отец в это слово,  -  что оно значит такое,  а сын уже
частил и сыпал наболевшими словами.
     - Скандал на целый город!.. Девчонка!.. Дрянь!.. Повесилась на шею!..
Старику!..  Продалась!.. Папа!.. Нужно туда ехать сейчас же!.. К нему!.. К
Ревашову!..
     - Но ведь постой!..  Что ты!..  Откуда?..  Ревашов... он ведь защищал
вокзал этой ночью!.. Ты не то!.. Вокзал!.. По тревоге!..
     - Где тревога?..  Какая?..  Драгуны на ученье!..  Я там был сейчас!..
Письмо от нее!.. Письмо с денщиком. Дрянь она! Гнусную записку прислала!..
"А про Верцетрикса пусть отвечает Лия Каплан"!.. Вот мерзавка!..
     Возмущенные глаза  Володи сверкали,  мигали,  и  от  этого поморщился
болезненно Иван Васильич и простонал почти:
     - Ах, ничего я не понимаю!.. Ничего!.. Пойдем отсюда, пойдем!..
     Они было двинулись оба стремительно от  фыркающих законченно лошадей,
от зеленых колес прочнейших, становящихся снова на долгий отдых, но нельзя
было уйти далеко:  тот,  кто потревожил почти две тысячи человек ночью, он
был еще здесь,  в казарме, - он и явился только затем, чтобы сегодня никто
от него не смел уйти.
     И  едва отошел Иван Васильич шагов на  двадцать,  взволнованно слушая
бессвязную речь Володи о  "подлеце Ревашове" и  "мерзавке,  которую стыдно
назвать сестрой", - как сзади бежал уже, звонко, как лошадь, топая, солдат
и кричал на бегу:
     - Ваше благородия!..
     А шагов через пять поправился:
     - Ваше сокбродь!
     Остановился Иван  Васильич,  и  белесый солдатик,  с  каплями пота на
светло-свекольном носу, доложил, вздевши руку:
     - Просют до командира полка вашу честь!
     Так и сказал "вашу честь"...  Это был солдатик из обоза,  конечно, из
новобранцев, и не твердо еще знал, как называть полкового врача.
     Сказал  и  задышал облегченно разинутым ртом  и  голову  сбочил,  как
птица, только что перелетевшая через море.
     - Ну  что же,  Володя...  Говорят,  вон куда идти надо!..  А  ты уж в
гимназию пока, голубчик!..
     - В гимназию?..  Чтобы меня на смех там подняли?.. Ни за что не пойду
в гимназию! - и дернулся Володя всем телом.
     - Ну как же быть...  Ну,  домой пойди...  Я сейчас...  Ведь и мальчик
этот...  скарлатина...  заехать бы надо, и нельзя... И Еля еще!.. Ах, Еля,
Еля!..  Вот не думал!..  Вот не ждал этого!  Иди же домой,  Володичка, - я
сейчас!
     И  нетвердой походкой пошел  к  воротам казармы,  а  белесый солдатик
вразвалку,  но  усердно  глядя  ему  в  ноги,  чтобы  взять  шаг,  за  ним
неотступно, точно гнал его.
     На  двор  казармы  между  тем  прошел  уже  3-й  батальон,  и  теперь
вздвоенными рядами, гудя вливались роты 2-го, и команды звонкие слышались:
     - В помещение!.. Ря-яды стройся!.. К но-ге-п!
     Иван Васильич долго сквозь рыжее месиво солдат на дворе искал глазами
высокого Черепанова,  пока не вспомнил,  что он не может быть один, что он
теперь второе здесь лицо,  даже третье, а первые два - генерал Горбацкий и
начальник штаба полковник Корн.
     И  когда подошел,  наконец,  к дверям околотка,  нашел всех троих,  и
генерал говорил почему-то громко:
     - Это не относится, нет!.. Это не относится к его службе!..
     И указательным пальцем махал около своего носа.
     Внутри же  сеней  околотка,  куда  уже  настежь была  открыта дверь с
качающимся блоком,  виднелся великолепный,  прямо и смирно лежащий светлый
ус фельдшера Грабовского.
     Когда подошел  Иван  Васильич  и,  остановясь  зачем-то,   совершенно
непроизвольно щелкнул каблук о каблук,  беря под козырек, Черепанов сказал
густо:
     - А-а, вот... Старший врач Худолей!
     Генерал протянул в  сторону Ивана  Васильича тот  самый  указательный
палец, поглядел, остро прищурясь, и прогнусавил длинно:
     - Мм...  та-ак-с!..  Старший врач Худолей...  -  что уже само по себе
ничего хорошего не предвещало.
     Потом бородавки на его верхних веках задвигались, и под ними выпуклые
черные  глаза  поглядели  очень  вопросительно,   точно  ожидали,  что  он
придумает в оправдание того, что он - старший врач.
     Иван  Васильич стоял  руки  по  швам,  а  Горбацкий глядел,  пока  не
вздохнул, наконец, почему-то и не сказал уныло:
     - Ну, покажите мне ваш околоток.
     Черепанов мигнул ему на дверь, и он понял, сказал: "Слушаю!" - первый
вошел мимо Грабовского в  свою полковую больничку и  тем четырем солдатам,
которые  находились там  и  стояли  и  без  того  вытянувшись у  топчанов,
скомандовал, как в таких случаях полагалось:
     - Встать!.. Смирно! - и, глаза к двери, взял под козырек.
     Больные солдаты, поворотом голов напружинив шеи, глядели в дверь, как
дикие кони, выкатив белки.
     Генерал поздоровался.  Они гаркнули не в лад.  Генерал оглядел кругом
стены, потолок, где-то в углу заметил паутину и протянул туда перст.
     - Это...  что,  а?..  Должно это быть?..  Нет-с!..  Грязно!.. Да-с!..
Грязно!.. И... и воздух тут...
     - Открыть окно! - густо пустил Черепанов.
     Фельдшер Грабовский бросился открывать форточку.
     - Чем больны? - кивнул на солдат генерал.
     - Лихорадка... Прострел... Чирей на ноге... - поочередно показывал на
своих больных Иван  Васильич,  а  больные эти  впились в  генерала глазами
диких  коней,  особенно  черный  болгарин Апазов,  немного  даже  страшный
излишним усердием.
     Генерал поглядел на Апазова очень внимательно и спросил вдруг:
     - А младший врач где?.. Есть младший врач?
     - Еще не вернулся, ваше превосходительство.
     - От-ку-да не вернулся? - строго спросил генерал. - В от-пус-ку?
     - С первым батальоном пошел, - ответил Иван Васильич.
     - Ка-ак с первым?.. Как же вы это... вперли его туда?
     - Полковник Елец приказал, ваше превосходительство...
     И  почувствовал Иван  Васильич,  что  безымянный палец его  в  руке у
козырька слабо вдруг задрожал.
     - Ка-ак это полковник Елец? Где полковник Елец?
     Все оглянулись на дверь, в которую протискивался откуда-то подошедший
Елец. Он был чугунно-багровый, но сказал твердо:
     - Такого приказания,  ваше превосходительство,  я не мог сделать и не
делал! Врачи должны были быть при обозе...
     - Как же так не делали?  -  очень изумился Иван Васильич и только что
хотел сослаться на Грабовского, как генерал крикнул вдруг:
     - Извольте слушать,  а  не...  не...  не толочь черта в ступе!  Какие
приказания вам?..  Сами должны знать без приказаний,  где ваши места!..  В
авангарде,  -  там ротные фельдшера и санитары...  А вы извольте служить и
зна-ать службу,  а не так!..  Не посторонние дела,  а чтобы служба-с!..  Я
знаю!
     Лицо у  генерала стало очень ненавидящим вдруг и лупоглазым,  и мешки
под глазами вздулись.
     "Донос какой-то нелепый?"  -  думал Иван Васильич,  глядя прямо в эти
мешки, и вслед за безымянным пальцем начали дрожать средний и мизинец.
     - И волосы не угодно ль либеральные эти...  подстричь!  -  неожиданно
закончил генерал и двинулся к выходу,  отдуваясь и поправляя орден на шее,
который только теперь блеснул из-под  серой бороды между красных отворотов
шинели.
     За  деревянной  перегородкой,   где  была  аптечка  и   стояла  койка
Перепелицы, Иван Васильич устало сел, не на табурет, а на эту самую койку,
застланную шерстяным тигровым одеялом,  и слушал,  глядя в пол, как горячо
говорил Грабовский:
     - Нет,  как вы хотите,  а  это уж я и не знаю что!..  Ведь при мне же
говорил полковник Елец:  "Младшего врача -  с первым батальоном..." Я даже
удивился!..
     - Удивились?.. Отчего же мне не сказали?
     - Да, знаете, ведь все думаешь: начальство!.. Оно, думаешь, лучше нас
знает.
     - Я пойду домой, - кротко сказал Иван Васильич и поднялся.
     Но Грабовский удивился очень:
     - Что вы, - домой! Разве теперь можно?.. Вдруг еще что-нибудь...
     - Еще вздумает на меня кричать?.. - и улыбнулся горько Иван Васильич.
- Сколько лет служу,  - это в первый раз на меня так кричали!.. - Вспомнил
про Елю и  добавил:  -  И  нужно же,  чтобы теперь это,  когда...  в такой
день!..
     В  это время вошел круглоликий с куриным носиком Перепелица и сказал,
усмехаясь:
     - В музыкантскую команду пошел, а там как раз к сверхсрочному Пинчуку
жена из  деревни приехала:  зайти зашла,  а  выйти боится...  Под  топчаны
спрятали!.. Если увидит, - вот будет каша!.. Съест Буздырханова!
     И  только Грабовский поглядел на него осуждающе и  с тоской,  Иван же
Васильич разминал левой рукою пальцы на  своей правой руке и  упорно думал
при этом:  почему они у него так по-мальчишески вздумали вести себя только
что при генерале?
     Офицерский  народ,  наполнивший зал  собрания  после  осмотра  казарм
генералом, был голоден, и к буфету ломились.
     Хозяин  собрания,  поручик Ильин,  едва  успевал записывать,  кто  на
сколько напил у стойки.
     Иван Васильич вошел в  собрание вместе со  всеми и  так же,  как все,
выпил одну за другой две рюмки,  но потом сел не за общий длинный стол,  а
подальше от генерала,  за небольшой в  углу,  где уж сидело трое:  капитан
Сутормин  из  второй  роты,  капитан  Караманов из  пятнадцатой и  поручик
Шорохов.
     Неловко,  как и всегда бывало с ним в собрании, придвинулся он боком,
поклонился очень церемонно и спросил:
     - С вами, господа, можно?
     И  капитан Караманов с  сильной проседью в черном ежике волос,  очень
смуглый и с длинным кривым носом, сказал:
     - Говорят наши балаклавские греки:  доктору честь и трон!  - и тронул
рукою стул, взметнув на Ивана Васильича жирным, как маслина, глазом.
     А  капитан Сутормин,  стройный и  бравый человек,  лет сорока,  но со
странной наклонностью всех подозревать в плутовстве,  подмигнул ему хитро,
потер руки и рассыпал добродушный горох:
     - Ррракальство,  -  а?..  Доктор в собррании завтрракать решился!.. И
уже... пропустил киндеррбальзаму!
     Шорохов же,  поручик,  поднял на  него  от  стола  один  (правый) ус,
блеклый по цвету,  но стоящий лихо под прямым углом,  и не то пожаловался,
не то похвастал ни с того, ни с сего:
     - А мне сегодня в городской караул рундом!
     - Ты посмотри-ка там на главной гауптвахте, - говорят, штабс-ротмистр
Зеленецкий деньги  арестованных пропил,  -  ей-богу!  -  ввернул Караманов
весело.
     А Сутормин опять потер руки, опять подмигнул хитро и горох рассыпал:
     - Рракальство!..  Протопи поди,  порручик Шоррох,  дабы не  пропиться
тебе!..
     - Господа!  - обвел всех трех усталыми глазами Иван Васильич. - А как
вы думаете, если бы, например... горячего борщу... или супа?
     Он  совсем не  о  том  хотел  сказать:  он  хотел как-нибудь намеком,
обходом каким-нибудь осторожным спросить о своем,  - об Еле и о полковнике
Ревашове, - как бы кто из них поступил на его месте, но не нашел для этого
таких отдаленных слов. Он и этим вопросом своим очень удивил Караманова.
     - Бо-орщу!..  -  совсем закривил нос Караманов. - В десять часов утра
какой это вам борщ?
     А  бравый Сутормин положил свою руку на  его  плечо и  протянул очень
умиленно:
     - Давайте,  цвибельклопсик закажем, а?.. Идет? - и, не дожидаясь, что
он скажет, застучал ножом по тарелке.
     В  это  время шумно было кругом,  несмотря на  то,  что  под люстрой,
посередине стола  пышно сидел начальник дивизии.  Со  всех  сторон стучали
ножами по тарелкам, и всюду метались солдаты с подносами, было уж накурено
до синего тумана,  а из тумана этого выхватывал глаз то крутую лысину,  то
блеск погона на  крутом плече,  то  крутую щеку,  щедро красную от водки и
прогулки по ночным полям.
     Около генерала розеткой расселось штаб-офицерство полка,  и сияющ был
лик  полковника Корна,  так  что  нет-нет  да  и  взглядывал на  него Иван
Васильич:   приятно  было,   что  он   очень  спокоен,   ко   всем  кругом
благожелателен,  молод еще  и  так  на  диво выхолен и  так вынослив,  что
совершенно свеж после бессонной ночи.
     Он заметил,  что и  в околотке,  когда кричал генерал,  то смотрел на
него,  на своего начальника,  несколько удивленно и  непонимающе полковник
Корн.
     А  генерал огрузнел,  и еще больше,  чем в околотке,  набрякло у него
подглазье:  снизу  мешки,  сверху бородавки,  и  между ними  тускло что-то
чернело...  Челюсти же работали больше насчет передних зубов, отчего серые
усы все целовались с  нахлобученным носом,  и серая борода вела себя очень
беспорядочно.
     Громко говорили все кругом,  однако яснее и  отчетливей все-таки было
то, что капитан Сутормин, подмигивая, пытался втолковать Караманову:
     - По полевому уставу,  брратец ты мой, - да не по старому, какой ты в
юнкерском учил,  а по новому, от прошлого года, никакого прикрытия к обозу
первого разряда не полагается, а Кубарев взял у меня взвод на прикрытие!..
Понял?!
     - Разве не полагается? - спрашивал Караманов.
     - Ага!.. Я, бррат, знал ведь, что ты не знаешь!
     - А на черта мне это знать?.. Обоз полковой, а не ротный...
     Поручик отозвался тоже:
     - Не полагается днем,  -  это так, согласен... А ночное движение... в
уставе не сказано...
     Подскочивший к  столику  солдат-буфетный помешал Сутормину установить
точно насчет ночных движений и прикрытия: нужно было заказать цвибельклопс
на четверых, - и поручик добавил, небрежно утюжа усы:
     - А у нас в роте чуть солдат не утонул, черт его знает...
     - Ну уж, ну, у-то-нул! - скривил нос Караманов.
     - Факт!.. В колодезь упал... Дозорный один...
     - До-зор-ный!.. И вытащили?..
     - Да колодезь был полный,  а  шейка,  понимаешь ли,  узенькая...  сам
вылез... болван, черт его знает!.. Ну уж мокрый шел, как... бредень!..
     И  очень  довольный,  что  рассказал занятное  так  складно,  поручик
Шорохов посмотрел улыбаясь не  только на  всех за  своим столом,  но и  на
генерала под люстрой.
     Цвибельклопс был любимое и дежурное блюдо в полку,  - его не пришлось
ждать долго,  и  когда он  задымился на  столе,  Иван Васильич пригляделся
несмело к остальным троим и сказал очень для всех неожиданно:
     - Может быть... водочки возьмем... графинчик?
     - Ого, доктор!.. Брраво, эскулап!.. Угощаете? - подхватил Сутормин.
     - Я?.. Да... Отчего же...
     - В кои-то веки! - повеселел Караманов.
     А  Сутормин умиленно положил руку на  руку Ивана Васильича,  рассыпал
свое: "Ррракальство!" - и подмигнул левым глазом.
     Но тут Шорохов,  сидевший лицом ко входной в собрание двери, протянул
командно, как на ученье:
     - Ка-ва-лерия... с фронта!
     И все оглянулись на дверь,  куда он смотрел,  и,  озадаченно открывши
рот,  полуподнявшись,  увидел  Иван  Васильич вошедшего в  зал  полковника
Ревашова:  колыхался в дыму синем,  брякая шпорами,  и вот подошел прямо к
тому месту стола, где сидел генерал.
     Совершенно выпрямился было  Иван Васильич,  но  кинул ему  насмешливо
Караманов:
     - А кто вам командовал "встать", доктор?.. Можете не беспокоиться!..
     Но,  и  садясь,  следил Иван Васильич,  как здоровался с  генералом и
Корном и  Черепановым Ревашов и как раздвинулась розетка около Горбацкого,
чтобы усадить гостя.
     - Он с рапортом,  как начальник гарнизона, или так? - спросил несмело
Иван Васильич Караманова.
     - Если бы с рапортом,  -  мы бы для приличия тоже встали,  -  ответил
тот, а Сутормин добавил:
     - Он за ним посылал,  кажется, - Горбацкий... Он ему по жене покойной
какая-то вода на киселе...
     - Десятая, - догадался Шорохов.
     Из  принесенного солдатом  графинчика выпил  Иван  Васильич  еще  две
рюмки, пробормотавши после второй:
     - Чувствую как  будто  озноб  маленький...  а  спирт  -  он  все-таки
согревает...
     - Браво,  эскулапия!  -  подмигнул Сутормин, и Иван Васильич вспомнил
вдруг,  что капитан этот тоже имеет дочь-гимназистку,  и  спросил зачем-то
совершенно неожиданно для Сутормина:
     - Как ваша девочка?.. Помню ее... видел... славная такая...
     - У меня их две... Вы о которой? - удивился вопросу капитан.
     - О старшей это я, о старшей, - сконфузился было, но тут же оправился
Иван Васильич.
     - Старшая  -  Катя,  а  младшая -  Варя...  Что  же  им?..  Цветут  и
благоухают... Тянут с папаши соки...
     - Старшая?
     - Да и младшая тоже не отстает...
     - А она в каком же классе... Катя?
     - Да ведь в одном,  кажется,  с вашей...  в шестом... Ррракальство, -
графинчик наш мал и ничтожен!.. Болтается одна рюмка на дне!
     - И той нет! - сказал Караманов, налил себе и поспешно выпил.
     На одну минуту,  видя,  что не знает Сутормин и никто за столом о Еле
(да и откуда они могли бы узнать?), на одну минуту всего хотелось забыться
Ивану Васильичу,  и повторил он по-отцовски благодушно,  что сказал бравый
капитан с подмигом левого глаза:
     - Да-а... тянут соки!.. Тянут... Это так!.. - но не выдержал и минуты
забытья.
     С Колей было не то... Уволен из гимназии за брошюрки, арестован потом
- сидит в тюрьме,  ждет высылки куда-то,  - не хорошо, но не стыдно, как с
Елей!..  Не зря зеленое лицо и глаза красные были у Володи. Некогда было и
спросить о Зинаиде Ефимовне: прибежал белобрысый солдатик с потным носом и
погнал на разнос к генералу,  -  но ведь у нее такое плохое сердце,  и она
тоже не спала ночь - стерегла дочку со своим старым башмаком в кармане...
     Ревашов пришелся задом к  их  столику,  и  Иван Васильич когда бы  ни
отрывал глаза от своих в  его сторону,  -  все видел безволосый,  гладкий,
прочный  шар  его  головы,  налитую красную шею  и  толстую спину,  плотно
обтянутую мундиром.
     Со  всех сторон говорили громко,  гул  от  голосов стоял в  зале,  но
только туда,  под  люстру тянулось ухо,  только там говорилось что-то  для
него значительное, важное... и страшное.
     Вот захохотал раскатисто Ревашов на какую-то шутку генерала,  конечно
- кого же еще?  Черепанов не мог бы пошутить, - не умел, а Кубареву шутить
при генерале было бы  неприлично...  -  как,  отвалившись,  плотно упер он
толстую  спину  в  спинку  стула!..  Вот-вот  не  выдержит,  -  треснет  и
расскочится легкий венский стул!..
     Иван  Васильич  раза  два   провел  ладонью  по   волосам  и,   когда
почувствовал,  что сидеть уж  больше не может,  отставил от себя тарелку с
цвибельклопсом и поднялся.
     Мимо  столиков нетвердой своей вообще,  а  теперь,  после водки,  еще
более вихляющейся походкой,  продвинулся Иван Васильич к большому столу, к
люстре,  под  бородавчатые генеральские глаза и  стал  перед красной шеей,
толстой спиной и гладкой головой, похожей на шар...
     Стал  на  момент,  на  два,  но  уж  почувствовал огромную неловкость
оттого,  что стоит здесь неизвестно зачем, и, наклонившись срыву, сзади, к
уху  Ревашова,  -  к  плоскому яркому  уху,  волосатому внутри,  -  сказал
шепотом:
     - Я... изумлен, полковник!
     Он шел сюда не с тем,  -  он думал, что просто зайдет несколько сбоку
между  Ревашовым и  Ельцом  и  скажет первому вслух  и  отчетливо:  "Вы  -
мерзавец!..",  но  сказалось почему-то  это вот -  "Я изумлен" -  на ухо и
шепотом.
     Однако и этого было достаточно, чтобы ошеломленно обернулась гладкая,
как шар, голова и, тужась, толстая спина поднялась над спинкой стула.
     - Доктор  Худолей?..  Здравствуйте!  -  вполголоса сказал  Ревашов  и
протянул руку.
     Тут было несколько пар глаз около,  любопытно на них обоих глядевших,
- и  бородавчатые в мешках тоже,  -  вот почему свою узкую руку сунул Иван
Васильич навстречу этой заплывшей руке и сказал:
     - Нам надобно поговорить с вами...
     Хотел сказать твердо "мне", а сказалось "нам"...
     - Нам с вами?..  О чем?.. - спросил было Ревашов, но тут же, извинясь
перед генералом, и кивнув Черепанову, и быстро оглядев зал, захватил левой
рукой локоть правой руки Худолея и  пошел со  шпорным лязгом к  отворенной
двери библиотеки.  Иван Васильич всячески пытался не отставать,  а  идти с
ним вровень, чтобы не казалось всем кругом, что он его тащит.
     В  библиотеке было,  конечно,  пусто:  три желтых шкафа с книгами под
стеклом,  сто