ова затаиться в ожидании.
     Вот  ротмистр начал  барабанить пальцами по  столу,  смотря при  этом
куда-то поверх красивого абажура настольной лампочки, наконец закончил:
     - Особой надобности в этом в данное время тоже нет.
     - В таком случае вы желаете,  значит,  чтобы меня здесь прикончили? -
фистулою выкрикнул Иртышов.
     Жмаков поморщился и покосился на дверь.
     - Вы преувеличиваете, - сказал он. - Приканчивать никому нет никакого
расчета.
     - Я вас просил командировать меня! - настойчиво повторил Иртышов.
     - А я вам уже сказал,  что некуда:  все подобные места заняты, притом
более для нас подходящими людьми.
     Это  сказано было  сухо  и  как  бы  окончательно;  Иртышов несколько
мгновений молчал, пока не собрался с духом заговорить просто о деньгах.
     - В таком случае дайте хотя бы... рублей семьдесят.
     - Семьдесят?  - удивился ротмистр точь-в-точь так же, как и при слове
"сто".
     - А  что  же  тут  такого!  Ведь  жить же мне надо чем-нибудь?  - зло
проговорил Иртышов и так зло поглядел при этом на ротмистра, что тот снова
забарабанил пальцами и сказал, подвигая к себе свой блокнот:
     - Сорок рублей выпишу, - больше будет нельзя.
     - Только сорок?
     - Только  сорок,  -  повторил Жмаков  и,  ничего  не  сказав  больше,
протянул ему бумажку, на которой написал несколько слов.
     К кому обратиться с этой бумажкой, Иртышов знал: не раз случалось ему
получать здесь деньги.
     Уходя  от  Жмакова,  Иртышов не  сказал ему  "до  свиданья,  господин
ротмистр",  -  вообще  вышел  безмолвно,  а  Жмаков даже  не  проводил его
взглядом.
     Получив по его записке сорок рублей,  Иртышов уходил из таинственного
особняка гораздо более спокойным,  чем был,  когда входил,  но прежде, чем
оставить железную калитку и отдаться мраку и неизвестности улицы,  мелкому
назойливому дождю и разным неприятным возможностям, вроде встречи с родным
сыном, Иртышов с минуту вглядывался направо и налево.
     Он решился,  наконец,  пойти направо,  но только затем, чтобы, сделав
шагов тридцать,  стремительно перейти на другую сторону,  потом свернуть в
переулок,  потом выйти на  улицу,  параллельную той,  на  которой он был в
особняке, и повернуть в сторону, противоположную той, в которую направился
было.
     Так  как  в  поздние часы  в  этой  части  города улицы  были  вообще
пустынны, то он как будто от самого себя прятал свои следы. Но пустынность
и  темнота и  дождь нагнали на  него  робость:  вдруг выскочат из  темноты
двое-трое,  оглушат колом по  голове и  ограбят!..  Оробев,  он решительно
повернул к  центру города,  перебирая в  то  же  время  в  памяти знакомые
квартиры, в которых мог бы переночевать.
     Беспокоить снова учителя торговой школы было уж  совсем неудобно,  но
так  же  неудобно было  бы,  за  поздним  временем,  стучаться в  семейные
квартиры.
     Оставалось одно,  -  ехать на трамвае на вокзал,  так как трамвай еще
ходил,  а  поезд из Севастополя,  направлявшийся на север,  приходил в час
ночи.  Однако,  когда он совсем было подошел к вагону трамвая,  он заметил
стоявшего у  освещенного окна  вагона своего Сеньку и  поспешил не  только
затеряться тут же на тротуаре, но и заскочить куда-то в проходной двор.
     Когда  трамвайный вагон тронулся дальше,  он  вышел снова на  улицу и
совсем было решил зайти в  подвальчик,  где подавали вино и  закуски и где
можно было посидеть до часу ночи,  но какая-то уличная девица, толкнув его
локтем  и  блеснув на  свету  фонаря  беспардонными глазами,  осведомилась
хрипуче:
     - Мужчина, ночевать ко мне не желаешь?
     Иртышов пригляделся к ней и ответил ей неопределенно:
     - Это смотря по обстоятельствам.
     И пошел медленно дальше по улице, - девица шла рядом.
     - Ну, ври, продолжай, - поощрительно сказал Иртышов.
     - Вот еще - "ври"! Сроду не врала, - прохрипела девица.
     Потом  очень что-то  скоро остановилась около того  самого проходного
двора, в котором только что скрывался от сына Иртышов, и сказала:
     - Здесь. Идешь иль нет?.. Поменьше только думай, - время не отымай.
     Иртышов пошел за ней.


                           ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

                           ЕЛЮ ДОСТАВИЛИ ДОМОЙ

     Когда  полковник Черепанов,  послав солдатика из  обоза  за  доктором
Худолеем,  оторвал его от  сына,  -  Володи,  -  то  Володя даже не  был в
состоянии понять,  как он  смел это сделать,  когда в  их  семье случилось
такое   несчастье   -    гибель   Ели,   сестры   его   младшей   -   Ели,
гимназистки-шестиклассницы Ели, ставшей метреской полковника Ревашова!
     Он несколько минут стоял ошеломленно на тротуаре и смотрел на подводы
обоза,  двигавшиеся к казармам и дребезжащие крепкими зелеными колесами по
булыжнику мостовой...  Какой-то  обоз,  какая-то ночная тревога,  какая-то
вообще чепуха в то время,  как вот теперь их семья, семья доктора Худолея,
неминуемо станет посмешищем в  глазах всего города!..  Теперь даже  стыдно
будет  сказать кому-нибудь новому,  кто  тебя  еще  не  знает,  что  ты  -
Худолей... А как теперь держать себя в своем восьмом классе, да и вообще в
гимназии?  Ведь  об  этом  завтра же  будут знать даже  приготовишки!  Как
глядеть в глаза этим маленьким нахалам,  которые непременно будут хихикать
при виде его и толкать друг друга,  -  дескать,  смотри, вот он - брат той
самой гимназистки Худолей!
     Дом,  где  жил  полковник Ревашов,  был  ему известен,  и  он  пошел,
наконец, туда, когда миновала его последняя повозка обоза.
     Он твердо и  точно ставил легкие ноги,  так как твердо и  точно знал,
зачем идет.  Он  решил войти так  или  иначе в  дом  Ревашова и...  самому
Ревашову,  если его увидит,  сказать, что он - подлец, а сестре, что она -
мерзавка.
     Эти два густых,  полновесных слова перекатывались, как два бильярдных
шара, в его голове и ничему другому там не давали места.
     За честь семьи должен бы был,  конечно, вступиться отец, но он служит
в полку,  но в полку сейчас какая-то нелепая тревога,  у него, у отца, нет
времени вот сейчас (а  время не терпит!)  сделать энергичный шаг,  значит,
сделать его обязан он, как старший из сыновей, и он сделает.
     Если он  ничего не мог сделать,  когда арестовали брата Колю,  то там
ведь было совсем другое,  политическое, как это называлось почему-то, хотя
он,  Володя,  в  такое  определение не  верил,  оно  казалось ему  слишком
притянутым за волосы,  - но в этом подлом случае с сестрой, девчонкой еще,
он может кое-что сделать и сделает непременно.
     Он слышал всю дорогу,  как билось его сердце, когда же подошел к дому
Ревашова,  то сунул под шинель правую руку,  чтобы его унять, чтобы оно не
мешало действовать, как надо.
     Он прошелся под окнами дома, строго глядя при этом в каждое из них, и
ему  показалось,  что в  одном мелькнула голова Ели.  Тут же  он  повернул
назад, в крыльцу, поднялся и резко дернул за ручку звонка.
     Почему-то он был уверен, что дверь откроет сама Еля (ведь ее он видел
в окне), но дверь долго не отворялась, и он снова дернул звонок.
     Тогда там,  внутри дома, застучали чьи-то каблуки, - не Елины, вообще
не  женские,   скорее  солдатские,   -   в  двери  что-то  лязгнуло,   она
приоткрылась,   и   голова  молодого  солдата  (это  был  денщик  Ревашова
Вырвикишка), высунувшись, сказала:
     - Барина нет дома, - и скрылась.
     Дверь захлопнулась, и щелкнул замок.
     - Мне барин не нужен,  - мне барыню давай! - крикнул вне себя Володя.
- Давай барыню сюда!
     Из-за двери послышалось:
     - Барыни у нас не водится, и просю не шуметь!
     Но  Володе с  большой яркостью представилось,  что Еля стоит тут же и
шепотом диктует этому солдату, что ему говорить.
     Он ударил раза два кулаком в дверь и закричал:
     - Отворяй сейчас же, мерзавка!
     Голос того же солдата из-за двери отчетливо:
     - Просю не безобразничать, а то...
     - А то? Что такое "а то"?
     - Можем и в полицейскую часть отправить,  -  вот что такое "а то",  -
явно по подсказке Ели крикнул тот же солдат.
     - В полицию я сам пойду,  сам,  мерзавка!  -  не ему,  а ей,  сестре,
закричал,  теперь уже не сдерживаясь,  Володя,  хотя по улице шли люди,  и
люди эти не могли не остановиться с большим любопытством, чтобы послушать.
что такое делается около полковничьей квартиры.
     Володя раз за  разом начал дергать звонок,  но не дверь,  а  форточка
отворилась в ближайшем к крыльцу окне, и в форточку крикнула Еля:
     - Володька, уходи сейчас же вон!
     - Не уйду, нет! - вне себя отозвался ей Володя.
     Но тут отворилась дверь,  и из нее показались уже двое солдат, и один
из них схватил Володю за левую руку,  другой,  -  прежний, - за правую, и,
как он ни упирался, свели его, точнее стащили на улицу.
     Несколько человек, - больше женщины, - глядели во все глаза, и Володе
стало противно это,  он  обмяк как-то сразу всем телом и  пошел от крыльца
развинченной, расслабленной походкой, бормоча все же:
     - Ничего,  негодяйка,  я еще приду,  погоди...  Я приду  еще,  приду,
погоди!
     Прийти он  думал теперь не один,  а  с  матерью.  В  нем все дрожало;
смотрел он только вниз,  под ноги,  и не заметил, как мимо него проехал из
канцелярии  своего  полка  Ревашов,  направлявшийся в  офицерское собрание
пехотного полка для встречи начальника дивизии Горбацкого.
     Встретившись в  собрании с  отцом  Ели,  Ревашов  пришел  к  решению,
которое счел  для  себя единственно возможным,  а  в  то  время,  когда он
говорил с  доктором Худолеем,  Володя говорил с матерью и удивлялся,  -  в
который уже раз за свою,  пока еще не очень долгую жизнь,  - тому, как она
относится к явному безобразию (на его взгляд).
     Она,  -  плохо причесанная,  очень неряшливо одетая,  -  должна была,
конечно,  и  причесаться  и  приодеться,  раз  сын  тащил  ее  в  квартиру
полковника, - так ей представлялось начало этого щекотливого дела, - он же
ни  одной минуты не  хотел ждать:  по  его  мнению,  дело это  не  терпело
отлагательств.
     Потом вдруг,  уже причесавшись и надев новое платье, Зинаида Ефимовна
уселась перед столом, задумчиво подперев голову, и сказала:
     - А может, он на ней женится, этот полковник?
     - Да не женится он, что ты, мама! - ухватясь и сам за голову, завопил
Володя.
     - Да ведь как сказать-то,  - начала раздумывать вслух мать, - в чужую
душу не влезешь, чужая душа - потемки... А если намерение у него есть, так
ведь зачем же его мы будем зря только злить?.. Вот придем мы, а он...
     - Придем,  а  он  пусть нам и  скажет про свои намеренья,  -  перебил
Володя. - А пока не придем мы, можешь на этот счет успокоиться, мама, - он
сам ни за что не скажет!
     - Да почем же ты знаешь, Володька? Ты же ведь его не знаешь, с ним ни
разу не говорил, - по себе, что ли, ты судишь?
     - Каждый человек по  себе судит!  -  срыву решил Володя,  однако мать
поглядела на него неодобрительно.
     - Вот ты какой оказался!  Другого подлецом называешь, а сам, выходит,
тоже из подлецов подлец!
     - Это на каком же основании? - возмутился Володя.
     - Да все на том же самом, - невозмутимо сказала мать.
     - Я тебе только психологию этого подлеца Ревашова хочу объяснить.
     - А я покамест не знаю еще, подлец он или не очень.
     - Ну, одним словом, идешь ты со мной или нет?
     - Что же ты мне и  подумать не даешь!..  И чего ты своей поспешностью
достигнуть хочешь?  Теперь уж его полная воля,  полковника этого,  - вот я
тебе что скажу...  Было бы раньше ее к нему не допускать,  а теперь... как
если захочет отбояриться, то и отбоярится.
     - Вот мы пойдем и сейчас это узнаем,  -  продолжал настаивать Володя,
но мать решительно сказала:
     - Что же ты мне даже и подумать не даешь!
     И ушла к себе в комнату и притворила за собой дверь.
     Минут через пять (Володя был еще дома,  стоял у окна) она показалась,
чтобы сказать:
     - До восьмого класса ты дошел, - должен уж понимать: это дело у них с
полковником обоюдное...
     Потом опять затворилась,  не  желая и  слушать,  что ей на это мог бы
возразить Володя.
     Прошло еще  минут десять,  Зинаида Ефимовна вышла из  своей комнаты в
какой-то старомодной шляпке с пером неизвестной Володе птицы (известно ему
было только то, что ничего новомодного у матери вообще не было) и сказала:
     - Ну вот,  допустим,  пришли мы,  а вдруг она и меня не впустит,  как
тебя  не  впустила?  Ведь  только сраму зря  наживешь,  а  делу  ничуть не
поможешь, - это ты знай своей глупой башкой.
     - Никогда у меня глупой башки не было!  -  возмутился Володя. - Плохо
сочиняешь, мама!
     - Это ты плохо сочиняешь,  а совсем не я!  Это ты меня туда к ней,  к
подлюге, тащишь, а я вот не хочу и не пойду, потому что наизусть все знаю!
     Тут Зинаида Ефимовна вытащила шпильку из волос и сняла шляпку.  Потом
с большой поспешностью снова ушла к себе, а Володя вышел из дома на улицу,
не зная, что теперь можно ему предпринять.
     Очень  собранным пришел он  домой после свидания с  Елей,  но  матери
удалось его расстроить. Он ходил по своему кварталу от угла до угла, глядя
себе под ноги,  усиленно думая,  не замечая времени,  и вдруг увидел,  как
выходила на улицу одетая для дальних прогулок мать.
     Она  затворила калитку,  сделала  наставление Фоме  Кубрику и,  когда
подошел к ней Володя, сказала:
     - Я пойти пойду туда,  а только ты сам увидишь,  что не надо, - как я
тебе говорила, так и выйдет, ну уж раз ты большой дурак вырос, пойдем: для
твоей науки иду.
     Володя пошел было с  возможной для  себя быстротою,  но  она,  тут же
отстав, прикрикнула на него:
     - Куда спешишь? На свою погибель, что ли?
     Пришлось идти совсем тихо.
     Дорогой говорила Зинаида Ефимовна только о том,  что это скорее всего
к счастью:  ведь полковник пожилой уже человек,  значит,  не вертопрах,  а
вполне солидный,  -  необдуманно ничего сделать не может, поэтому лезть на
скандал да  еще на  улице,  чтобы все видели и  слышали,  -  это совсем не
годится...
     Володя возражал теперь уже слабо: он начал даже думать, не права ли и
в самом деле мать.  И когда дошли они до дома,  в котором жил Ревашов,  то
повел он мать мимо крыльца.  Мать же,  хотя и сама не хотела прикасаться к
звонку, так и впилась глазами в окна.
     Окон на улицу всего было восемь,  и  в одном из них она заметила Елю.
По  тому,  что Еля испуганно отскочила от окна и  больше ни в  этом,  ни в
другом не появлялась, а на крыльцо тоже не вышла, Зинаида Ефимовна поняла,
что не так все просто сложилось, как она думала.
     Она  перешла улицу  и  стала  смотреть на  ревашовский дом  с  другой
стороны,  откуда  все  восемь окон  были  видны  сразу,  однако сколько ни
глядела, - не видела в них Ели.
     - А что, а? Ведь я говорил тебе! - торжествовал Володя.
     - Что она-то дрянь,  это я и без тебя знала,  - нашлась, что сказать,
мать: - моя вся надежда на него, на полковника.
     - Поэтому что же теперь делать будем?
     - Домой пойдем, - вот что делать! - вдруг решила мать.
     - Только и всего?
     - Только,  раз ты не понимаешь! Он сам к нам приедет, этот полковник,
- ты увидишь.
     - Такую картину увидеть всякий бы не прочь,  -  усмехнулся Володя, но
за матерью пошел, раза два оглянувшись назад.
     Уверенность матери,  несмотря на  то,  что  никогда не  питал  к  ней
уважения, все-таки сбивала его с толку.
     А  всего через полчаса после того,  как  они  ушли от  дома Ревашова,
явился туда сам Ревашов.
     Еля, которая чувствовала себя как в осаде, расцвела было, чуть только
увидела у крыльца его экипаж,  но померкла и сжалась,  когда увидела его в
прихожей,  где он раздевался:  он не улыбнулся ей, он широко раздул ноздри
своего крупного носа,  он  вытирал платком свою пропотевшую лысую голову с
самым серьезным видом.
     Она взяла было его за руку и  прижалась к нему,  стараясь заглянуть в
его глаза,  как только что мать и  брат заглядывали к  ней в  окна,  но он
сказал, не глядя на нее:
     - Ну что же, одевайся, - сейчас тебя отправлю к твоему папаше.
     - Как так к папаше? - испугалась она.
     Она не столько проговорила, сколько прошелестела это.
     - Как?  -  Очень  просто:  получил сейчас от  него  строжайший приказ
привезти тебя немедленно домой.
     - Что ты говоришь, Саша! Где ты мог от него такой приказ получить?
     Еля подумала, что ее Саша вздумал пошутить с нею, что вся серьезность
его просто напускная,  притворная, поэтому она даже попыталась улыбнуться.
Но он оставался по-прежнему сух и серьезен. Он сказал:
     - Видел я его сейчас в собрании, в вашем, пехотном... Он был, правда,
в большой степени пьян, но...
     - Папа пьян?  -  изумилась Еля.  -  Он никогда ничего не пьет! Это ты
кого-то другого видел, Саша!
     - Не пьет?  Значит,  захотел разыграть пьяного и все ко мне приставал
при  офицерах,  -  вот  что-с!  Мне  пришлось  очень  сдерживаться,  чтобы
пре-дот-вратить скандал.  А  требование его было такое,  чтобы немедленно,
сейчас же ты была отправлена домой. Поэтому одевайся. Лошади ждут.
     Еля выпрямилась, передернула плечами, крикнула:
     - Саша! Ты врешь!
     - Ка-ак так вру? - обиженно изумился Ревашов.
     - После того,  что между нами было,  ты  хочешь меня отправить домой?
Саша!
     - Я  только выполняю обещание,  на какое меня вынудил твой отец...  в
присутствии многих ваших офицеров.
     - Этого не могло быть!  Не верю!  Чтобы мой папа был пьяный, чтобы он
требовал меня доставить домой, - не может этого быть! Ты это выдумал!
     - Та-ак! Вы-ду-мал!
     - Да,  выдумал! Сейчас тут была моя мать и мой старший брат Володя, -
они этого не говорили!  -  выдумывала Еля, чтобы уличить его во лжи, но он
спросил:
     - А что же именно говорили?
     - Ничего особенного, только домой не звали.
     - Значит,  им  ты  надоела больше,  чем  отцу?  А  мне  он  очень  не
понравился, твой отец, должен я сказать прямо. Какой-то форменный дурак!
     - Мой папа дурак?  -  так вся и вскинулась Еля,  любившая отца. - Ну,
это уж ты оставь,  Саша!  Дураком он никогда не был,  и  так его еще никто
никогда не называл... И ты, пожалуйста, не называй.
     - Я привык называть все вещи их именами!
     - Мой папа не вещь! Его весь город знает!
     - Подумаешь!  Надеюсь,  что и меня весь город знает!..  Одним словом,
прекратим лишние разговоры и  изволь одеваться и  ехать!..  Вырвикишка!  -
крикнул Ревашов.
     - Чего изволите? - рявкнул в тон ему Вырвикишка, ворвавшись в комнату
бурей.
     - Давай барышне одеваться!
     - Ты не смеешь так!  Я  не позволю,  чтоб меня...  -  И зарыдала Еля,
увидев в руках Вырвикишки свое пальто...
     Но Ревашов, сделав вид, что хочет ее утешить, обнял ее, говоря:
     - Не  понимаю,  чего ты  плачешь!  Ведь ты только покажешься отцу,  и
лошади будут тебя ждать, на случай, если он тебя ко мне отпустит, - тем не
менее усердно направлял обе ее руки в рукава пальто.
     - Саша!  -  рыдая,  вскрикивала  она,  когда  он  сам  застегивал  ее
пуговицы.
     - Уверяю тебя,  Елинька,  что  так со  мной строго говорил твой папа,
точно я тебя здесь убил!  Так что ты только зайди домой,  - докажи, что ты
жива и  здорова,  и опять в экипаж и сюда,  -  старался говорить как можно
ласковей Ревашов, а Вырвикишке кричал: - Давай шапочку барышни и муфту!
     Когда шапочку надел он на ее голову и  муфту сунул ей в руки,  он сам
же повел ее к дверям на крыльцо, говоря:
     - Вытри же глаза,  Елинька!  Нельзя же так! Подумают даже, что я тебя
чем-нибудь обидел.
     - Мукало! - крикнул он своему кучеру. - Доставишь барышню обратно.
     - Слушаю, вашсокбродь! - лихо ответил Мукало.
     - Вырвикишка!  Садись и  ты!  -  приказал Ревашов денщику,  но тут же
шепнул ему что-то  на  ухо,  чего не  заметила Еля,  а  тем более не могла
расслышать.
     Усаживал ее в  экипаж он сам.  Поцеловал ее в  глаза и  щеки,  назвал
"милой" и "солнышком".