э-эй! Афа-на-сий!
     Крик его долетел,  -  донесло ветром.  Лицо Афанасия было повернуто к
нему,  но если он что и кричал в ответ,  расслышать было нельзя. Повернута
была к Рожнову и голова другого, какого-то незнакомого, бритого...
     - Актера везет! - прокричал Рожнов своим. - А может, немца!
     И  деятельно начал  одной  рукой разматывать канат,  другой продолжая
править.
     Только когда баркас подошел к ялику не дальше, как на двадцать шагов,
и  гребцы старались обойти его с кормы,  чтобы удобней было бросить конец,
до   них  донеслось  придушенно  слабое:   "Рожнов!..   Братцы  вы  мои!..
Рож-но-ов!"
     Это силился кричать хриплым голосом тот, другой, кого вез Афанасий, -
бритый,  принятый Рожновым не то за актера,  не то за немца,  -  и  Рожнов
первый,  а  за  ним и  другие узнали,  что этот бритый -  их  хозяин Федор
Макухин.
     - Держись,  Федор Петрович!  Выручим!  - обрадованно обнадежил Рожнов
Макухина и,  поймав момент,  бросил ему,  так  как  был он  ближе к  корме
баркаса, мокрый, с узлом на конце, канат.
     Гребцы дружно огибали ялик,  чтобы его могло прибить к борту баркаса,
чтобы можно было снять и Макухина и Афанасия с ялика на баркас.
     Это было трудно сделать,  но близость помощи удвоила силы погибавших,
- полуокоченевшие,  они  начали  двигаться;  волною  вскинуло  ялик  почти
вровень с  бортом;  они  перевалились наполовину,  их  подхватили,  и  они
мешками свалились на  дно баркаса между скамеек.  Афанасий оказался даже в
состоянии помочь Рожнову взять ялик свой на буксир...
     Трудно было справиться с этим.  Спорили,  не захлестнет ли ялик вода,
можно ли с  таким лишним грузом дотащиться до берега,  но Афанасий умолял,
обнадеживал, - взяли.
     Однако впереди пенилось и  бурлило открытое море,  и  туда  же,  куда
несло  только ялик,  несло теперь борой и  баркас.  Нечего было  и  думать
повернуть его  и  идти обратно против бури;  нельзя было подставлять ей  и
свой борт; можно было только править так, чтобы выгресть к пологому берегу
довольно далеко от каменоломни, но все-таки в том же заливе.
     Очень скоро пришлось бросить ялик,  и  даже сам Афанасий первый начал
кричать Рожнову:
     - Руби канат! Ну его к черту!.. Руби канат!
     Рубить было нечем, - перерезал ножом. Ялик помчало.
     Прячась за  высоким бортом баркаса от  ветра,  Федор Макухин все-таки
крупно дрожал.  Он пытался сдерживаться и не мог.  Он был одет легче,  чем
Афанасий,  и промок до последней нитки. Он не вмешивался ни во что больше,
попав на баркас.  Он предоставил действовать тем,  кто его спас уже больше
чем наполовину и может, - в это он верил твердо, - спасти до конца.
     Он  видел,  как гребут Данила и  Севастьян,  -  он пристроился у  ног
Данилы,  упершись спиною в борт баркаса,  а его каменотесы сидели на одной
скамье.  Они откачивались и  наклонялись точно,  размеренно прижав к груди
щетинистые подбородки - бурый у Данилы, желтый у Севастьяна. Глаз их почти
не  было видно.  Их пальцы с  черными ногтями были в  ссадинах от осколков
камня,  и теперь эти ссадины разъедала,  конечно, соленая морская вода, но
они терпели это и должны были вытерпеть...
     Рожнова тоже  было  видно Федору из-за  спин другой пары гребцов.  От
почти  сросшихся черных бровей вид  у  него,  молодого,  и  всегда-то  был
суровый,  а  теперь он посуровел еще больше:  он правил баркасом,  а чтобы
править им в бурю, нужны были и сноровка, и сила, и верный глаз...
     "Какие ребята!  Какие люди!  Цены им нет!" -  думал Макухин, стремясь
как-нибудь сохранить в  себе тепло,  стараясь не дрожать и  все-таки стуча
зубами.
     Афанасий только тогда  свернулся на  дне  баркаса в  клубок,  когда в
последний раз  проводил глазами свой  ялик.  Федору видно было  только его
спину в  просвет между ногами другой пары рабочих.  Лицом он  повернулся к
Рожнову, и, должно быть, тоже била его дрожь...
     Наклонялись  и   откачивались  два  подбородка  -   бурый  и  желтый;
приближались и  удалялись  черные  ногти  и  ссадины  на  руках;  скрипели
уключины; свистел и шумел ветер; то взлетал, то зарывался баркас; бились в
борт  волны;  переплескивали через  борт  их  гребешки;  тщетной  являлась
надежда сберечь внутри себя тепло, - насквозь пронизывал холод; бесконечно
тянулось время;  и когда,  наконец, ткнулся нос баркаса во что-то твердое,
тверже,  чем вода,  потом отскочил снова и  вновь ткнулся уже не носом,  а
серединой днища,  как-то  даже не  сразу поверилось Федору,  что  достигли
берега, что выкинулись куда-то на песок пляжа...
     Но звучали кругом бодрые голоса, и все их перекрывал голос Рожнова:
     - Ну,  прямо скажу:  не  чаял -  не гадал в  живых остаться!  Волоки,
ребята, спасенников из посуды, а то они, кажись, заклякли в отделку!
     И  над Федором наклонились два подбородка -  бурый и желтый,  -  и за
него  взялись  руки  в  изъеденных соленой  водой  ссадинах  и  с  черными
ногтями...


     Наталья Львовна,  посадив рядом  с  собой  под  кожаный верх  фаэтона
Степана  Макогона,  сразу  ощутила некоторое неудобство:  в  нее  уперлось
что-то твердое,  бывшее в  кармане его бушлата.  Отодвинувшись,  насколько
могла,  и присмотревшись,  она увидела,  что это непочатая бутылка водки с
красной сургуч-головкой.
     Ей стало неприятно это, и она протянула вопросительно-недовольно:
     - Что это у вас, - водка?
     - Водка,  -  спасибо,  поспел захватить,  -  ответил Макогон,  - ведь
Афанасий с Федор Петровичем не взяли же,  -  я видал, - а погода вон какая
разыгралась!
     И  Наталья Львовна поняла,  что водка необходима,  а Степан догадался
переложить бутылку в другой карман.
     Лошади у извозчика (Макогон звал его Кондратом) оказались хорошие,  -
они  все время бежали рысью,  хотя Наталье Львовне хотелось бы,  чтобы они
скакали, летели, как этот бора, дувший с Чатырдага.
     Подъезжая к другой деревне,  на полпути к Куру-Узени,  Кондрат нагнал
линейку,  на которой ехал грек Кариянопуло. Он знал, что грек тоже ехал на
каменоломню Макухина,  - он торговался и с ним, только не сошелся в цене -
грек был очень прижимист. Теперь Кондрат злорадствовал:
     - Что,  пиндос?  То  бы  в  закрытом фаэтоне ехал,  а  то  на линейке
торчишь, как цюцик, хвост свой поджал!
     Наталья Львовна, когда фаэтон обгонял линейку, с большим любопытством
разглядывала толстого грека,  сидевшего спиною к  ветру  и  уткнувшего всю
нижнюю часть широкоглазого лица в поднятый воротник пальто.
     А  когда потом Степан Макогон подробно объяснил ей,  зачем едет  этот
грек в  ту же Куру-Узень,  она возненавидела Кариянопуло сразу и навсегда:
не  будь  этого  покупателя,  зачем бы  Федор поехал с  Афанасием-рыбаком?
Конечно,  он теперь сидел бы дома и  показывал бы ей свои комнаты,  а  она
говорила бы ему о своем визите к Оленину и советовала бы не соглашаться на
его  новую цену аренды,  а  поторговаться как следует,  -  может быть,  он
уступит.
     И вот теперь, благодаря этому толстому греку, что же теперь? Что ждет
ее в этой Куру-Узени,  до которой никак не доберешься?  Добрался ли до нее
Федор на  ялике?..  Может быть,  все-таки успел добраться до начала ветра?
Скорее всего,  что добрался,  -  он счастливый,  -  к  нему милостива была
судьба,  -  неужели отвернулась от  него именно в  этот день,  накануне их
свадьбы?
     Всячески старалась отогнать от  себя Наталья Львовна тревожные мысли.
Вся дорога прошла только в  том,  что они наплывали,  она же  с  ними вела
борьбу.  На помощь себе десяток раз призывала она Степана,  который должен
был  объяснять ей,  когда именно ялик мог  дойти до  мыса и  начать резать
угол, и что это, собственно, значит "резать угол"...
     Когда доехали,  наконец,  до  деревни,  могла ли она сидеть спокойно,
смотреть на бескрышие сакли,  лепившиеся по косогору одна над дру